Ice

POV Ньют Главная площадь города была пуста. Ледяной ветер елозил по земле снежные волны, пока на небе сгущались темные тучи. Я шел прямо, осматривая окружающие меня дома. Справа что-то темное метнулось через дорогу, и я свернул за угол, но неожиданно очутился в самом начале площади. Я шел прямо, разглядывая мутное небо над головой, пока там не появились белые крапинки падающих снежинок. Ускоряя шаг, я свернул налево, но снова оказался в самом начале. Снегопад усиливался, начиная превращаться в дождь. Холодные капли стучали по голове, медленно капая с волос на лицо, затекая за воротник куртки. Снег под ногами начал превращаться в жидкую хлюпающую кашу, от чего ботинки медленно впитывали грязную воду, становясь невыносимо тяжелыми. Чем больше я шел, тем дальше казался перекресток. Вокруг не было ни одного навеса, под которым можно было бы укрыться от дождя, не было и дверей внутрь зданий. Стены казались какими-то картонными, будто кирпичи и окна на них нарисованы. Вода продолжала прибывать и уже доходила мне до колена. Оказавшись в самом центре площади, я уже чувствовал ледяную воду, затекающую под пуховую куртку. Каждый шаг казался непосильным, вода тянула вниз, на дно, которое я боялся не почувствовать под ногами. Покрасневшие от холода пальцы невесомо касались поверхности воды, будто измеряя ее уровень. Понимая, что свернуть уже не удастся, я пошел прямо. Изредка мне казалось, что в толще темной воды плавает что-то скользкое. Вода касалась подбородка, и я изо всех сил тянулся вверх, делая рваные глотки воздуха. Когда ноги не уперлись в твердое дно, паника подступила к горлу вместе с водой. Горькая и мутная жидкость царапала горло не растаявшими осколками льда. Промокшая насквозь одежда тянула вниз, и я мог только вяло барахтаться, путаясь в тканях. Последним, что я запомнил, была непросветная густая тьма и резкая боль. Первым, что я увидел, был серый, чуть потрескавшийся от старости потолок. Первым, что я услышал, был смех. Что-то жгло легкие изнутри, не давая вздохнуть. Я подскочил, хватаясь трясущимися руками за горло, заходясь болезненным кашлем. Пока я пытался избавить легкие от воды, веселье вокруг не утихало. Несколько ребят стояли вокруг моей кровати с улыбками на лицах и ржавым ведром в руке. Когда я наконец понял, что нахожусь на полу в луже грязной воды, картина сложилась сама собой. Это было обычным делом в приюте. Старшие издевались над младшими, с вечера собирая полное ведро снега, а утром выливая на счастливчика ледяную жижу. Я был исключением и здесь — большинства из них я был старше на год. Где-то за дверью послышались тяжелые шаги няньки, и парни сорвались с места, кидая ведро в шкаф. — Идите есть, — сказала она, засовывая в приоткрытую щель свою голову. На секунду ее взгляд остановился на мне — промокшем насквозь мальчишке, но она промолчала, предпочитая закрыть глаза на подобные выходки воспитанников. Мальчишки последовали за ней, и комната вмиг оказалась пустой. Сквозь щели в оконных рамах тихо свистел ветерок, наполняя комнату холодом. Единственный обогреватель едва справлялся, его тепла хватало только на рядом стоящие кровати, по правилам принадлежащие тем, кто уже достиг пятнадцати и собирался покинуть приют. Мокрое одеяло пахло затхлой сыростью, и я поморщился, вешая его на спинку кровати. Мокрые вещи оказались на веревке около общего шкафа, вещи в котором тоже хранили только выпускники, нам же приходилось прятать свое имущество во все возможные ящики, трещины, щели. Туда, где их не сможет найти кто-то сильнее и старше. Шумиха за дверью стала громче — с соседнего корпуса на завтрак вывели девочек. Прием пищи был единственным временем, когда мы видели друг друга, в остальное же время девочки предпочитали находиться в приюте, а мальчики выходили на улицу — туда, где их не могут контролировать. До Рождества оставалось ещё два дня, и это время считалось особенным. Жители города жертвовали для приюта больше средств, поэтому нам могли купить новые вещи в качестве подарков, в рис или гречку клали мясо, иногда даже давали что-то на десерт. Единственное, что могло