***
Шумный зал битком заполнен, крики и улюлюканье со всех сторон, в нос бьет приторный запах попкорна в карамели, а от суетного мельтешения уже подташнивает. Расслабиться и тем более получать удовольствие от процесса совершенно не выходит, вот хоть тресни, а Андрей вполне комфортно себе устроился, откинувшись на спинку кресла и сцепив руки в замок за шеей. Кайфует. Нина с завистью замечает, что ему вообще для счастья много в жизни не надо, сам найдет чему порадоваться. Может, это и есть то самое блаженное, характерное для не слишком вдумчивых, а может, это она неисправимая пессимистка, кто его разберет. Хотя приятнее полагать, что первое. В висках что-то тянет и болезненно сдавливает от нескончаемого ора, который, кажется, не закончится никогда. Чуточку легче становится, когда приглушают в зале свет и народ переходит на шепотки. Огромный проектор крутит типичную рекламу спонсоров показа и «в скором прокате». – Спасибо, что согласилась, одному совершенно не то, – щебечет Андрей, не отрываясь от экрана. – Вон, смотри, смотри, начинается. Классно ведь. Какой красивый взрыв! Вот и скажи после такого, что ненастоящий. Это сколько же баблища вбухано?! Ну ничего себе! – Угу. Офигенно, – переходит на рубленые фразы Нина, растирая замерзшие ладони. Вентиляторы под высоким потолком без устали гоняют цепкий шаловливый ветерок. Механизм работает на максимуме. И какой гений только додумался зимой включить систему охлаждения. Поэтому к середине фильма окоченевшие пальцы начинает покалывать. На языке вертится что-то не совсем красивое и уж очень некультурное. Девушка ежится, стягивая рукава куртки пониже. В расхлябанные манжеты сильно задувает, чтоб их. – Дубарь, – тихо жалуется в темноту неизвестно зачем. – Так ледяная пещера же, – на автомате отзывается Андрей, делая неопределенный жест в сторону экрана, где главные герои испуганно мечутся на фоне искристых снежных сугробов, убегая от неведомого существа, а затем разводит ручищи, видимо, стараясь передать масштаб развертывающейся трагедии. – Минус сорок или даже пятьдесят. Как думаешь? Нина невольно вздрагивает, когда наклонившийся спросить очередную чепуху парень касается плеча, и, повернувшись, ощутимо бьется лбом о нависшую над ее подлокотником башку. И почему, спрашивается, на месте ему не сиделось. – Чего творишь? Ушиб саднит. Только бы шишка не набухла, хотя на последнее толком не надеется. Кожа нежная и бледная – синяк выйдет изрядный. Вот тебе и поход в кино. – Так нечаянно ведь, извини, – спешит исправить глупую ситуацию Андрей, и даже в темноте видно, как краснеет, вызывая жгучую неловкость. – Сильно больно? Его лицо так близко, а сам взирает настолько обеспокоенно-преданно, что хочется взвыть. Да и просто неприлично так пялиться. Он с минуту моргает, молчит, переводит взгляд с трясущейся Нины на свои ботинки, потом на кожанку, лежащую рядом без дела, и снова на Нину. Озадаченно трет лоб, будто что-то вспоминая, и без лишних слов накидывает верхнюю одежку на девичьи плечи. – Теперь-то лучше? Жест до странного милый и очень уж непривычный. Нина даже не знает, как реагировать: стоит ли отказаться, обе куртки все равно погоды не делают – слишком озябла, или же принять. В любом случае Андрей решает за нее быстрее, чем Нина приходит к внутреннему согласию, и приваливается так тесно, что чуть ли не щекой трется о застежку молнии кожанки, которую теперь так просто уже не стащить. На взбрыки дурак не ведется, лишь больше стесняя. – Отпусти. Вялое сопротивление полностью подавлено. Андрей намертво прилип, весомо припечатывая: – Ага, а ты все с себя сбросишь, а потом замерзнешь и простудишься. Я ж тебя знаю как облупленную, – и опять следует это фирменная