The Man of Mine

Гарри знает девочку-альфу напротив под ироничной кличкой «Рядовая Л». Ее настоящего имени он никогда не слышал, а, может быть, слышал и не раз, но едва ли понимал что-то в запале многочисленных боёв-стычек. Гарри не знает булькающего в горле языка местных, не разбирает, где чужой позывной, где приказ или матершина, но глядя, как шевелятся её бескровные губы, он понимает — молитва. Девчонка стоит на коленях перед ним, одной рукой обняв простреленный в двух местах живот. Вторая плетью висит вдоль тела — на плече серая камуфляжная ткань побурела от крови, рыжая пыль жадно жрёт скатывающиеся бледными пальцами капли. Девочка едва жива: крови вокруг столько, что ей давно бы уже свалиться без сознания, но она терпит — шепчет белыми губами молитву и не сводит с Гарри тяжелого взгляда темно-карих, почти черных глаз. Это заслуживает уважения. Сам Гарри тоже едва стоит на ногах. Голова гудит, там, где шустрая девчонка приложила Гарри прикладом автомата; ссадина на виске припорошена песком, во рту солоно от крови — Гарри получил от альфы по зубам — но в целом, кроме царапины на левом бедре от пули по касательной и вывиха запястья, у Линдсея только ушибы. Он в лучшем положении, чем террористка. Повезло. Гарри знает это, и потому победа неприятно горчит. А ещё потому, что первый раз приходится, нет, не убивать — убивать безоружного. В Бейруте они с осени — чуть больше, чем полгода — и всех уже тошнит от жаркой духоты Ливанского лета и сладковатых запахов местных альф и омег, которые даже мертвыми пахнут сладко и приторно, с железной ноткой крови. Гарри помнит, как сперва кривятся его парни: командование в Норфолке называет их миротворцами; Рейган со всех каналов и агиток призывает доблестных морпехов стать нейтральной стороной в конфликте, а они хотят убивать — древний инстинкт, атавизм, притупленный годами эволюции и сведенный до банальной расстановки сил в постели, зовет их проливать чужую кровь. Инстинкты Гарри молчат, он вытравил их гормональной терапией, но даже для него первые месяцы проходят «на взводе», когда руки чешутся схватиться за винтовку или нож — разорвать глотку первому попавшемуся альфе, который слишком косо глянет в его сторону. Парни снимают напряжение потасовками до первой крови и дрочкой, Гарри кусает губы и терпит — Хигс таскается за ним хвостом, пахнет кориандром и потом, говорит несусветные глупости о любви к нему, и Гарри штормит, кидая от злости к болезненной саможалости и слезам. А потом проклятые шииты все же нарываются: кто-то из отряда, охраняющего гумконвой, палит по ним очередью, в ответ летят гранаты, автоматы стрекочут, и мир наполняется запахом гари и булькающими криками на непонятном языке. Капитан велит теснить террористов от колонны, и парни рвутся в бой, как псы, оставшиеся наконец, без поводков. Гарри тоже рвется. Ноздри щекочет запах пороха, сладкий, резкий от адреналина запах вражеских альф, и Гарри стреляет в густой дым почти в слепую, точно зная, где за завесой чужак, а где свой — он рад, что неожиданность не помешала его отряду принять блокаторы, он вдвойне рад, что его омежий нюх чутче и острее. Он слышит вскрики и глухой звук, с которым падают в рыжую пыль мертвые тела, сладкий запах крови и смерти мешается с запахом живых, и Гарри перестает считать, сколько. Он не альфа, он свободен от инстинкта бойни, а инстинкты омеги Гарри давно послал в задницу, но даже его первый бой пьянит. А потом, завернув за угол, он налетает на девчонку. Ту самую. Маленькая альфа, чуть ниже его ростом, с почти плоской грудью, едва видимой за мешковатой формой. Как мальчик. Гарри отстраненно думает, что религия этих террористов странная — мужчина-омега не может держать оружие, а женщина, пусть даже альфа, может. Это кажется ему несправедливым, диким, сраным пережитком темного прошлого, когда балом правили животные сущности. — Сдавайся! — Гарри целит в нее из винтовки, девчонка тоже направляет на него ствол, не моргая и даже не дрогнув. Она изучает его, принюхивается, широкие ноздри раздуваются ещё больше, когда она шумно втягивает воздух — и вдруг округляет темные глаза. Булькающее слово срывается с её губ, и Гарри догадывается, что оно может значить. «Омега». В глазах девчонки удивление вперемешку с уважением — ни капли презрения или истового укора, как у солдат-союзников: Гарри нравится ей — это видно по глазам, слышно по ударившему в нос аромату чуть вспыхнувшего возбуждения — она тоже нравится Гарри, но у обоих долг. Приказ. Гарри ведет в сторону дулом винтовки: — Сдавайся, — и девчонка зеркалит жест, улыбаясь запыленными губами. Гарри пытается злиться: — Оружие на… И тут их накрывает горячей взрывной волной, швыряя друг на друга и в сторону, впечатывая в стену соседней многоэтажки и