В момент своего падения душа словно превращается в камень и бьёт каждого, кто оказался у неё на пути. Она — как слепое орудие Рока. Злого, беспощадного и беспринципного Рока. Всё и вся перестаёт иметь для неё какое–либо значение. Ей настолько больно, что она способна лишь обороняться. И обороняется от всего, от всех — от врагов, друзей, ветряных мельниц… Когда ты испытываешь предельную боль, ты перестаёшь думать о том, что кому–то тоже может быть больно. Напротив, тебе, вдруг, начинает хотеться, чтобы все так страдали и мучились, как ты. Ты желаешь им зла. Впрочем, ты хорошо понимаешь и другое: никто и никогда не поймёт и не поднимется до твоей боли. Никто и никогда. И от осознания этой мысли становится ещё больнее. Ты один на один с бесконечностью страдания. Это предельная точка эгоизма: когда душа, растерявшая прежнюю память о Красоте, утратив прежние знания о «благе», становится жестокой. Может ли душа творить зло? Может ли она разрушать Красоту? К сожалению, да. Может. Неслучайно, Инь в философии Дао, достигая предела, превращается в Ян, и наоборот. Все, что достигает предела, становится своей собственной противоположностью. Ангел превращается в Демона… Анхель де Куатье, «Яблоко Евы».
[…где-то в Ист Блю]
Каюта буквально утопала во тьме — единственная тусклая дорожка света разливалась с распахнутого настежь окна. И в этом не слишком ярком прожекторе из лунного света находилась лишь кровать, на которой и спал Луффи. Его затылок буквально впечатался в подушку, в то время как черные вихры разметались по ней. Глаза закрыты. Губы сомкнуты и неподвижны. У самых ключиц горло подрагивало в немом созвучии с поднимающейся и опускающейся грудной клеткой — дышал. Но было в этом его сне нечто странное и совершенно точно неправильное. Люди обычно не погружались в собственные сновидения настолько глубоко, словно бы не надеясь когда-либо вообще всплыть обратно на поверхность. А Луффи внутри себя падал и падал, в настолько темные закоулки сознания, куда свет до этого ни разу не проникал. Пульс и дыхание были замедленны практически до минимума, как если бы юноша не спал в том самом смысле этого слова, который предполагался, а существовал на узкой грани между жизнью и смертью — глубокий, крепкий и невероятно концентрированный сон. Честно? Скажи Луффи кто-то еще тогда, когда он жил бок о бок с Сабо и Эйсом, как именно сложится его жизнь дальше, мальчишка бы одарил этого глупого человека нечитаемым взглядом, а после для верности ещё бы пальцем у виска покрутил, может быть, даже разразился бы целой тирадой на тему невозможности подобного или и вовсе засветил бы кулаком в глаз, чтобы не трепал языком. Когда все это началось? Наверное, правильным ответом будет… с того мгновения, когда пушечное ядро влетело в лодчонку Сабо, превращая ее в обугленные ошмётки. Но это не совсем так. Хотя тут, пожалуй, сам вопрос не совсем верен. Когда все пошло не так, неправильно? Да, так точнее. Ближе к сути. Казалось, что все началось гораздо раньше, чем это можно было заметить, от того Луффи и не обратил внимание, и все пришло к тому, что происходило прямо сейчас, как к некому закономерному итогу той цепочке событий, которую толком даже не удавалось отследить, разобрать ту на звенья и все понять хотя бы для самого себя. Луффи не успел… не успел сбежать. Его схватили через пару часов после того, как Сабо исчез под водой после пушечного залпа и так не выплыл. Он помнил, что было дальше… помнил, как оказался в руках у тех, кто торговал живой плотью…«Толчок грубой руки в хрупкую мальчишечью спину. Резкий. Сильный. Звон тяжелых кандалов из кайросеки, что надёжно сдерживали силу дьявольского фрукта. Мальчик с трудом удержалась на ослабевших босых ногах. От него прежнего в его облике не осталось и следа. Чёрные волосы спутались, посерели на концах от налипшей грязи. Ранее пусть и простая одежда давно уж истрепалась, обнажая острые коленки. Взгляд больших, распахнутых чёрных глаз заметался по сторонам. Очередное незнакомое ему место. Оно до боли походило на хлев. Луффи выпрямился. Он посмотрел на человека перед ним с непуганым бесстрашием, смешанным с диким отчаянием, напрочь игнорируя тело, налившееся свинцовой усталостью. Мужчина же, к которому его привели, отличался от других. Не пират. Не дозорный. Не знатный. Он был среднего роста, с почти круглым телом. От него разило потом и выпивкой, как от многих других. Но так ли это было важно сейчас? Подойдя к Луффи, взглянул ему прямо в глаза. Мальчик стойко