The Man of Mine

Гарри Ниван разменял уже пятый десяток и сменил несколько фамилий. Он, урожденный Линдсей, успел неудачно побывать Барлоу и трижды успешно Хиггинс, прежде чем на пятидесятом году жизни окончательно стать Ниваном. Тоже успешно. По крайней мере, он на это надеялся. Гарри Ниван многое пережил за свои годы, что и не удивительно, а вполне себе закономерно. Более чем. Будучи Линдсей, он разменял восемнадцать лет, счастливыми из которых были разве что те годы, в которые он не помнил себя совсем. В те, которые Гарри помнил, он был абсолютно никому не нужен, за редкими исключениями, когда матери некого было винить во всех ее бедах, а отцу некого учить. Дебора Линдсей всю сознательную жизнь считала себя с мужем потомками обедневших британских аристократов, неведомым ветром занесенных в Штаты, и хоть правды в ее инсинуациях был самый мизер, Гарри был благодарен ей хотя бы за то, что манерам его обучили не хуже, чем любого потомственного лорда. «Джентльмен и манеры — неразделимы», — уяснил для себя Гарри. Пожалуй, это была единственная польза от семейства Линдсей. И еще то, что Дебора и Эдвард все же наскребли достаточно денег, чтобы оплатить Гарри семестр в более-менее пристойном колледже. На этом их инвестиции в будущее сына исчерпались — благо Гарри был достаточно умен, чтобы заработать стипендию и больше никогда не обращаться за помощью к семье. На восемнадцатом году он стал Гарри Барлоу. Ли был его преподавателем в колледже — совсем еще молодой альфа, можно сказать, не до конца ставший взрослым. Ему было двадцать шесть и у студентов Ли Барлоу был на весьма хорошем счету: он мало задавал и много болтал не по теме, но исправно посещал все вечеринки в кампусе, легко очаровывал всех без исключения омег и всегда таскал за собой шлейф просто потрясающего аромата жженого красного дерева. Этакое разгильдяйство, в принципе, Гарри нравилось не очень, но даже он, думающий в свои годы больше об учебных пособиях, чем об альфах, не остался в стороне, по ночам тайно вздыхая о красавчике-преподавателе. То, что Ли Барлоу обратил свое внимание именно на Гарри Линдсея, скромного зубрилу-отличника в чересчур больших для его лица квадратных очках, всем казалось чудом из чудес. Самому Гарри тоже. Однако Ли все же обратил, какие бы у него ни были причины. Они поженились официально, когда Гарри закончил колледж и поступил в университет города Цинциннати. В то время Гарри казалось, что роман с Ли — самое лучшее, что только могло случиться в его жизни. Это была одна из первых его ошибок. Доверчиво влюбленный Гарри надоел скороспелому мужу быстро, и Ли, не стесняясь, начал ходить на сторону спустя почти полгода, попутно всячески третируя своего молодого супруга и не гнушаясь частенько поднимать на него руку — за эти полгода Гарри почти что привык к синякам и ссадинам, не сходящим неделями. Искать оправдание чужой жестокости оказалось достаточно легко, винить себя самого, свои мнимые недостатки и проступки в побоях и пренебрежительном отношении — гораздо легче, чем дать отпор тому, в кого, кажется, влюблен. А потом Барлоу Младший угодил в госпиталь после очередных побоев — с тяжелым маточным кровотечением, которое на поверку оказалось выкидышем на раннем сроке, а оттуда — в руки к хорошему семейному психологу, и неудавшаяся ячейка общества фактически перестала существовать. Спустя неделю судебных тяжб она распалась уже официально, а Гарри Барлоу снова стал Гарри Линдсей. Он изводил себя депрессией несколько месяцев, потом так же остервенело изводил тренировками в спорткомплексе кампуса, словно эта запоздалая мера предосторожности могла что-то изменить, а потом и вовсе забрал документы из университета и совершил все еще почти невиданный для омеги подвиг, поступив на службу в морскую пехоту. Печальный опыт того, чем оборачивается наивность и доверие, был прочно запечатлен свежими пока еще шрамами на его коже и прочной уверенностью, что в настоящей семье не может быть насилия. А еще пометкой «бесплодие» в медицинской карте. В тридцать Гарри заработал репутацию несгибаемого железного парня, полную грудь орденов и медалей, тяжелое ранение в ногу и отставку. Тогда же он решил наверстать упущенное из-за брака с Барлоу: устроился полисменом на полставки и подал документы в школу права.  