дурацкая улыбочка. Нина сконфуженно сопит и к неудовольствию обнаруживает, как некая дама через несколько рядов достаточно громко обсуждает со своим кавалером, почему это он не ухаживает за ней так же, как – Нина едва не подпрыгивает – тот галантный человек за Ниной. Становится смешно и дико неловко, а Андрей только масло в огонь подливает, доверительно сообщая, шепча на ухо: – Но, по-моему, действительно выглядим стремно. Как парочка какая. Сердце так и екает. Вот уж непозволительный бред. Нет, ну конечно же, бред. Она знает Андрея не первый год, но этот балбес ее до сих пор удивляет, вот и все. Просто в этот раз немного больше обычного. – Чушь ведь, – натужно смеется, выдавливая эмоции силой. – Хотя очень похоже, – совершенно серьезный тон обрывает смех. Нина таращится на Андрея, будто на диковинного зверя. – Заканчивай уже. – Не, все верно. Но друзья детства, наверное, всегда так выглядят со стороны. Вот будь ты мужиком, – хрюкает в кулак Андрей от подобной перспективы, – у окружающих не было бы повода для сплетен, а так приходится терпеть. – Будь я мужиком, – деловито замечает Нина, – давно бы уже ходил кое-кто с фонарем. Дурака кусок. Эй, и почему это я и парнем, сам-то в бабу не хочешь? Андрей притворно пугается, отодвигаясь в противоположный угол кресла, и крестится: – Страшная ты женщина, Совкова, и фантазии не лучше. В самом деле, какая из меня баба с сорок третьим размером ноги. А щетина! Вот пацаны… Кореша бы из нас вышли превосходные, – и подмигивает. Нина игру не поддерживает, гордо сбрасывая чужую кожанку. – Согрелась, – спокойно отвечает на незаданный вопрос и тихо шмыгает носом. – Чай не кисейная барышня, не помру. Это девушка упрямо повторяет и по окончании сеанса, и в фойе, и под проливным дождем вперемешку с градом на улице, и сидя в такси, которое все же умудряется вызвать Андрей, настояв, что ему надо срочно отлучиться по поводу одного очень щекотливого звонка, а так бросить «дружбана» он не может. Ну, что за придурок, правда, что за придурок. Нина устало вздыхает и называет водителю адрес, только после этого понимая, что действительно чувствует себя нездорово, кажется, температура, и что совершенно забыла о лавке старьевщика. О последнем особенно сокрушается, но не то чтобы уж долго. Ртутная полоска на градуснике бодро доползает до отметки в тридцать семь и два. Похоже, Андрей был не так уж и неправ, буквально насильно запихав ее, Нину, в машину, но ни признания, ни слов благодарности он явно не получит, больно рожа была счастливой, когда спроваживал. В этом как раз-таки и хочется разобраться. Не сразу, конечно, но поговорит обязательно, как подвернется подходящий случай.***
И она его ждет. Ждет у окна, прислонившись горячим лбом к стеклу, запотевшим от ее частого дыхания и включенного совсем рядом обогревателя. Ждет уже несколько часов, кутаясь в плед и держа глаза широко распахнутыми, чтобы не пропустить тот момент, когда высокая фигурка в сером пальто под крокодиловую кожу чуть ниже пояса, нелепо растянутых джинсах и цветастых кедах мелькнет на подъездной дороге. Обзор хороший – просматривается почти весь двор и кусочек трассы, уходящий вдаль. Цепкий взгляд скользит по спешащим прохожим, передвигающихся мелкими перебежками в морозном мареве. Но этого улыбчивого идиота среди них нет. И где только черти носят в такую погоду? Пальцы с силой тарабанят по подоконнику. Нина злится, даже не зная на кого больше: на себя или все-таки на Андрея, хотя тот вовсе не обязан перед ней отчитываться. Да, по сути, он вообще ей ничего и никогда не был должен. В коридоре слышен резкий щелчок дверного замка, а затем и звуки шагов. Нина вздрагивает и напрягается, будто натянутая струна. Неужели