выдержал его взгляд, не отвел свой, не задрожал в страхе, не сжался. Ещё на корабле в клетке, подобно дикому зверю, он дал себе обещание: испуг не мелькнёт в его взгляде, даже если ему будет очень страшно, даже если внутренности скрутит отчаяние, к горлу подступит ком… прямо как сейчас. — Это кругленькая сумма. За нетронутых мелких ублюдков сейчас можно получить целое состояние, а он ещё и фруктовик… Он сжал бедра мальчишки, смял пальцами, будто оценивал кусок мяса. Луффи задрожал. — Не дергайся! — обжег его крик. — Чертов сученыш! Бесцеремонно приспущенные рваные шорты. Пальцы, сальные, грубые — вверх по бедру, между ног… глубже. Раздвигая ягодицы, царапая острым краем ногтя, оставляя внутри крупицы грязи… Луффи рвано выдохнул, кажется, даже всхлипнул, вздрогнув всем телом. Хотелось к воде, к реке, снять одежду, отмыться, спрятаться на самую глубину, прочь от глаз, от чужого дыхания рядом, касаний пальцев. В голове кричал собственный голос: «Зачем он лезет глубже?!», но ни звука так и вырвалось наружу. …нашёл. Что бы он там ни искал, нашёл. Вытащил пальцы и уставился на них. Облизнулся, будто грязный и голодный пес с окровавленной пастью. — Достаточно тугой… Его бы отмыть, подготовить. За него много отвалят!»
Рваный выдох сорвался с губ юноши. Но сам Луффи не пошевелился даже, продолжая все так же неподвижно лежать на кровати. И вроде он спал. Совершенно точно спал. Но, даже охваченный сном, разум не потерял свою способность к осмыслению. Почему именно он?.. Безопасность или же защищённость — одна из базовых потребностей любого живого существа: будь то животное или человек. Спокойное состояние духа, внутреннее равновесие, уверенность в собственной защищенности от угрозы или опасности… все это было у Луффи. Чувство защищённости, уверенность в собственных силах никогда не оставляли его. Все это действительно было. Было. Но… Кандалы из кайросеки ослабляли его. И никто останавливаться и не собирался. Его раздели, не оставив даже нижнего белья, словно в попытке сделать ещё более уязвимым, униженным. «Животные не заслуживают одежды» — вот, что он слышал. И не единожды. Первые четыре дня не было ни воды, ни еды — это истощало. Спать дольше не позволяли, изматывая. Удары следовали за ударами: руки, ноги, бита — в ход, шло все. После ему, конечно, залечивали раны, чтобы не сдох раньше времени, но потом все начиналось заново. Каждые четыре дня ему давали скудный паек в миске, похожей на собачью. Это была отвратительная на вкус похлёбка — не знал, из чего ее готовили, но предполагал, что та была сделана из не свежей еды, которая годилась разве что в категорию «отходы» или вовсе из крыс, так как их тут было предостаточно. А потом снова, сводящий болезненными спазмами желудок, голод, иссушающая глотку, жажда. Сначала внутри тлела надежда, что его найдут, отыщут, за ним придут — дедушка, Эйс или Дадан. Но никто не приходил. Луффи остался один. И в какой-то момент уже сам не хотел, чтобы его отыскали, чтобы увидели таким…голым, раздробленным, набрасывающимся на разящую вонью похлёбку с жадностью оголодавшего зверя. Больше не было никакой защиты. Разлетелась в дребезги, которые было уже не собрать воедино, не склеить, как было. Как говорили его тюремщики, они хотели сделать его послушным, покорным перед продажей…«Грохот от соприкосновения металлической дубинки с прутьями камеры заставил, провалившегося в спасительное короткое забытьё, Луффи вздрогнуть. — Время принимать своё лекарство, ублюдок, — гаркнули ему. Луффи не успел среагировать. Хваленная реакция все чаще подводила его. И сложно было сказать, была ли виной всему предельная усталость, из-за которой порою не получалось встать на ноги, оставляя лишь возможность передвигаться на четвереньках, или главную роль во всей вакханалии сыграло то самое лекарство в соединении с кайросеки. Вот и сейчас его подняли под руки, легко ставя на колени, ещё до того, как мальчишка успел хотя бы дернуться в сторону, чтобы хоть как-то этого избежать, оттянуть момент. В первые дни получалось, но… не сейчас. Игла легко вошла в кожу, попадая точно в вену на шее, заставляя Луффи сделать судорожный вздох, запрокидывая голову. «Лекарство» проникло внутрь, растекаясь блаженным и горьковато-сладким ядом по организму до самых кончиков пальцев, глухо ударяясь о сердце. Удушающая слабость плотным коконом окутывала тело. Она всегда приходила, стоило только принять «лекарство». Иррациональное, неправильное расслабление и слабость — они затягивали, уничтожали… в