омрачить это время — работа. Мы готовились к празднику, убирая территорию, сам приют, развешивая простенькие украшения. В обычные дни я всегда уходил из приюта еще до подъема, а возвращался перед самым отбоем, таким образом избегая большинство издевательств, которые могли придумать глэйдеры. Понимая, что смысла оставаться в комнате просто нет, я переоделся в чистую одежду, которую планировал одеть только на Рождество, и вяло вышел в коридор, направившись прямиком в столовую. Стоило мне появиться, вся болтовня мгновенно стихла, будто ее и не было. Столовые приборы застыли в руках детей, взоры каждого были обращены только на меня. Я чувствовал себя псом — промокшим и униженным. Через секунду все снова вернулись к своим занятиям, совершенно позабыв про меня, только небольшая компашка, во главе которой неизменно сидел Галли — десятилетний мальчик с россыпью веснушек и странной формой бровей, громко смеялась, тыкая в меня пальцами и вспоминая утренний «душ». Я отвернулся от них, приступая к еде. Вода все еще капала с волос, от чего мне казалось, что даже в каше присутствует тот ужасный металический вкус. Но не прошло и нескольких минут, как тарелку выдернули прямо из-под моего носа, и старая кривая ложка ткнулась в деревянную поверхность стола. — Тебе хватит, хлюпик, — это был высокий темноволосый парень, на вид лет тринадцати-четырнадцати. Я почувствовал, как гнев начал жечь изнутри, желая вырваться наружу. Сжимая кулаки, я считал до десяти, старательно пропуская мимо ушей подстрекательства начать драку. Здраво оценивая силы, победителя можно было узнать без зрелища. Мне было одиннадцать, я был на голову ниже его, а о физических данных стоило бы вообще молчать, вспоминая, как пару лет назад меня приложила девчонка, с которой мы что-то не поделили. Не в силах больше оставаться здесь, я вскочил со стула. Народ засвистел, а на лице незнакомого парня заиграла самодовольная улыбка — он думал, что я полезу на него с кулаками. Вместо этого я просто развернулся, намереваясь уйти в комнату, найти там самый темный угол и не выходить до вечера. — О, Ньют, — одна из воспитательниц заметила меня, заставляя остановиться, — раз ты уже закончил с завтраком, то можешь идти одеваться. Сегодня тебя поставили на уборку территории! Она говорила радостно, видимо считая, что эта новость сможет осчастливить и меня. На самом же деле в мои планы уборка не входила совсем. Она потащила меня в коридор, дожидаясь, пока я оденусь, и лично вручая мне деревянную лопату. В этот день было удивительно тепло, и большинство людей, проходивших мимо приюта, были одеты в легкие куртки или вовсе шли в одних свитерах. От тепла снег немного подтаял, и нижним слои оледенели, что сильно усложняло уборку. Я никогда не понимал смысла убирать снег, который снова нападает сюда уже вечером. Возможно, нас просто хотели занять чем-то, а может это уже вошло в традицию. Смотреть на однородную бело-серебристую массу снега было скучно, и я изредка поднимал голову, чтобы проводить очередного прохожего взглядом. В этот раз лопата напоролась на льдину, запрятавшуюся внизу, и голоса проходящих людей сначала не показались мне знакомыми. — Эти заказчики совсем с ума посходили! — Тебе пора бы привыкнуть к их странностям. По телу будто прошелся разряд тока, и лопата застыла в нескольких сантиметрах от земли. Я поднял голову, все еще не веря своим ушам. Томас, якобы уехавший на все рождественские каникулы из города, как ни в чем не бывало прогуливался со своей бабушкой. Секунда — и он обернулся, вдруг встречаясь со мной взглядом и замолкая. Я видел, как побледнело его лицо, и губы зашевелились в немом движении. Кажется, он извинялся. Бабушка не сразу заметила, что он остался стоять. Подойдя, она схватила его за руку, причетая что-то про время. Томас ни на секунду не отвел взгляда, пока не скрылся за углом. В груди неприятно засаднило. Я продолжил копать, заглушая обиду внутри. А и так подпорченное настроение стало совсем ужасным. Я думал, что хуже уже быть не может. Пока меня ни заметили задиры. Один из них выкрикнул мое имя, но я даже не стал поворачивать