К сорока годам он стал весьма преуспевающим судьей с безупречной репутацией, стальными нервами и железными принципами.  В сорок два он стал Хиггинсом. Джеймс был его сослуживцем и хорошим другом много лет. Почти ровесник, обаятельный серьезный альфа Джеймс Хиггинс, пахнущий острым кориандром. Он еще в пехоте обстоятельно обхаживал Гарри, втолковывая ему казалось бы непреложные истины, от которых Линдсей всячески открещивался. Гарри не поставил на себе крест после печального диагноза двадцатилетней давности, нет, в конце концов «ребенка можно взять из приюта, это даже лучше, чем мучиться в родах самому, еще и отличный способ осчастливить маленького сиротку». Он просто увидел себя по-другому. Спустя столько лет армейской муштры и почти круглосуточной компании шумных мужественных альф всех мастей, Гарри перестал чувствовать себя омегой — сослуживцем, другом, своим парнем, кем угодно он чувствовал себя больше, чем объектом сексуальных желаний. И совсем перестал доверять людям, испытывающим к нему такие чувства. Только не с его более чем шестью футами роста и телом машины для убийств.  Джеймс Хиггинс разыскал Гарри спустя целых двенадцать лет после выхода того в отставку. Линдсей тогда уже благополучно влез в шкуру несгибаемого окружного судьи, которого не заботит ничего, помимо справедливых приговоров. Гарри посудил, что сорок два — слишком поздно для семейной жизни, и наивно решил, что наглухо запечататься в судейской мантии будет достаточно, чтобы отпугнуть от себя претендентов-альф. Джеймс оказался не из пугливых. Впрочем, кому, как не Гарри, об этом знать.  Хиггинс был настойчив, по-своему мил и даже убедителен в некой степени, весьма постепенно, совсем как доморощенный психолог, склоняя Линдсея к отношениям и интиму попеременно. «Ты был прекрасен с винтовкой в руках, — повторял он, целуя Гарри в проклятые шрамы — на спине, на груди, на колене и бедре — спускаясь за их цепочкой ниже и ниже, шептал так тихо, что Гарри скорее чувствовал эти слова кожей, чем слышал. — И сейчас ты чертовски сексуален в этой мантии». Он говорил это снова и снова, пока Гарри не терялся в ощущениях настолько, что любые слова становились неважны. А потом беготня и уговоры начинались по новой. Когда Хиггинс, порядком уставший от этих постоянных салочек, буквально силой напялил Гарри на палец обручальное кольцо, тот едва не послал его подальше, снабдив на дорожку подзатыльником. Это потом уж Гарри признался — себе и новоприобретенному мужу заодно — что всего-то боялся поверить в искренность намерений, оттого и сопротивлялся изо всех сил, вовсю оттягивая решение о браке — хоть настойчивость на грани с навязчивостью и тронула что-то в нем. А потом Джеймс все же преуспел в своих уговорах, и Линдсей все же стал Хиггинсом.  В памятный день от переживаний и странных предчувствий Гарри стошнило прямо в церкви во время венчания, а на выходе он едва позорно не потерял сознание — на глазах у всех бывших сослуживцев-морпехов и коллег из суда, стыд-то какой! А вот в больнице велели радоваться — потому что дурацкий диагноз оказался ошибкой тупиц-докторов, и тошнило Гарри отнюдь не от волнения. Через восемь месяцев новоиспеченная чета Хиггинсов обзавелась девочкой Мэг, а вскорости Гарри с Джеймсом порадовались еще дважды, за двух дочурок с перерывом в один год. Хиггинс Младший заново поверил в счастливый поворот судьбы. И, кажется, полюбил жизнь. А через год Джеймс Хиггинс геройски погиб на одном из заданий — говорят, спасая чужие жизни, — и все, что осталось Гарри от мужа, это орден за отвагу, посмертно, море