то время как ноги едва держали, а сознание было не в силах оставаться ясным, словно становясь сонным. А после его подвешивали к потолку за руки на цепь так, чтобы ноги не доставали до пола. Кандалы тяжелыми и широкими неснимаемыми браслетами обвились в запястья, впиваясь в кожу до боли, до крови, но здесь это мало кого волновало. Чьи-то пальцы с силой сжали подбородок, заставляя поднять опущенную голову. — Ну, давай же, пёсик. Открой глаза, — голос над ухом рождал внутри волну ярости, которая из-за слабости и даже немощности собственного тела не могла прорваться наружу. — Ты же знаешь, что, если не будешь послушным, будет хуже. Тут его не называли по имени. Словно его не было вовсе, словно… хотели отнять его вместе со всем остальным. «Если не будешь послушным, будет хуже.» Это они тоже повторяли. Повторяли каждый раз. И как бы ни боролся Луффи, эти слова медленно, постепенно проникали внутрь, под кожу, прямо, как-то лекарство. Вот только они въедались не в плоть, а в разум, просачивались в мысли так, что не вытравить, не выкорчевать. Даже сейчас Луффи пытался сопротивляться. Но проклятая слабость не позволяла бороться, ядовито шепча, что нужно послушаться, что он устал… боже, как же он устал! Мальчишка подчинился. С трудом, но раскрыл глаза, хотя веки казались неподъёмными. — Хороший мальчик. Послушный, — холодная ладонь небрежно похлопала по щеке. — А теперь смотри прямо. На мою руку. Луффи сделал, что ему сказали. Зацепился взглядом за пальцы, что почти музыкально перебирали воздух, ласкали его. Казалось, ещё мгновение… и они извлекут звук. — Ты все будешь осознавать, будешь понимать. Голос. Ровный и спокойный. Он двигался на Луффи монолитной и неостановимой стеной, сметая те ошмётки барьеров и защиты природного упрямства, что были. — Но не сможешь сопротивляться. Голос продолжал звучать. Луффи хотелось заткнуть уши. Лишь бы не слушать. Не слышать. Но руки были скованы намертво. А взгляд, как ни пытался отвести, был прикован неведомой и, казалось бы, непреодолимой силой к перебирающим воздух пальцам. — После каждого удара ты будешь просить «ещё». Это тихий и спокойный голос, шепчущий на ухо его приговор, проникал глубоко, прямо в подкорку, словно самое настоящее заклинание. — Ведь ты плохо себя вёл. А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание. Рваный вздох сорвался с губ Луффи. Первый удар. «Ты все будешь осознавать, будешь понимать.» В этот раз это была не бита, даже не кулак. Тонкий прут. Рассек воздух с пронзительным свистом, оставляя четкий след на коже. — Ещё… — проговорил Луффи, смотря в стену невидящим взглядом. «Хороший мальчик. Послушный.» Второй удар. «Но не сможешь сопротивляться.» Гораздо сильнее первого. Он рассекает кожу так, словно по ней проводят остро заточенным лезвием, едва касаясь, невесомо. Выступают первые капельки крови. Они тускло блестят, как крохотные рубины. — Ещё… «Хороший мальчик. Послушный.» Третий удар. «После каждого удара ты будешь просить еще.» Прут прорезает кожу. Теперь это не пара рубиновых капель. Рана тонкой чертой теперь украшает спину с выступающими лопатками и рабским клеймом, выжженном на пояснице. Мальчишка сжимает зубы так, что скулы буквально сводит, превращая в камень. Руки в кандалах дёргаются под аккомпанемент звона тяжелого металла. Но Луффи не издаёт ни звука. — Ещё… «Хороший мальчик. Послушный.» Четвертый удар. «Ведь ты плохо себя вёл.» И снова ни звука, кроме того единственного «ещё…». Луффи терпит. Терпит несмотря на то, что с каждым новых ударом слышит треск внутри себя. Глубоко. И этот треск лишь набирал силу. — Ещё… — хриплым шепотом, на грани слышимости. «Хороший мальчик. Послушный.» Пятый удар. «А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание.» Физическая боль… она есть. Ее не проигнорировать, не уменьшить. Тело слабо реагирует, инстинктивно дёргается. Мышцы сокращаются под звон кандалов. Но терзает мальчишку не это. Та боль, что внутри, ударяет гораздо сильнее, обжигает нутро каленным железном после каждого покорного «ещё…». Эти раны не залечить, от них не избавиться. Они будут кровоточить, теряясь в знакомых петлях бесконечности. — Ещё… «Хороший мальчик. Послушный.» Удар следовал за ударом. Паузы слишком выверенные, короткие — длинной в один рванный вздох и три, будто бы заговоренные буквы, которые срывались с его языка, как на повторе. Первый тихий и болезненный стон звучит лишь после десятого удара. Именно тогда Луффи не выдерживает, а с прокушенной нижней губы скупо