головы. Вскоре подключились остальные, и на меня обрушился поток обзывательств. — Эй, молокосос, если ты сейчас же не подойдешь, я сам подойду к тебе! — нетерпеливо крикнул их главарь. Дело запахло крупными неприятностями, глаза заметались по окружающей обстановке в поисках того, что может помочь избежать очередной издевки. Кто-то неспешно елозил по земле лопатой, несколько детей принялись играть в снежки, другие же попросту отлынивали от работы, сидя на крыльце. Никого из взрослых не было рядом. В глазах вдруг резко почернело, перехватило дыхание, будто вокруг шеи затянули веревку. Парень поволок меня за капюшон прямо к стенам приюта — за пределы обзора окон, пока я продолжал отчаянно хвататься за удушающую материю в попытках вдохнуть хоть каплю воздуха. Он швырнул меня в центр их импровизированного круга, словно я был какой-то куклой. Несколько подростков весело скалились, готовясь к предстоящему шоу. В голове прояснилось, и все, что мне оставалось делать — ждать, пока все закончится. Их было шестеро, по возрасту трем из них пора было покинуть приют, но они использовали свою возможность остаться здесь еще на три месяца. До конца этого срока оставалось две недели, и они использовали их с пользой. — Что делать с ним будем? — Есть особые пожелания? — парень снова оскалился, от чего другие сразу уловили подтекст его фразы. Смысл отдаленно начал доходить до меня, и я вдруг понял, что совершенно не чувствую своих пальцев. Среди них был парень, особенно привлекший мое внимание. У него были светлые волосы и мертвенно-бледная кожа, пронзительно-голубые глаза изучающе смотрели меня, а я боялся встретиться с ним взглядом. Он был похож на хряска — больного Вспышкой, о которой очень любила рассказывать бабушка Томаса, когда нам было по шесть. — Может, пусть тогда отметит наш выпуск? — он поднял в руке банку с мутной желтовато-зеленой жижей, похожей на мочу какого-то больного животного. Такие банки были у всех, и судя по их оживленному гоготу согласия, внутри было что-то, содержащее алкоголь. Пролежать с отравлением все праздники не хотелось, и я завертел головой в надежде на спасение. — Куда это ты собрался, засранец?! — я подскочил, но подскользнулся, падая, лицом приземляясь в снег. Один из них тут же одной рукой скрутил мои руки за спиной, второй вцепляясь в волосы, поднимая на колени. Я зажмурился, стискивая зубы. На секунду они замерли, обдумывая, как лучше поступить. — Рот открой, если не хочешь лишиться зубов, — он дышал тяжело, я буквально чувствовал его азарт. Если бы я мог, то с удовольствием бы плюнул ему в лицо. — Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому, — ледяные пальцы, словно тиски, сжали подбородок, начиная тянуть вниз, и ледяное стекло ткнулось в губы, стукаясь о зубы. От неожиданности я чуть приоткрыл рот, из-за чего содержимое банки полилось в рот. Горло горело огнем, горечь заливалась в легкие, но я не мог даже дернуться, чтобы откашляться. Все закончилось так же быстро, как и началось. Кажется, вмешался кто-то из взрослых — девушка-волонтёр, часто приносившая что-то с собой: будь то украшения к празднику, подарки, пряники или конфеты. — Все хорошо? — обеспокоено спросила она, желая помочь мне подняться. Молча вскочив, я быстрым шагом направился к месту, где оставил свою лопату, не желая принимать помощь кого-то вроде нее. Что она может знать о жизни в приюте? Ничего! Стоит один раз принять ее жалость, и на следующее утро ты проснешься в куче свежего снега. *** В ночь за день до Рождества комнаты обоих корпусов были полупусты. Воспитатели свято верили, что простенький замок сможет удержать всеобщее желание веселиться. Среди девочек было популярно взламывать замки какими-нибудь подручными шпильками, а потом бесшумно пробираться мимо храпящего охраника. Парни открывали самое правое окно, оставшееся без решетки и прыгали в заранее приготовленную подстилку. Это повторялось ежегодно в течение трех дней: в ночь за день до Рождества, в ночь перед Рождеством и в саму Рождественскую ночь. Когда толстый паренек прыгнул последним, я поднялся с кровати, чтобы закрыть