ничего не значащих соболезнований и тело в закрытом гробу. Гарри готов был умереть следом, просто рухнуть в чертову могилу прямо на похоронах и позорно рыдать, распластавшись по лакированной крышке гроба, пока его и Джеймса засыпают землей, но у него все еще было трое дочерей, старшей из которых чуть больше трех. И не было права на безответственность. Главным цветом на ближайшие пару лет его жизни стал траурный черный. Благо судейские мантии не шли в разрез с цветовыми предпочтениями скорбящего вдовца Гарри Хиггинса. Эрик Ниван появился на его горизонте, когда вдовий наряд почти прирос к Гарри, как маска, как вторая кожа. Ему было уже сорок восемь. Эрику только двадцать два. — Я-хочу-быть-вашим-ассистентом! — вот что Гарри услышал при их первом знакомстве: молодой, звонкий и полный энтузиазма голос, выпаливший полдесятка слов, как одно. Он раздражал своей живостью в той же степени, в которой заставлял испытывать мелочную зависть. — А вы, простите?.. — в этот вопрос Гарри Хиггинс вложил всего себя, всю свою сущность уставшего от жизни старого вдовца, который живет только потому, что у него пока еще есть ради кого. В его голосе, холодном и уверенном, тогда прозвучало все, что только могло — от той самой пресловутой зависти до откровенного отвращения. — Эрик Ниван, сэр, — молодой, очень, невероятно молодой альфа, слишком напоминал Гарри его первую неудавшуюся любовь — Ли Барлоу. Улыбчивый, солнечный, заводной. Миниатюрный, едва не на фут ниже, мальчишка, красавчик-жиголо, который вполне осознает собственную привлекательность и не исключено, что даже пользуется ею в своих корыстных целях. — Я из муниципального колледжа Цинциннати, прохожу стажировку в суде. Наслышан о вас, мистер Хиггинс, и очень хочу, чтобы вы стали моим наставником! Гарри хотелось отделаться от него — распрощаться и уйти, взметнув полами судейской мантии, как огромная черная летучая мышь. Или сказать что-нибудь грубое в духе «Мой предыдущий стажер был лучшим студентом своего выпуска в Йеле, кто вы такой, чтобы претендовать на его место, вы верно йельскую программу даже в глаза не видели», чтобы мальчишка выдал в ответ раздраженное «Ну и катитесь к чертям собачьим, и вы, и ваши гребанные снобы из Плюща!» и ушел, не прощаясь, унося с собой отвратительно восхитительный аромат жженых дубовых стружек. Конечно, дуб не красное дерево, но… Но Гарри сказал совсем не это. — Я не работаю с практикантами, — отмахнулся он почти беспристрастно и, пресекая все попытки к возражению, любезно уточнил: — Дело не в том, что ваших знаний не достаточно, мальчик мой. И не в колледже, который вы окончили. Просто мне не нужен ассистент, не обессудьте. Эрик Ниван не сказал в ответ ни слова. — Я не отцеплюсь от вас, господин судья, сэр, пока вы не согласитесь! — заявил он на следующий день, совершено беспардонно зажав Гарри у стены в коридоре — и это с их-то разницей в возрасте и росте! — и щедро обдав густым дубовым запахом. В памяти против воли всплыл почти аналогичный настойчивый жест со стороны покойного Джеймса Хиггинса — «Я не отцеплюсь от тебя, мистер Пока-еще-Линдсей, дорогой, пока ты не согласишься стать моим» — и Гарри невольно сглотнул ком. Настойчивый парень, чтоб его черти побрали! — Манеры, юноша! — одернул он прилипалу и поспешил исчезнуть где-то в коридорах суда, пока проклятый дубовый дух не прицепился к мантии намертво. Эрик Ниван молча проводил его взглядом, и этот пристальный взгляд словно старался прожечь в его спине дыру. Гарри почти сдался через две с небольшим недели, потому что Эрик таскался за ним повсюду и не давал нормально работать — проще было согласиться, чем терпеть его ребяческие выходки и каждый день беситься по этому поводу. По официальной версии «юный Ниван был достаточно настойчив, чтобы уговорить принципиального судью Хиггинса поступиться принципами»; по неофициальной — «Ниван просто достал меня до печенок, он и мертвого из могилы поднимет