все-таки проворонила? – Я пришел, – он широко улыбается, теребя раскрасневшийся нос, и довольно протягивает пакет с шоколадом и ранними мандаринами. Такими маленькими, яркими, блестящими и сладко пахнущими. – На, попробуй, тебе сейчас нужны витамины. Она не спорит, даже не собирается, при простуде и вправду, говорят, помогает, только вот сейчас отчего-то совсем не хочется пробовать. Просто скупо благодарит за заботу, выдавливая любезности и украдкой бурча что-то о дураках, разгуливающих зимой без банального шарфа, уходит в комнату, стараясь не замечать топчущуюся у порога Лерку Симонову, которую в гости совсем не звала. Сил на то, чтобы беззаботно болтать еще с ней, не осталось, подмечая, как та ненавязчиво крутит в руках спелый фрукт, любуясь оранжевыми боками, что-то шутит и тоже заразительно хохочет, ероша коротко стриженные каштановые волосы, придающие ей сходство с нахохлившимся воробьем. Какая-то их бывшая общая знакомая оказывается не такой уж и бывшей, что совсем неприятно осознавать, даже ревниво. Это Нина понимает неожиданно отчетливо с приходом оной. За каким-то местом Андрей теперь частенько пропадает у этой бесшабашной пацанки ночами, начиная с момента треклятого бойкота, на что Нина сказать ничего не решается. Приходит под утро, порядком измотанный, но счастливый, таща с собой цитрусы, которыми весь провонял. Расхваливает их как нечто невероятно ценное и полезное, эдакое вкусное чудо. Весь остаток дня он проводит с Совковой, доставая неиссякаемым оптимизмом. – Подарок, – хвастается. И таких подарков скапливается уже будь здоров, вон, даже на балконе складывать некуда. Леркины подношения теснят коробки с драгоценными пластинками, ютятся в прихожей и в кухне. Ребяческая радость Андрея от мандаринов просто поражает, всякий раз смотрит на них, затаив дыхание, а Симонова все подкармливает и подкармливает. Тетя ее снабжает, видите ли, ей не жалко. Нина бессильно сжимает кулаки. В самом деле, сколько можно?! Будто молодые люди только и делают, что жуют эти чертовы мандарины, оставаясь наедине. Достало. – Нин, – Андрей заглядывает в щелочку одновременно со стуком, что тоже ему не в плюс. – Тебе случайно не нужны… – Хватит таскать что ни попадя, – голос срывается, горло саднит. Хочется сказать больше, да что уж там, хочется высказать все от и до, но она надеется, что парень догадается сам. – Ты чего, я даже не договорил, – удивляется бурной реакции Андрей. – И вообще о чем речь? «Прогони Лерку», – вертится в голове. – Заканчивай с мандаринами, – произносит. – Все не съешь, а гниль и плесень разводить ни к чему. Андрей расстраивается, мол, Симоновой их тоже девать некуда, вот и раздает друзьям, лишь поэтому, что тут такого. Как же. Здравый скепсис твердит обратное. Будь шастанья за цитрусовой дрянью в дневное время, понять было бы можно, но наведываться за фруктами ночью – видать, крепкая «дружба» завязалась. И тот факт, что Андрей держит ее за дуру, радости не прибавляет. Ведет себя будто маленький. Нет чтобы взять и сказать как на духу. Вся эта чепуховая конспирация кажется абсурдной, совершенно ненужной, а еще свободное пространство захламляется с поистине пугающей быстротой. О последнем она открыто заявляет вслух. – Выкинь хотя бы половину, – настойчиво требует. – Лерчик обидится. – Перебьется. – Вот сама ей так и скажи. – Пусть Лерчик, – на последнем слове внутри образовывается тяжелый скользкий ком, что отвратно горчит. Тошнотворно ласковое сокращение, – тогда свою оранжевую свалку обратно забирает. – Злишься опять. – Иди уже. – Тебе чувств девчонки не жалко? – А меня, меня не жалко? – вырывается прежде, чем Нина успевает остановиться. – Я тоже, между прочим, девчонка. Андрей застывает, обдумывая