окно. Картина внизу была слишком интересной, и даже поток холодного воздуха, щипавшего лицо, не мог заставить оторваться. Луна была удивительно яркой, и ее свет позволял разглядеть каждую мелочь внизу. Громко заскрипели пружины прогнутого матраса. В страхе обернувшись, я не увидел никого постороннего и уже хотел вернуться к созерцанию начинающих веселье подростков, но под кроватью что-то заманчиво блеснуло в лунном свете. Медленными осторожными шагами я приближался к чужой кровати. Половица предательски скрипнула, и спящий громко хрюкнул во сне, а я едва удержался от глупого смешка. Наклонившись, я загородил свет, и все пространство под кроватью было окутано кромешной темнотой. Сначала пальцы только утопали в противном слое столетней пыли, но вдруг коснулись холодной поверхности коробки. Она была небольшой и небрежно обернутой в праздничную бумагу. Оглядев комнату, я увидел такие же коробки под каждой кроватью. Аккуратно вернув подарок на место, я бросился к своей кровати и перепрятал коробку в ящик тумбочки, закрывая его на ключ. Вряд ли это гарантировала сохранность моего подарка, но в любом случае было надежнее, чем оставить его лежать под кроватью. Последний раз взглянув на бурлящее жизнью веселье внизу, я плотно закрыл окно, защелкивая скрипучую задвижку. В тёмной комнате было непривычно пусто и холодно. Старый прогнувшийся матрас заскрипел своими пружинами, стоило мне присесть на край. Покрытая твёрдыми шершавыми катышками серая простыня неприятно терлась об кожу, а тонкое протертое покрывало вместо одеяла совсем не сохраняло тепло. Я долго ворочался в кровати, но так и не смог заснуть. Мне никак не удавалось понять, как глейдеры возвращались в приют? Они не могли вернуться в корпус через центральный вход, не могли вскарабкаться к закрытому окну и точно так же не могли остаться ночевать у девочек. Не найдя на этот вопрос никакого вразумительного ответа, я вспомнил о Томасе. С одной стороны, без него было до ужаса скучно, и я очень хотел увидеться. С другой же, его, может и не умышленный, обман довольно сильно задел меня. Уснуть получилось только к утру, когда разлепить тяжёлые ноющие веки стало уже невозможно. Я просто без чувств провалился в темноту, не видя никаких снов. Следующее утро стало одним из самых ужасных. Проснувшись от нестерпимой боли, которая, кажется, всеми силами пыталась взорвать мою голову, я просто не смог встать. При любой попытке оторваться от подушки что-то будто простреливало череп, и в глазах резко темнело, и всем, что я видел, становились яркие разноцветные круги и точки, мигающие внутри. Хотелось выть и никогда больше не шевелиться. Через несколько минут я снова провалился в беспокойный глубокий сон. В следующий раз проснуться оказалось намного легче. Голова ныла совсем чуть-чуть, поэтому я сразу же встал с кровати, беспокойно оглядываясь вокруг, потому что комната была пуста. Хотя, сказать честно, это было лучшим раскладом, чем если бы я оказался на побегушках у жертв утреннего похмелья. Я думал так вплоть до того момента, пока не дёрнул ручку. Дверь не шелохнулась. Спустя несколько тщетных попыток ко мне пришло горькое осознание своего положения запертой в башне принцессы, которую, видимо, где-то с другой стороны стережёт злобный дракон. В течение нескольких часов я пытался занять себя чем-то и даже чуть не выпал из окна, пытаясь найти хоть какие-то зацепки, чтобы вылезти. Какая-то старая полуночная мысль крутилась в голове, но никак не хотела всплывать в памяти. Мне оставалось только бессмысленно пялиться в окно, провожая прохожих взглядом, пока в поле моего зрения не появилась пожилая женщина с маленьким упрямым мальчиком. На нем был яркий красный свитер с рождественским принтом, держа в руках свою куртку, он всячески пытался заставить бабушку оставить свои безуспешные попытки снова надеть её на него. Это сцена заставила вспомнить о двух вещах — Томасе и Рождественском подарке. Первая мысль вдруг окутала меня леденящей горечью. Вдруг Томас больше не придёт? Вдруг он решил, что я слишком обижен, чтобы продолжать общаться с ним? Мне стало так страшно, что