своими зае…»; по еще более неофициальной — «я и так уже насквозь пропах чертовыми жжеными стружками, хуже уже не будет». Это необдуманное с многих сторон решение словно дало Нивану карт-бланш. — Я хочу Вас так, что яйца лопаются, — заявил Эрик Ниван спустя месяц стажировки. И в обольстительном баритоне было столько от Ли Барлоу, что Гарри, не сдержавшись, отвесил юному альфе пощечину. А спустя час, оказавшись неожиданно зажатым в коридорчике за мужским туалетом, отвесил еще и смачного пинка по его «лопающимся от желания» яйцам. Гарри почти чувствовал себя за это виноватым — Эрик Ниван не беспокоил его потом целых три дня. На четвертый неугомонный альфа признался ему в любви прямо в зале суда. «Разрешите… Это не протест, Ваша честь, я просто люблю Вас» — «Отклонено, мистер Ниван. Пристав, будьте добры, выведите этого наглеца прочь». Не так, конечно, но очень похоже. Тем же вечером они оба чудным образом оказались у Гарри дома. Девочки восприняли этот неожиданный финт сносно — никто не расплакался и даже не обвинял Гарри в «ты совсем больше не любишь папочку Джеймса». Может, потому, что покойного Хиггинса Старшего помнила разве что старшенькая Мэг, кто знает?  Ниван тоже отнесся к детям радушно. Хоть и растерялся поначалу. — Не знал, что у тебя… тебя такие… такие… — начал он, да так и завис на полуслове, будто ковер в гостиной оказался не в пример интереснее неудобного разговора. — Мне сорок восемь, сомневаюсь, что ты не знал этого. И у меня трое детей, как видишь, старшей дочери почти семь, — Гарри решил добить его, просто морально уничтожить, чтоб не повадно было больше лезть в сердце и душу к престарелым вдовцам с детьми. Прозвучало неожиданно злорадно и мстительно. — Что, больше не хочешь меня? Ответ Нивана почему-то не стал для него неожиданностью. Совершенно не стал, хоть Гарри и убеждал себя в обратном. — Хочу еще больше. Эту ночь они так и не спали — ни в прямом смысле, ни в каком другом — просто прятались по углам и целовались, как школьники, испуганно озираясь по сторонам и вслушиваясь в звуки погруженного в темноту дома. Целовались то жадно и влажно, зарываясь ладонями друг другу в волосы и впиваясь губами в чужие губы, то почти целомудренно и до боли романтично, едва-едва касаясь припухшими от страстных поцелуев губами кожи, жарко шепча ненужные глупости и чувствуя разливающееся грудью тепло. Они так и заснули на неразобранной кровати в спальне Гарри, цепляясь друг за друга во сне и переплетя ноги. Наутро обоим было стыдно: Гарри за нелепый порыв, Эрику — за то, что так и не дошел до конца. Еще двое суток Гарри не мог смотреть девочкам в глаза. — Зачем я нужен тебе? — он пытался выяснить все честно и прямо. — Хочешь хорошую протекцию и продвижение по службе? Я мог бы это устроить за просто так, потому что ты действительно хороший спе… — Я люблю тебя! — Эрик был неуместно настойчив и каждый раз, когда наклевывались подобные разговоры, ловко затыкал Гарри поцелуем — влажным и глубоким, а потом просто улыбался, словно так и надо. Словно в этом ничего особенного. Словно можно влюбиться в замученного жизнью омегу, которому скоро перевалит за пятьдесят. — Зачем я тебе такой? — пытался стоять на своем Гарри, приводя веские доводы в виде возраста и прочего по списку, но у проклятущего Нивана были собственные аргументы на этот счет, и очень сложно было расписать в красках все свои недостатки, когда один умелый наглый рот делает тебе минет. По правде говоря, это средство, производства «Ниван Индастриз», буквально творило чудеса и затыкало Гарри рот даже лучше, чем поцелуи от того же поставщика. Гарри сдался окончательно, когда деятельный Ниван уломал его на секс. Развел, как школьника, если честно, и Гарри просто поплыл в его руках, стоило только мальчишке запустить руки ему под рубашку. И дело-то не в том, что Эрик Ниван оказался царь и бог в постели, нет, а в том… В том, чего Гарри сам не понимал. То ли в ласке