засыпая обломками кирпичей. Звуки на миг пропадают, картинка тоже: Гарри чудится, что девчонка-альфа тянет его куда-то, и от ее шеи, которая вдруг оказывается неправильно близко, разит кислым травяным ароматом с нотками страха. Гарри приходит в себя за мусорным баком, живой и невредимый относительно, при всем своем оружии и амуниции. Он стирает тыльной стороной ладони кровь, редкой капелью стекающую из уха, и с удивлением вспоминает, как шарили по его телу ладошки альфы — почему не забрала винтовку и нож? Почему не тронула аптечку и боезапас? Почему не убила в конце концов? — и понимает, что обязан безымянной террористке жизнью. В казармах рассказ о девчонке всех почему-то смешит. Всех, кроме Джейми — тот нервно кусает губы и велит Гарри быть настороже. Красавчик Дюк велит закадрить красотку («Она ведь красотка, Линдси? В твоем вкусе? Да? ДА?!»), а Слон гогочет, как имбецил, и случай почти забывается. До тех пор, пока в толпе «мирных» прохожих Гарри не различает кислый запах трав, так не похожий на приторные сладости. Он рвётся дорожкой запаха, водит носом, как гончая, расталкивает группку местных оборванцев… Рядом шерстит толпу французский патруль — их речь не лучше той, которой булькают жители Ливана, но хотя бы понятна Гарри, пытавшемуся когда-то давно учить их язык. «Несколько террористов… В толчее пытаются скрыться несколько членов…» Девчонка натыкается на него сама, влетает в руки, окутывая пряной свежестью, и Гарри не думая тянет ее из кучи народа в сторону, в подворотню — под ручку и заглядывая в лицо, полускрытое каким-то странным тюрбаном, наигранно влюбленными глазами — а она и не сопротивляется. На ней нет формы, на Гарри есть, и французы даже не пытаются их остановить: не их дело, с кем водит шашни случайный американский морпех. Через пару кварталов, когда они сворачивают на узкую мрачную улочку, девчонка бросается в сторону. У Гарри есть оружие, у нее наверняка тоже, но альфа не спешит вынимать нож или наводить на Гарри пистолет. Взгляд ее знакомо пристальный и удивленный. Она изучает и ждет. Гарри улыбается в ответ. — Спасибо, — кивает он и, сунув руки в карманы, уходит вон. Он не боится, что девчонка выстрелит, потому что в спину прилетает не пуля, а два слова на булькающем гортанном языке, и Гарри догадывается, что они значат: с горем пополам пересказав их капитану, он получает в подтверждение перевод — «тебе тоже». Подслушивающий Слон спрашивает, не сказала ли это случайно Рядовая Л, и Гарри это веселит. Он не думает, что кличка безымянной террористки звучит слишком двусмысленно, не думает, что это, похоже, измена родине, и вообще толком не понимает, зачем спасал. Наверное, чтобы в следующих стычках, которых до лета предостаточно, без колебаний палить в сторону свежего травяного запаха из автомата и швырять гранаты в ответ на такие же бескомпромиссные выпады маленькой альфы. Стоя над ней сейчас, истекающей кровью, Гарри думает, что мог бы дружить с ней, если бы не приказ. Что маленькую щуплую девчонку со стальными яйцами есть за что уважать, что он уважает и в ином случае выпил бы с ней пива в баре. Что они похожи, черт возьми, как сраные близнецы: не внешне — судьбой и характером, потому что, Гарри уверен, девчонка тоже прет против системы и религии, тоже доказывает — себе и миру — что она может, что сильная. Но Гарри оказывается сильнее. Девчонка и ее группа вредят по мелочи, но надоедливо и методично. Командование велит быть начеку — задерживать всех подозрительных хоть малость — и поначалу все идет, как надо, а потом накаляется от постоянного напряжения и доходит до абсурда, когда кто-то из их набора тормозит израильскую колонну, не пропуская в Бейрут. Разговоры ведутся на повышенных тонах, взаимные претензии переходят в крики и потасовки, а потом кто-то стреляет — с их ли стороны, со стороны израильцев, чёрт его знает, но Гарри слышит в толпе десятков густых сладких запахов один — свежий и острый, видит фигурку, метнувшуюся в подворотню, и мчится за ней, не видя больше ничего вокруг. Что-то белькочут гнусавые голоса, в лицо бьёт дымом и рыжей пылью, справа слышится знакомое «Линдси, твою мать!» — под ноги Гарри падает террорист с перерезанной глоткой — и белое лицо Хигса мелькает в пыльном бедламе. Пальцы Джейми цепко сжимают его плечо, сквозь рукав камуфляжной куртки отвлекая неожиданной болью, и Гарри морщится. Он отстреливается на чужой сладко-приторный запах, откашливается, рычит сквозь рыжий песок «Я за той стервой» и, вывернувшись из цепких пальцев Джейми, срывается в узкий закоулок между двумя пятиэтажками, чтобы получить прикладом чуть выше виска и форменным ботинком в живот. Девчонка, мокрая от боя и адреналина, смотрит на Гарри решительно и почему-то с сожалением, поднимает автомат и