чем больше я думал об этом, тем больше меня бросало в жар. И тогда я уже не мог понять, холодно ли мне или жарко. Тыльную сторону ладони обожгло от прикосновения ко лбу, видимо, не стоило столько стоять у открытого окна вчера. Вторая мысль заставила меня подорваться с места, с разбегу с грохотом приземлиться на колени, пальцами пытаясь подцепить тонкое кольцо на конце ключа, спрятанного в трещину в стене за кроватью. Подарок по-прежнему был в ящике, и я вздохнул с облегчением, разрывая яркую обёртку. Внутри был маленький шелковый мешочек с монетками, набор цветных карандашей и темно-синие шерстяные носки с белым узором. Проводя подушечкой пальца по рогатой голове нарисованного оленя, я чувствовал необыкновенную легкость и по-настоящему детскую радость. Ребята вернулись к вечеру, когда подарок снова был спрятан. Казалось, они вообще не придавали значения тому, что заперли меня здесь. С нетерпением ожидая ужина, я уже не чувствовал голода, только жгучую боль в животе. Все вокруг начинало медленно крутиться туда-сюда, будто мотая головой, я с трудом добрался до столовой. Холодный рис не лез в горло, и от вида этой разбухшей массы, напоминающей каких-то опарышей, пустой желудок начинал сжиматься, и только отсутствие какой-либо пищи спасало от рвоты. По пути в комнату я уже путался в ногах, по ним будто бегали колючие мурашки, и мне едва удавалось отрывать каждую ногу от земли. Я заснул быстро, но очень болезненно. Ночью я вскакивал в кромешной темноте, безуспешно пытаясь согреться, меня бил жуткий озноб, но я даже не мог позвать на помощь, снова засыпая, будто кто-то щелкает сознанием-выключателем. Щелчок — и я просыпаюсь. Открыв глаза только в полдень, я пришёл в себя с четким осознанием, что благополучно пропустил завтрак, но на обед почему-то снова была каша, до того приторно-сладкая, что мне с трудом удавалось не отплёвываться от попадающих на зубы песчинок сахара. В результате я не смог съесть и половины и, побыстрее накинув на себя тёплые вещи, метнулся на улицу. Рождество уже было изрядно подпорчено, и остаться в приюте означало загубить его вовсе. Я просидел на оледеневших ступеньках около получаса, бесцельно ковыряя сосулькой притоптанный снег, но никакая идея так и не пришла в голову, поэтому я уже начал думать вернуться в приют, чтобы не торчать зря на улице, усугубляя своё болезненное состояние, но вдруг услышал шаги совсем рядом — кто-то бежал вдоль забора. Я поднял голову на секунду, чтобы разглядеть идущего, и тут же стремительно уткнулся взглядом обратно вниз. По ту сторону изгороди был Томас. Я сосредоточенно начал выводить на снегу закорючки и символы, делая вид, что не заметил его. Должен ли он извиниться? Должен ли я? Поглощённый мыслями, я не заметил, как он оказался совсем близко, и его тень нависла над моим снежным полотном. — Ньют, — тихо позвал он, и я покорно поднял голову, не ожидая увидеть его лицо так близко к своему. В моей голове все ещё не было подходящих слов, поэтому не проронив ни слова, я ожидал, что скажет он. Томас замялся на секунду, оглянулся вокруг и таким же полушепотом продолжил: — Я не хотел, чтобы так вышло. И, знаешь, я совершенно не собирался тебе врать. Звучит глупо, но это правда, и было бы здорово, если ты поверишь мне на слово, потому что мне действительно нечем доказать свои слова. Я правда не думал… и прости, если обидел. Слова выскочили скороговоркой, я едва успел лишь кивнуть в ответ. — Я не обижаюсь, Томми. Его лицо засияло пуще праздничной гирлянды, и он наклонился ещё ниже, начиная шептать в самое ухо, видимо желая сохранить все сказанное в секрете от нежелательных слушателей. Я едва не потерялся в неоднородном потоке его мыслей, не в силах думать о чем-то, кроме самого Томаса, исходящего от него терпкого запаха рождественской ели и корицы с домашней выпечки, которыми пропахли его вещи; тёплого, обжигающего замёрзшие щеки дыхания, когда он говорил. — Что ты думаешь? — спросил он чуть громче, выпрямляясь. Я прикусил губу, чтобы не заулыбаться открыто, чуть нахмурил брови, придавая виду серьезности. Его странная игра в передачу