и заботе. То ли во внимании. То ли еще в чем-то. Открываясь навстречу этому молодому мужчине, он и сам не знал, почему доверяет ему. Почему нарушает им же установленные правила, наплевав на осторожность и столько раз битое сердце. Что-то в Эрике заставляло его это делать, просто-напросто вынуждало силой. И если с Джеймсом ему было просто хорошо, потому что Хиггинс был таким же, как он — человеком, искалеченным войной, — то с Эриком… С ним Гарри впервые почувствовал себя целым, словно он, неприкаянная шестеренка, наконец нашел свое место в огромнейшем механизме. И это было пугающе и прекрасно. Они расписались через полгода, за две недели до сорок девятого дня рождения Гарри. А потом были счастливы целый год, и, впервые должно быть, не было никаких предпосылок потерять это долгожданное семейное счастье. Эрик начал свою практику и каждое утро по пути на работу исправно завозил девочек в школу, а потом целые сутки доставал Гарри глупыми любовными смс-ками, развлекая и раздражая до пяти вечера, когда Гарри бросал все судейские дела и, забрав девочек со школы, летел домой, готовить своему романтичному и бестолковому мужу ужин. Это был год семейных прогулок и вечеров с детьми перед телевизором, год домашних забот и бытовых проблем, споров по поводу новых занавесок в кухню или шкафа в спальню, год переплетенных пальцев под столом и тел в кровати. Это был лучший год в жизни Гарри, и он мысленно надеялся, что в этот раз точно побьет рекорд своих счастливых лет. До сих пор это было где-то три с половиной. А на пятидесятом году один из мстительных дружков осужденного за отмывание денег кретина из городского совета вышиб Гарри мозги возле здания суда. Практически. Так это ощущалось на месте — горячая липкая лужа крови под головой, от нее мокнут волосы и безнадежно портится рубашка и пиджак, воротник уже безбожно мокрый и слизкий от крови, химчистка, наверное, влетит в порядочные деньги, а чертова лужа не становится меньше, только наоборот, и в ней несомненно плавают кусочки его мозгов, наверное, и осколки черепа тоже, и это чертовски хорошо, что он этого не видит, потому что от такого зрелища его точно вывернуло бы на изнанку, а ему уже и так хреново, дальше некуда, и кто-то кричит где-то рядом пронзительно, словно желая распилить ему и так расколовшийся надвое череп, а левый глаз и висок словно облили кислотой, до того сильно жжет, будто адовым пламенем, потому что уже, наверное, скоро, скоро все закончится, только почему-то все не кончается, так долго и больно и — Господи! — побыстрее бы сдохнуть… Гарри пришел в себя спустя две недели — рекордный, по сути, срок для человека, чей мозг едва не насквозь прошила пуля, — и оказалось, что все это время рядом с ним сидел Эрик. Плакал, как семилетний мальчишка, и держал его за руку. Гарри любил мужа и даже верил ему и его чувствам, но этим жестом был тронут. И, если бы мог, заплакал в ответ. Две новости свалились на Гарри практически сразу, если под словом «сразу» можно понимать почти четыре месяца восстановления после травмы. Маленькое карманное зеркальце показало, что теперь он выглядит, как франкенштейн — с незатянувшимися кровящими швами во всю щеку и четко угадывающейся под слоем бинтов пустой глазницей. Растущий понемногу живот — что он пятидесятилетний уродливый беременный франкенштейн. И Гарри вдруг вбил себе в голову, что Эрик теперь обязательно бросит его. С того момента, как он увидел свое отражение, все заверения в любви, негласные доказательства преданности и прочие трогательные жесты Эрика будто стерлись из его памяти — может, так оно и было, кто знает, сколько мгновений его памяти остались лежать на асфальте перед зданием суда вместе с кровью, осколками черепа и кусочками мозга — он словно перестал верить мужу. Время до родов прошло неожиданно быстро и сумбурно. Жалеть себя и думать о разных глупостях Гарри было решительно некогда, да и когда малыш родился — маленький