The Man of Mine

Гарри чуть больше шести, когда он понимает, что начинает понемногу ненавидеть свою мать. Не ту женщину, светлые образы которой живут где-то глубоко в его сердце — теплую и эфемерную, пахнущую молоком и заботой; чьи тонкие пальцы иногда зарывались в его волосы, оставаясь в памяти о полусознательной младенческой полудреме — другую. Ту, что жила с ним в одном доме. Ту, что, в отличие от обманчивых воспоминаний, была более реальной. — Господи, ну почему мне не хватило мозгов сделать аборт, — ворчит она, ни к кому, в общем-то, не обращаясь, но Гарри, уныло ковыряющему ложкой быстро остывающий завтрак, от этого не легче. Дебора Линдсей — женщина, которую он называет матерью, — старательно нарезает чуть увядший салат за кухонным столом, не выпуская изо рта сигарету и не переставая жаловаться на жизнь. — У меня ведь были большие перспективы, да, пока не родился этот… — пепел с медленно тлеющей сигареты падает в тарелку с готовым крошевом, и Дебора сердито кривится, смахивая испорченную еду вместе с окурком в стоящее у стола ведро. Она жутко не любит, когда что-то выходит грязно, но при этом жутко безалаберна и никогда не учится на ошибках. Гарри чуть больше шести, но он уже прекрасно понимает, что все беды матери только от этого. Вот и сейчас, ругнувшись пару раз на изгаженный салат, она всего-то и делает, что зажигает новую сигарету и снова берется за нож. — Боже, Гарри, ешь свою овсянку быстрее, ты опаздываешь в школу! — Да, мам, — послушно кивает он, быстро приканчивает холодную комковатую кашу и даже без лишнего тычка сует тарелку в посудомоечную машину. На левом запястье наливается синими красками свежий синяк — памятка о «слушай, что говорит тебе мать, маленький твареныш!». Чуть ниже лопатки такой же, уже медленно сходящий на нет, напоминает о том, что лучше всегда самому убирать за собой посуду. — Я ухожу, — бросает Гарри матери, наскоро надев форму и забрав из спальни на втором этаже сумку с тетрадями. — Я ухожу, мам, пока! Он оборачивается на нее уже у самой двери: Дебора так же усердно крошит салат и даже не смотрит в сторону сына — о нем она забывает всякий раз, когда кончаются поводы для придирок и нареканий, — но к этому Гарри почти привык. Ни мать, ни отец не считают нужным хвалить его и говорить ласковые слова, как бы хорошо он ни вел себя, какие бы высокие отметки он не приносил со школы. Ему только шесть, но он уже понимает, что хорошее в этом доме замечают только тогда, когда этим нужно похвастаться перед соседями. Ни Дебора, ни Эдвард не сказали и слова, когда Гарри однажды получил шоколадную медаль за победу в конкурсе рисунков среди младших классов. Зато разговоров и криков было не избежать, когда на втором году учебы Линдсеям позвонил школьный психолог. Гарри тогда слышал немного из его слов — «Ваш мальчик замкнут и общается неохотно, бывает рассеян на уроках, но главное, его поведение заставляет думать, что в семье…» — но мать, видимо, узнала достаточно, чтобы устроить ему головомойку. Тогда он почти неделю ходил в гадком колючем свитере с длинным воротом, скрывая первые россыпи синяков на шее — это вместе с ними мать и отец любезно втолковали ему первую из целой вереницы «непреложных истин семьи Линдсей»: будь со всеми любезен и вежлив и веди себя так, словно у тебя все хорошо. Тогда Гарри понял, что мать любит выглядеть идеальной и не любит выносить сор из избы. Никто не учил его не лгать, быть добрым и милосердным — в семье Гарри были другие ценности. Делай все, чтобы быть на хорошем счету. Чтобы другие думали, какой ты замечательный, умный и послушный. Рви жилы, чтобы твоей матери было о чем рассказать своим подругам-провинциалкам за чашкой чая с сандвичами из супермаркета. Прилежно учись — не ради знаний, но чтобы родители могли с гордостью сказать, что у тебя был высший балл в школе, и показывать соседям, пришедшим на барбекю, твой диплом с отличием из престижного университета. И никому не показывай ссадины и синяки — потому что твоя семья должна быть для всех идеальна, а в идеальных семьях детей не бьют. — Пока, мам, — еще раз шепчет Гарри, застыв на пороге и на секунду закрыв глаза. Шепчет не Деборе, абсолютно равнодушной к нему сейчас, не той женщине, которую он в свои шесть уже начинает ненавидеть. Той, которую он почти не помнит. И она ласково улыбается ему в ответ.