секретной информации нравилась мне, и я легонько дернул его за шарф, чтобы он наклонился снова. — Мне нужно вернуться к восьми, — прошептал я, чувствуя его тихий смешок. — Бабушка ждёт меня в девять. Я поднялся со ступенек, отряхивая куртку от нападавших хлопьев снега, и собирался стереть с земли свои причудливые рисунки, но Томас схватил меня под руку, кивая в сторону выхода. Он торопливо переминался с ноги на ногу, и я не хотел заставлять его ждать. Через сорок минут мы уже были на главной площади города. По спине пробежались мурашки от нахлынувших воспоминай о недавнем сне, заставляя поежиться. Центральный район поразительно разнился с окраинами, здесь все было таким ярким и живым, что зима казалась лишь спутником праздника, а не вечной ловушкой. Дома, окутанные ворохом вспышек рождественских огней, маняще переливались яркими вывесками, и все вокруг двигалось, мигало, мерцало и дышало пряным морозным воздухом. Мы бесцельно крутились вокруг этого карнавала неонового света, обходя одни и те же улицы множество раз, наслаждаясь одним из самых ярких дней в году. Маленькие лавочки продавали сладости и леденцы, но у нас не было денег, чтобы купить это, и мы просто продолжали наш путь. Впереди было большое здание торгового центра, последнего оставшегося работать. Его отапливали, чтобы все внутри не покрылось изморозью, но там никогда не было достаточно тепло, чтобы снимать куртку. Мы зашли, чтобы хоть немного отогреть замёрзшие пальцы, неспешно поднимаясь по давно остановившемуся эскалатору на третий этаж. Там стояла совершенно новая, невиданная для нас диковина — автомат для мгновенных фотографий. Мы никогда не видели подобного рабочего автомата вживую, потому пристально изучали его в течение целых пятнадцати минут, с досадой осознавая, что его может не быть здесь в следующий раз. Пока Томас задумчиво искал пути решения нашей проблемы, перебирая руками содержимое своих карманов, я неожиданно вспомнил о маленьком мешочке с монетками, который нам подарили в приюте. Томас нахмурился и закачал головой. — Другого шанса может не быть, — сказал я, мысленно пытаясь запомнить это ощущение тяжести денег. Томас снова оглянулся на автомат, потом на монеты в моих руках, шумно выдыхая. — Хорошо. Наших общих денег едва хватило, но это был до ужаса счастливый исход. Мы выбрали две большие фотографии, и постарались замереть неподвижно, чтобы они вышли одинаковыми. Когда автомат зажужжал, выдавая глянцевые листочки, разница сразу же бросилась мне в глаза: на одной фотографии мы оба смотрели прямо, а на другой Томас усиленно пытался посмотреть на меня, при этом не поворачивая головы. Я оставил себе вторую, протягивая оставшуюся другу. Томас долго разглядывал её, а потом вдруг сказал: — Я думаю, их нужно подписать. Как открытки, — добавил он спустя секунду. — Не хочу, чтобы кто-то увидел, — честно признался я. — Мы можем подписать на другом языке! — Томас закивал головой, довольный своей идеей. Я не знал других языков, и он, кажется, тоже, судя по его вмиг опустившемуся вниз взгляду. — Можем придумать его сами, — предложил Томас и засмеялся. Его заразительный хохот не мог не заставать меня улыбнуться в ответ. Я был плох, скорее даже ужасен в этом великом деле, поэтому просто перенёс на бумагу те забавные закорючки, которые ещё недавно выводил на снегу. Оглядев сложившиеся строчки, я понял, что они выглядят совсем непонятными, и поэтому в скобках «перевёл» последнюю строчку, написав короткое «С Рождеством! Ньют». Я протянул Томасу его фотографию, но он не спешил отдавать мою в ответ, продолжая что-то задумчиво выводить. — Все, — радостно закончил он, и мы обменялись фотографиями. Я не успел посмотреть его пожелание, потому что Томас вдруг испуганно сказал, всматриваясь в свои наручные часы: — Уже почти восемь! Мы поспешили к выходу, наскоро попрощавшись, ринулись каждый в свою сторону. Наверное я никогда так не спешил вернуться в приют, чтобы дождаться праздничного ужина, и ещё раз взглянуть на получившееся фото. Мне действительно казалось, что слева, со стороны внутреннего кармана, эта фотография греет мне сердце.