сочится кровь. Чужая рука запутывается в волосах, сжимает их, оттягивает, заставляя невольно запрокинуть голову, выгнуть шею. — Как думаешь… закончим на этом? — до слуха доносится вопрос. — Или считаешь свое наказание недостаточным? — чувствовалась насмешка, неприятно оседающая на обнаженном, словно оголенный и незащищенный нерв, теле. Эти два вопроса всегда звучали, стоило первому стону сорваться с губ — своего рода кульминация. Они могли считаться бессмысленными, должны были считаться таковыми. На деле это было ещё одним ударом, по-своему заключительным, контрольным и… унизительным, ломающим мальчика до хруста, который слышал лишь он и больше никто. Его словно заставляли признать вслух, что он не заслужил пощады, лишь больше ударов. Приводили к пониманию и принятию того, что согласен с тем, что вёл себя недопустимо, что заслужил наказания, хочет его, нуждается в нем. И это разъедало изнутри, практически убивало. — Ещё… — почти просяще. Оглушающе громкий смех, заставивший содрогнуться, был ему ответом. Оборвался он лишь с новым ударом, что без жалости рассек кожу. И он был не последним…»
Мальчишка резко мотнул головой в сторону. С губ сорвался болезненный стон. Казалось, сама ночь стала вдруг темнее, а тишина глубже, концентрированней. Но даже если все так и случилось, мальчишка на кровати вряд ли заметил разницу. Сейчас все то, что происходило за пределами его тела было несущественным. Он продолжал свое падение дальше, все глубже в темноту, пока его так называемая «физическая оболочка» продолжала неподвижно лежать на кровати. И даже лунному свету было не пробиться в непроглядную темень бездны его сновидений.«Мерное капанье воды. Совсем тихое, но сейчас оно казалось чем-то оглушающе громким. В камере кроме Луффи уже никого не было. Собственный голос сорван от криков. Руки все ещё скованы, разодранные в кровь запястья беспрестанно саднили, становясь напоминаем, что все это не кошмар, не бред воспалённого сознания, а самая, что ни на есть, реальность. Сам же мальчишка лежал на холодном полу, прижав колени к животу. Он дрожал. Зубы мелко стучали. И каждая рана на коже, казалось, пылала, буквально горела, разъедающим плоть, огнём. Луффи будто бы лежал на ковре из плотоядных шипов, что вгрызались в него, пытаясь отхватить от него кусок побольше, и яд их отравленных, кривых и изъеденных гнилью зубов просачивался все глубже, достигая сердца. Действие «лекарства» спало, позволяя столкнуться с жестокой действительностью. И воспоминания вонзились в него с силой, что была способна раздробить в мелкое крошево все кости… до единой. От этого не отмахнуться, не забыть. Оставалось лишь лежать со всем тем, что осталось. Вот только… у него не осталось ничего. Где-то раздался жалобный писк — очередная крыса, загнанная в угол, которая больше не выберется отсюда. Луффи поднял взгляд к потолку. Темно. Нет выхода. Капли воды. Едкий запах медности крови, влажность, почти лишающая дыхания, сплеталась с гнилью в толстый, невидимый жгут, стягивающий глотку. Луффи казалось, что он сходит с ума. Страх, лихо смешанный с яростью и осознанием собственного бессилия, подбирался все ближе и в конце застрял сухим комом в горле, не проглотить. Где он? Луффи лежал на холодном каменном полу и практически не шевелился, лишь чуть вздымающаяся грудь говорила о том, что ещё дышит, ещё жив. Хотя уместнее было бы ко всему добавить слово «пока». Пока ещё дышит. Пока ещё жив. Да, так точнее. Ближе к сути. Сколько он уже тут? Мальчишка не знал, сколько он уже здесь. Ощущение времени затерялось где-то среди этих камней, от которых так часто эхом отражались его стоны, крики, надсадное дыхание и скрежет ногтей по полу. Никак не получалось подсчитать с педантичной точностью ни месяцы, ни недели, ни дни, ни часы, ни тем более минуты, попросту не хотелось. Ничего не хотелось. Луффи и сам не понял, в какой именно момент в его голове появилась зыбкая мысль о том… а был ли вообще «Луффи»? Но эта мысль все крепла. Собственное имя казалось чужим, почти незнакомым, неузнаваемым, а уверенность в том, что оно когда-то ему принадлежало таяла… подобно залежавшемуся снегу по весне. Все словно бы ускользало сквозь пальцы — никакой возможности удержать, ни малейшей. Зачем он здесь? Для чего? Сомнения уже нашли своё место в его израненном, покрытом шрамами, теле. Их шелест искушающе шептал, что может… стоит сдаться? Ему всего-лишь надо подчиниться. Зачем он все ещё сопротивляется? Почему? Ведь так было бы проще. Легче. Боль, изнуряющая