стреляет. Пуля режет бедро по касательной — Гарри успевает отпрыгнуть — и террористка юрко скрывается за поворотом. Загоняя ее, методично отстреливаясь в сумраке переулков на свежий запах травы и, порой, непростительно долго неловко задерживаясь под прицелом ее автомата, Гарри понимает — «Рядовая Л» колеблется и, сама не желая того, спасает Гарри жизнь. Царапина на бедре кровоточит и сковывает движения; приклад по виску, кажется, обеспечил Гарри сотрясение, потому что во рту кислинка подступающей дурноты заставляет часто сплевывать и облизывать пересохшие губы; резкие перекаты и прыжки кружат голову — рыжие пятиэтажки порой двоятся, сизое вечереющее небо вертится до тошноты — и Гарри быть бы уже убитым пятьсот раз, но девчонка идёт на поводу у инстинктов, а он нет. Когда она подставляется, Гарри не мажет — относительно не мажет: очередь чиркает вскользь по девичьему плечу и навылет в ключицу. Девчонка падает в рыжую пыль, Гарри кидается к ней — выбивает автомат из слабеющих пальцев: она тянется к ножу на голени — и тут же кости ладони хрустят под тяжелым ботинком. — Стой… — хрипло выдыхает Гарри, и это глупость, потому что она уже лежит. Он смеется беззвучно над собою, приседает над девчонкой, давит коленом в плечо, а она смотрит на него вишнево-карим взглядом и вдруг, улыбнувшись, срывается вверх. Под подошвой хрустят чужие пальцы, рвутся жилы подбитого плеча. Автомат выдирают из рук Гарри, запястье и подбородок вспыхивают болью, рот наполняется кровью, в глаза бросается пыльная земля, небо, пестреющее первыми звездами, пляшет кульбитами, смуглая шея совсем рядом пахнет свежей травой, потом и сожалением, а потом все застилает почти мальчишеское лицо с темными глазами. Белые губы шевелятся, но Гарри слишком глух, чтобы понять слова, да и не нужно — в лицо целит ствол его собственного автомата. Девчонка шумно втягивает ноздрями воздух, моргает часто, облизывает губы. Не стреляет. Увы, у нее инстинкт. Первобытные атавизмы диктуют ей больше, чем роль в постели — она не может убить омегу. Это сильнее законов, террористических убеждений и личных интересов, сильнее ее самой, а значит у неё нет шансов. А у Гарри — есть. И дело даже не в том, что Гарри ненавидит альф, не в приказе и не в красноречивых увещеваниях Рейгана с экранов. Просто Гарри оказывается на чуточку сильнее. И везет ему больше. Он накрывает ее ладонь своей, за доли секунды выкручивает автомат от себя и выжимает спусковой крючок. Два выстрела в живот в упор. Девчонка харкает кровью и откатывается в сторону, а Гарри наконец выдыхает — и вместе с воздухом из легких вырывается странный всхлип обреченности: девчонку-альфу жалко, только ей, видит бог, нахрен не сдалась его жалость, она гордая, как и он сам, и от сраной гордости этой Гарри щипает глаза и небо дрожит вместе с первыми звездами. Когда он встает, девочка уже ждет его: на коленях, одной рукой обняв простреленный в двух местах живот… Гарри терпеливо медлит, пока она не дочитает свою немую молитву, и заглядывает напоследок в чуть поблекшие темно-карие глаза: — Прости меня, Рядовая Л, — чтобы прочитать в них такое же немое «мне жаль». За контрольным в голову грохочет залп в небо до пустого магазина. Гарри давно не верит в бога — ни в одного из, скептически хмыкая на все религии, — и этот залп — его единственная молитва, все, на что он способен, поэтому он еще долго, как ему кажется, стоит над телом мертвой альфы, судорожно зажав крючок и слушая звонкие в тишине щелчки. Гордость стекает по щекам, оставляя светлые дорожки в рыжей пыли. Потому что Гарри понимает — ей было не себя жалко. Его почему-то. Она за него молилась. Тем же вечером Гарри напивается в одиночестве за казармой: самопальным местным вином, терпким и сладким до сведенных судорогой скул — пьет и не пьянеет, только боль в запястье вправленном притупляется и ушибы не так сильно ноют. Ноет другое что-то, фантомное, скрытое не пойми где внутри, и Гарри не может понять — что? В душу он не верит. Инстинктов у него нет. А боль как реальная, и не деться от неё никуда — ни за алкоголем не спрятаться, ни долгом не отбиться. Парни встречают Гарри героем — ну как же, опасная ведь диверсантка, командир костерит и грозится под трибунал за самоуправство, а потом встречается с Гарри взглядом и шлет в лазарет без слов, и даже с бутылкой поймав после отбоя, только глаза отводит, будто и не заметил. И все отводят — Дюк, Слон, Хигс дольше всех выдерживает эту игру в гляделки, но и он сдается, словно у Гарри в глазах — а что в них? Врач говорит, все такое проходят, говорит — забудется, а Гарри не хочет забывать: достойную, сильную, гордую, которой просто не повезло. Которая теперь уроком высечена в царапине на бедре. Свою личную, близкую, интимную. Как первый раз.