забавный мальчик по имени Колин (это Эрик выбирал имя)  — времени на размышления не прибавилось. Забота о ребенке отнимала все силы сурового судьи Теперь-уже-Нивана, вышедшего с больничного прямо в декрет, и вечером, убаюкав обычно вовсю орущего Колина, Гарри валился на постель без задних ног. Проверить, спит ли рядом с ним Эрик, теперь обычно задерживающийся на работе допоздна, у него не было ни желания, ни каких-то физических возможностей — едва только голова Гарри касалась подушки, он, вымотанный суматошным днем среднестатистического папочки-домохозяина, засыпал мгновенно и ничто, кроме истошных воплей маленького Колина, не могло его разбудить, даже громкие шаги Нивана Старшего. Гарри неизменно засыпал и просыпался один, но времени подумать об этом у него не было. Тяжкие думы одолели Гарри спустя пару лет, когда он вознамерился подыскать Колину ясли, а сам собрался возвращаться на судейский пост. Это было «где найти толковое заведение для сына по приличной цене», и «получится ли нормально влиться в рабочую рутину», и «не слишком ли он распугает своим новым лицом коллег», и даже «может стоит сначала озаботиться пластикой и установкой глазного протеза». Но самой главной из них было «когда же Эрик решит подать на развод». — Мы можем разойтись мирно, — предложил Гарри спустя несколько недель, когда все эти противные мысли едва окончательно не выели ему мозг. — Если я тебе так противен. — Что, прости? — Эрик выглядел удивленным такой постановкой вопроса, но Гарри ему отчего-то больше не верил. Не сейчас. Не когда общение их в постели и вне нее свелось к самому что ни на есть минимуму, не выходящему за рамки приличий. А Гарри слишком сильно привык за тот год к ласкам мужа, чтобы теперь закрывать глаза на их недостаток. — Я дам тебе развод, без проблем, даже не буду требовать от тебя помощь на ребенка, — терпеливо и настойчиво пообещал он и, когда Ниван привычным жестом потянулся за затыкающим-рот-поцелуем, жестко осадил его, хватая за запястья и едва не выкручивая руки в незабытом еще армейском приеме. - Нет, погоди, Эрик! Я говорю серьезно. Я дам тебе разво… — Господи, Гарри, заткнись! Заткнись сам, пока я не заткнул тебя чем-нибудь! — почти прорычал альфа, легко вырываясь из захвата и толкая мужа прочь. И пусть Гарри был на голову выше, пусть он прошел не одну горячую точку, этот рык заставил все внутри него сжаться, заставил задрожать от подкативших к глазам слез — так это было похоже на его поговори-мне-еще–ссоры с Ли Барлоу. — Заткнись и ни слова о разводе! Засыпая этим вечером один в кровати, Гарри вовсе не был удивлен — чего еще ждать после подобных разборок от супруга, упорно избегающего его общества в постели и в быту. Кажется, Эрик Ниван наигрался так же быстро, как наигрался им в свое время Ли Барлоу, это было трудно не понять, и Гарри понимал, как никто другой — куда иначе девались бы все эти настойчивые жесты внимания, поцелуи и прочее, то, о чем они с Джеймсом Хиггинсом не забывали, даже будучи трижды осчастливлены детьми, и то, на что Эрик теперь скупился, как никогда прежде. Конечно, ведь какой уважающий себя альфа захочет целовать такого несомненного урода, не говоря уже о большем — шрамы и отсутствующие части тела у омег не удивляли никого разве что в средневековье. И разве что тогда они считались достоинством. Гарри понимал Эрика. Понимал, что теперь кануло в Лету все то, на что Ниван, должно быть, польстился в свое время — мужественное лицо, теперь исполосованное шрамами; точеная фигура, окончательно убитая четвертой беременностью; решительный взгляд — и это его вина. Вина Гарри. И пусть это неправда, пускай ложь, слишком это было похоже на самый первый неудачный брак, а Гарри слишком привык искать во всем свою вину. Он виноват в том, что погиб его первый — нерожденный — ребенок; виноват в попустительстве и покорности, с которыми принимал все выходки Ли Барлоу; виноват в собственной мнительности, которая