плоть, терзающая разум… она бы прекратилась. Так… почему не склонить голову? Кто он? Нити мыслей продолжали виться в истощенном разуме, соединяясь воедино, образуя неведомой сложности узор, невообразимо крепкий в своих плетения. И лишь за Луффи был выбор… ухватиться за него или поддаться шёпоту, позволить себе упасть в чёрную непроглядную бездну. Слаб ли он? Нет. И этот ответ в его разуме был стойким и несокрушимым монолитом. Сейчас Луффи не мог даже толком пошевелиться — не было сил. Никаких причин для того, чтобы звучало столь непоколебимое «нет». Но Луффи был уверен, что не слаб, никогда не был слабым. Кто он? Стена забытья внутри, казавшаяся непробиваемой, незыблемой… Первые трещины стали появляться. Был ли Луффи? Мальчишка попытался собраться с силами — первая попытка принять сидячее положение. Собственные икры напряглись. Ноги двигались… медленно и неохотно. Ладони стали опорой, впечатавшись в каменный пол. Он был. И… Неудача. Правая нога подвела, неудачно соскользнув, так и не став надёжной опорой. Всегда был. Луффи попытался снова. И снова… тщетно. Есть и будет. Исполнить задуманное действие, такое простое в своей основе, но сложное в воплощении, получилось с шестой попытки. Кто он? Монки Д. Луффи. Сын самого разыскиваемого преступника, лидера революционеров, Монки Д. Драгона. Внук героя Морского Дозора Монки Д. Гарпа. Брат Эйса и Сабо. Он станет Королём Пиратов. И пока дышит… не склонит голову ни перед кем. Не будет служить… пока жив.»
Луффи больше не подвергался пыткам. Но этого было достаточно — именно этого добивался. Именно по этой причине склонил голову. Нет, не проигрыш, не добровольная сдача. Временное отступление — кажется, Эйс как-то говорил, что иногда, когда не можешь победить, нужно просто дождаться подходящего момента. И ему пришлось сжать зубы, играть послушание и покорность. От этого концентрированная ярость вставала комом в горле, который не проглотить. Но выбора не было. Это была необходимость, чтобы выжить. Все просто. Но мало кто знал, как тяжело Луффи это давалось из раза в раз лишь с видимостью естественности и поразительной легкости. Внутри мальчишка каждый такой раз задыхался в собственном бессилии, убеждая себя, что так или иначе все закончится, он заберёт то, что ему причитается, украдёт, убьёт, но сделает так, что каждый поклон, каждая унизительная реплика вернулась мировому правительству и тем, кто им служит, десятикратно, когда те окажутся в том же положении уже у его ног и… не-е-ет, он не будет милосердным, точно не будет. Что было дальше, Луффи помнил смутно. Касания рук, что смывали грязь с тела, обмазывания маслами, чтобы придать аромат… После было еще несколько смотрин, когда чужие глаза буквально облизывали плоть. Чужие руки трогали, сминали, раскрывали грубо рот, проверяя целостность зубов и здоровье. Все это смешалось в единый водоворот, утягивающий куда-то вглубь себя, сбивая с мыслей. Луффи чувствовал себя грязнее, чем тогда, когда его втолкнули в комнату так похожую на хлев, где его оценили, словно он потерял всякое право зваться человеком.«Сначала был звук шагов — именно он заставил подобраться, полностью обратиться в слух. Еще были глаза. Более всех выделялся один единственный — Требиуса узнать не сложно. Хоть знал его Луффи не так уж и долго, но его манера говорить запомнилась легко: когда тот начинал расхваливать товар, силясь поднять цену, чтобы набить кошелек, готов был чуть ли не петь, силясь сойти за соловья, но выходили лишь дребезжание и хищный скрежет алчного до звона монет стервятника. Были еще два голоса. Незнакомые. И едва слышные на фоне торговца. Отвратительный, режущий слух, и сводящий зубы, скрежет железа. Проржавевший замок пал под натиском упорного ключа. В комнату, наконец, вошли. — Как я и говорил, здесь мой лучший товар… — указал Требиус на нескольких девушек в оковах, что ждали своей участи, и детей. Луффи поднял взгляд, минуя торговца. Голоса наврали. С ним пришло не двое, а трое людей. Двое мужчин и женщина. Судя по их одежде, они были при деньгах и знатного происхождения — благо, не тенрьюбито. — Я думал, ты покажешь нам хороших бойцов для арены… — протянул один из них, противно и елейно растягивая слова. — Но ты решил предложить нам мочу, выдавая ее за божественный нектар? — На кой черт нам шлюхи и дети? — вторил ему второй мужчина. — Предлагаешь их на арену выпускать? А вместо мечей и копий ласки и любовный шепот? — Они не шлюхи, господин! — Требиус возразил до того лебезящим тоном, что это и вовсе не походило на возражение. — Это последние приобретения! Можно сказать, вы первые, кто их увидел. И… Неизвестно, что еще он хотел добавить к уже сказанному, как вдруг неожиданно оказался перебит женщиной буквально на полуслове. — С каких он земель? — спросила та, а ее палец указал на Луффи. — У вас исключительный вкус, госпожа! — тут же воскликнул Требиус, а его глаза сверкнули искрами азарта и победы. — Он прямиком из «Ист Блю». Один из трофеев хитреца Тракса! Умный! Совершенно нетронутый! А главное… фруктовик! Настоящее сокровище! Прекрасное приобретение и для арены, и для личного служения! — Не лжёшь? — в глазах того, кто недавно так небрежно отзывался о здешнем «товаре», зажглась заинтересованность. — Или это твоя очередная попытка своим длинным языком пробраться мне в зад и сладкими речами добраться до монет, чтобы заполнить свой худой кошелёк? — Я не стал бы лгать вам! — горячо запротестовал Требиус, отчаянно стремясь выдать себя за самого честного человека в Гранд Лайн. — Я хотел продать его на Сабаоди. Все же это товар высшего качества! Но корабль пострадал во время шторма. Мне пришлось прибиться к берегам Бербы, так и не достигнув цели, — продолжал он. — Цены на дерево поднялись до заоблачных высот. Я вынужден продать весь свой товар, чтобы починить корабль, — в его словах звучала искренняя досада от того, как все сложилось. Прикосновение чужих пальцев. Подбородок оказался сжат в тисках, вынуждая приподнять голову, обнажая тонкую и длинную шею. Чёрные глаза Луффи столкнулись с чуть прищуренными зелёными. А уже через мгновение пальцы женщины выпустили его подбородок из плена. — Поднимись, — бросила она. Чужой голос, произнёсший приказ, не терпящий никаких возражений, резал слух, оставляя неприятные и невидимые глазу рубцы внутри, прямо рядом с такими же прорезами от брошенных оскорблений. Но мальчишка поднялся. Кандалы противно звякнули. Взгляды скрестились на Луффи. Но они отличались от того, как смотрел на него тот другой торговец. Его глаза скользили по нему раздвоенным змеиным языком, облизывая чуть солоноватую кожу. Эти же взгляды были иными. Они будто бы давали цену. Луффи буквально слышала звон монет, когда те замирали на его шее, изгибе плечи. Не мерзко. Не грязно. Но внутри все равно все содрогалось от неприятия, напряжения, подобно натянутой до предела тетиве лука. Казалось, что с каждым мгновением, на которые затягивались смотрины, мальчишка все больше теряла какую-либо связь со статусом «человек», становясь вещью… без дыхания, без бьющегося в груди сердца… просто вещью. — А он неплох… — протянула женщина. Ладонь легла на бедро. Луффи ощутил неприятный и безразличный ко всему холод металла — кольца. Щепок — чужие пальцы с силой сжали чуть смуглую кожу. Мальчишка дрогнул. — Бёдра упруги, — невозмутимо продолжила женщина, будто не обратив внимание на предательскую дрожь юного тела напротив или просто не придав ей значений. — Ни видимых изъянов, ни следов болезни… — Все так, Госпожа! — часто закивал Требиус, подходя ближе. — А ещё он обладает покладистым нравом! — Говорят, у выходцев из «Ист Блю» крайне изворотливый ум… — проговорила женщина. Ее взгляд замер на лице мальчика. Так, словно она могла разглядеть этот самый ум через кожу и кости. Обманчивое ощущение. На самом деле, женщина смотрела сквозь него, думая явно о чём-то своём. И, видимо, что-то для себя решив, повернулась к одному из мужчин. — Дирион… Глаза Луффи чуть расширились в удивлении. Расчетливые и жесткие нотки, пропитанные почти физически ощутимой властностью, исчезли из голоса женщины. Они сменились иными тонами: неожиданно просящими, тёплыми, нежными. Слишком резкая перемена. — Изабель… — вздохнул мужчина, которого назвали «Дирионом». — У нас и так достаточно простых рабов. Куда ещё? — а потом посмотрел на того, кто стоял рядом. — Тхар, друг, ну, хоть ты скажи… — Проницательность и дальновидность твоей жены хорошо известны, — отозвался тот в ответ. — Так что, в этом споре я буду на ее стороне. Этот раб вполне может оказаться полезным. Дирион шумно вздохнул. Рукой провёл по собственным волосам, пока его взгляд кружил по комнате, словно ища выход из сложившейся ситуации. Но заминка долго не продлилась… — Сколько ты хочешь за него? — сдавшись, спросил он у торговца. — Три тысячи белли, — тут же последовал ответ. — Три тысячи? — Дириону явно не понравилась цена. — Это же больше, чем уже отдал тебе за шестерых бойцов внизу! У него что… зад из золота? — снова