стоила ему и Джеймсу Хиггинсу многих лет счастливой жизни; виноват в упрямстве и принципиальности, в желании доводить судовые процессы до конца, в том, что это вылилось в чертову перестрелку и жуткое увечье. И несомненно он и никто другой будет виноват, если Эрик уйдет. В ту ночь, беспокойно ворочаясь в кровати часов до двух, он успел передумать многие мысли, и даже по нескольку раз, а утром, уже привычно проснувшись один, решил, что эту семью не потеряет ни за что. — Ты останешься, если я сделаю это? — Гарри вернулся к неприятному разговору через неделю — зажал мужа рано утром перед работой и просто выложил все карты на стол. Вернее, не карты — целую стопку бумаг и медицинских буклетов. — Ты не уйдешь? — У меня встреча с клиентом ровно в восемь, солнце, очень важная, я не могу ее перенести, — Эрик улыбался кончиками губ, а Гарри с каждой секундой терял терпение. В самом деле, сколько можно так настойчиво множить ложь? — Прекрати паясничать и скажи, наконец, прямо, Эрик! — он практически взорвался криком, обрушиваясь кулаками на стол, опрокидывая ни в чем не повинные чашки с остывшим кофе, и это был, кажется, первый раз, когда Гарри позволил себе кричать — забывая о незыблемой истине «семья без криков», срывая голосовые связки, не стесняясь и не скрываясь от детей, выплескивая всю ту боль, что так долго копилась и отстаивалась в груди. — Если я сделаю это, сделаю пластику, поставлю протез, уберу чертовы шрамы! Изменю, что угодно, что скажешь! Если я стану прежним, ты не уйдешь?! Это бессилие — крайняя степень, когда из возможных средств остается только риск. Это как ход ва-банк, когда на кон поставлено все, что есть, и даже больше. Когда проиграть значит — окончательный и бесповоротный финиш. И Гарри почти уверен в своих шансах. До тех пор, пока Эрик не вылетает из комнаты, молча хлопнув дверью. Гарри казалось, что вся его жизнь тогда осыпалась осколками, как разлетелась иголочками фарфора чашка кофе, в безмолвной ярости брошенная о стену, и он был несказанно рад, что его Мэг — уже почти взрослая, десятилетняя умница — в тот день молча взяла на себя заботу о младших сестрах и брате, не говоря ни слова и только бросая на отца не по-детски понимающие, серьезные взгляды. Гарри жалел, что ей довелось взрослеть так рано и быстро, но больше ничего не мог сделать. До самого вечера он лежал пластом, свернувшись на пустой супружеской кровати и терзая себя — за свою никчемность, за свои ошибки. За свою вину. Нет, Гарри не плакал — спустя полвека жизни на это, казалось, не было сил — только дрожал, как от лихорадки, комкая в ладонях простынь, и сам себя будто разъедал изнутри. Он не слышал, как Нора и Лора собираются под строгим надзором старшей сестры в школу, как сама Мэг отпрашивается у учителя по телефону — потому что «папа Гарри неважно себя чувствует, да, да, из-за ТОЙ травмы, спасибо…» — и вместо учебы до вечера возится с Колином, кормит, развлекает и выводит на прогулку, как возвращаются с занятий дети, а после и Эрик с работы. Все мысли и чувства были как в дурмане, комната кружилась, стоило только хоть чуточку приоткрыть глаза, и, кажется, его лихорадило уже по-настоящему. — Совсем расклеился… — холодные ладони Эрика на лбу и его тихий голос только сильнее нагнали на Гарри тоску и дрему, заставив провалиться в липкое мутное беспамятство до самого утра, иначе он непременно возмутился бы на фразу, сказанную дальше интимным ласковым полушепотом: — Я уж и не ждал, что мой серьезный мистер Судья будет вести себя, как обычный омега… Утром Гарри впервые за долгие два года проснулся в объятиях мужа, и что-то внутри с оглушительным «щелк!» словно встало на место. — Мистер Гарри Ниван, я люблю тебя, — в самые его губы выдохнул Эрик. Сердце в груди замерло на миг и принялось за новый отсчет счастливых лет. Нет, Гарри еще не был окончательно уверен, но шанс побить пресловутый рекорд в три года казался как никогда реальным…