вздох. — Нет, ничего не говори, — жестом руки заставил замолчать торговца, который уже готов был начать оправдывать каждый белли. — Не желаю больше слышать твои пустые речи. Мужчина достал свой кошель, что до этого мешочком на шнурке свисал с пояса, и высыпал все, что там было на ладонь. Некоторое время потратил на счёт монет. И лишь потом вернул своё внимание, но, как ни странно, не торговцу, а своему другу, который носил имя Тхар. — У меня только две тысячи восемьсот, — раздраженно сказал Дирион. — Одолжишь ещё две сотни? — Дорогая покупка, — проговорил Тхар, но нужное количество монет протянул. Вскоре деньги оказались у торговца. — У него есть имя? — обратилась Изабель к торговцу, словно не видела смысла спрашивать подобное у самого мальчика. — Луффи, — поспешно ответил тот. Женщина замолчала на время после его ответа. Даже закусила на миг губу. Казалось, если прислушаться, можно было услышать тихий шелест мыслей в ее голове. — Пусть оставит себе своё имя. Оно отлично подходит ручному зверьку…»
Луффи проснулся с собственным хриплым криком, осевшим на губах, резко распахнув глаза. Кожа взмокла, блестела от пота. Сердце грохотало во вздымающейся из-за напрочь сбитого дыхания груди. С губ сорвался усталый вздох. Ладонь скользнула по собственному лицу, то ли в попытке вытереть пот, то ли чтобы избавиться от остатков дурного сна, кошмара — одного из многих за последнее время. Луффи поднялся с кровати. Спустив босые ноги вниз, тут же ощутил холод пола. Но это даже к лучшему — помогало взбодриться. Мальчишка медленно подошёл к окну, останавливаясь почти вплотную к нему. Луффи помнил это состояние в природе с детства и не мог объяснить, почему все именно так. Оно начиналось только ясным утром, чуть раньше восхода солнца, до его первых лучей. Безоблачное небо уже начинало высветляться и медленно, словно нехотя, разбегалось множеством красок и оттенков. Глубокую темно-синюю бирюзу, плавно перетекая из одного цвета в другой, сменял туманный нежно-розовый, постепенно становясь ярким, насыщенным, почти алым… Разом смолкали ночные птицы, а утренние, проснувшись, еще не пели, а словно ждали чего-то. Земля лежала еще темная, незрячая, сумеречная, но уже не ночная. Она медленно просыпалась и тихо избавлялась от ночных, окутывающих ее невесомых покровов. Если дул ветер, то наступал полный штиль. Вместе с птицами все в мире замолкало и становилось оцепенелым, но уже не спящим. Все живое и неживое в единый миг замирало, словно парализованное, и этой неведомой стихии всецело подчинялся и человек. Отчего-то становилось страшно нарушить вселенскую минуту молчания… Луффи не понимал, что происходило с ним в это время, да и не нужно было понимать. Очень важно было прочувствовать это состояние до спирающего горло комка неясной и какой-то высочайшей тревоги, до волны озноба, пробежавшего по телу, до слезы, словно выдутой ветром. Все это происходило не часто, лишь, когда ему случалось в предрассветный час быть уже на ногах и пережить недолгие минуты неведомого спокойствия, такого всегда необходимого. Луффи запустил пятерню в волосы, зачесывая их назад, шумно выдыхая — этот жест был буквально пропитан какой-то растерянностью, даже отчаянностью, словно юноша оказался перед проблемой, которую так просто не решить. Рабство уже было давно позади, хоть на спине так и осталось рабское клеймо, а на запястьях шрамы от оков. Трафальгар Ло и Юстасс Кид… Ещё год назад Луффи не знал их, и, тем более, не думал, что именно вместе с ними покинет Бербу, избавившись от оков рабства. Все случилось будто бы само собой. Трафальгара и Кида схватила стража на острове, заковав в кайросеки. И так уж вышло, что лишь втроём, объединившись, смогли вернуть себе свободу.«Жарко. Действительно жарко. Порывы ветра словно играли с языками пламени. Воздух настолько горячий, как будто сам плавился от этого жара — казалось, если вдохнёшь, он безжалостно обожжет легкие. Едкий, как кислота, запах крови въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. Этот треск… Треск пламени — именно с этим звуком его жадные и оголодавшие языки сжирали все, что вставало на пути, поглощая резиденцию, где Луффи служил несколько лет… ничто не устояло перед этим огнем. Кровь. Кровь, кровь, кровь… она была повсюду, подобно адскому ковру. Луффи медленно, словно в каком-то сомнамбулическом состоянии переминался с ноги на ногу и слышал это мерзкое, пробирающее до самого нутра, хлюпанье. Рядом стояли Трафальгар, Кид и их двое подручных: Бепо и Киллер.»
Именно тогда и прозвучало предложение объединить силы, стать одной командой, но с тремя капитанами. Луффи даже не помнил, кто именно предложил это. В тот момент все воспринималось шуткой, не более. Глупо. Безрассудно. Разве в команде могло быть три капитана? Однако все пришло именно к этому, как к некоему закономерному итогу, словно было предрешено с самого начала. Тогда в детстве, мечтая стать «Королём Пиратов», Луффи и представить себе не мог, что разделит капитанство с кем-то, даже если это был бы Эйс. Но не зря говорят, что ветер изменчив. Хоть юноша потерял соломенную шляпу, оставленную ему Шанксом, мечту он не оставил, просто теперь она не была столь яркой и детской. Луффи все ещё хотел стать Королём Пиратов, но не из-за легендарного сокровища, не из-за приключений. Его мечту подкрепляла иная цель. У всех трёх капитанов цели были разные, что не помешало объединиться под один флаг. И их союз держаться ровно до тех пор, пока они не станут друг для друга помехой — именно это было одним из условий их объединения. Как уже говорилось ранее, скажи Луффи кто-то ещё тогда, когда он жил бок о бок с Сабо и Эйсом, как именно сложится его жизнь дальше, мальчишка бы одарил этого глупого человека нечитаемым взглядом, а после для верности ещё бы пальцем у виска покрутил, может быть, даже разразился бы целой тирадой на тему невозможности подобного или и вовсе засветил бы кулаком в глаз, чтобы не трепал языком. Перед глазами все ещё стояли обрывки ночного кошмара, что настойчиво впивались в разум, не желая отпускать. Усмешка появилась на его губах. Но она была жесткая и даже какая-то усталая. Воздух с шумом покинул легкие. Луффи прикрыл глаза. Пальцы руки едва заметно дрогнули раз, другой. — К черту… — на выдохе, на грани слышимости. Да. К черту… В конце концов, он никогда не был силён в самокопании, жалости к себе и прочих не самых приятных вещах. Да, происходящее располагало к подобному, но все же… начинать не стоило. Это, в любом случае, не решило бы ни одной проблемы, а лишь усилило бы и продлило внутреннюю агонию — того, что было, и так уже в избытке. Нужно было доплыть до острова Рассвета и передать сообщение дедушке о том, что он жив — как оказалось, газеты давно объявили внука вице-адмирала Гарпа трагически погибшим — повидать Эйса, если тот ещё не отплыл, и… связаться с отцом. Собственно, именно к острову Рассвета прямиком из Саут Блю, преодолев Реверс Маунтин, рассекая по Ист Блю, и направлялся корабль Команды Трёх Капитанов. За спиной послышался стук в дверь, заставивший Луффи обеспокоенно оглянуться. С недавних пор он не любил, когда к нему подходили со спины. Дверь тем временем открылась. Трафальгар прислонился к дверному косяку. — Тебе надо больше спать. Ты еще не полностью восстановился. Я, кажется, уже говорил… — протянул Трафальгар. — ...твоя логия не панацея. — Мне уже лучше, — эта ложь звучала так правдоподобно, что Луффи сам в неё начинал верить. — Мы уже скоро?.. — Пришвартуемся где-то через час, если не будет осложнений. Из каюты они вышли вместе. Море тихое, светло-голубое, изрешечено легкой рябью. Корабль буквально разрезал неподвижную морскую гладь, двигаясь вперед. На палубе их ждал Кид, стоя у штурвала. Его взгляд был прикован к линии горизонта в том месте, где вскоре должна была замаячить цель их плавания. — Держи штурвал ровнее, Юстасс-я, — подал голос со своего места Трафальгар. — Неужели первый раз у штурвала? — А не заткнуться ли тебе? — пробасил Кид, оглянувшись на парня в меховой пятнистой шапке, который раздражал его еще с общей камеры в Бербе. — Бесишь, — прозвучало, как приговор. — И это взаимно, — холодная усмешка скользнула по лицу.