сказанное, и у Нины вдруг возникает острое желание побиться головой о стены. Ох уж этот длинный язык. – Ты, – подбирает слова Андрей, и Нина до дрожи в коленках боится услышать сравнение с сестрой или, как выразился этот идиот ранее, дружбан. Тоже неплохо, но все же не то, чего бы хотелось, – другое дело. Нина обмирает, осторожно выведывая: – Какое «другое»? Парень мусолит губы, мнется и тут же улыбается. Своей фирменной. От уха до уха. – Нинчик, – тянет Андрей, и по коже пробегают мурашки. И эта волна вдоль всего позвоночника, почти болезненно стискивающая ребра и тесно давящая на грудь… Придурок определенно треплет нервы намеренно, иначе и не назовешь. Его улыбка расползается шире и шире. – Видишь ли, – секунды тянутся неприлично долго, – не звучит. И на этом все. Нина ошарашенно подходит к двери, дергает за ручку и тычет в сторону зияющего межкомнатного проема указательным пальцем, лаконично оповещая: – Вон. Андрей хохочет, и от этого обиднее вдвойне. На повторяющуюся просьбу удалиться реагирует так же, принимая за шутку, и намеков не понимает. Приходится выталкивать насильно. Смотрится это, конечно, комично, но Нине не смешно совершенно. Не ахти какую дверь она запирает основательно: на оба оборота и тонкую цепочку, оставшуюся от прошлых квартиросъемщиков – людей подозрительных и очень мнительных. И сквозь рвущиеся слезы тихо-тихо шепчет: – Непрошибаемый дурак.***
Утро следующего дня наступает внезапно и сердито под дребезжание стекол, жуткий грохот, а потом и нецензурную брань, и Нина все же выползает из кровати посмотреть на причину ранней побудки. Сия обнаруживается быстро. Рассыпанные по полу коридора мандарины еще катаются вокруг Андрея, рядом валяется сломанный табурет, а сам парень, потирая затылок, оглядывает творящийся бедлам. – Я тут немного запамятовал, что у этой деревяшки ножки разъезжаются, – и добавляет, подумав: – Забавно, да? Нина глядит на Андрея так, будто думает: наорать на него или поинтересоваться о самочувствии. Смотрит долго, внимательно. Двоякие чувства грызут изнутри, и бороться с ними сложно. – А нечего на антресоль запихивать было витамины свои, – колко бросает, присаживаясь на корточки и сгребая в первый попавшийся кулек ошметки раздавленных плодов. Андрей выглядит погрустневшим и каким-то сникшим, но тараторит в привычном темпе. – Так я это, – запальчиво начинает, – наоборот, их того хотел, достать, а они – раз, а потом из-под ног табурет – ух. В общем, не вышло. Нина крутит пальцем у виска, мол, сам он «того». Придурок пожимает плечами и ворчит, что это для нее все было, а Леркины гастрономические сюрпризы он все же нашелся, куда пристроить от греха подальше. И с мандаринами признается, наверное, и правда перебор вышел, раз даже такой терпеливый человек, как Нинка, запсиховал. Вот когда он кубарем с антресолей летел, то тоже эти цитрусы ненавидел. Теперь-то понимает. Нина качает головой, ни черта он ни в чем не разбирается, и, чтобы отвлечься от въедливых глупых мыслей, после уборки собирается и уходит бродить по улицам. Бесцельное шатание. И на этот раз подальше от дома, да хоть к тому же кинотеатру, неважно, главное не думать об Андрее, который, кстати, упоминал о недавно открывшемся магазинчике с антиквариатом. Всякие потрепанные безделушки, бесполезная на первый взгляд чепуховина, видавшая виды. Даже запах пыли особенный: терпкий, едва прогорклый, самую капельку, что ей всегда нравилось. В таких местах полно отживших свой век вещей, иногда складывается впечатление, что есть абсолютно все. Один красавец-граммофон чего стоит, Нина даже им невольно залюбовалась. Дорогой, зараза, но справедливо стоит каждой копейки, кривовато выведенной на «кусачем» ценнике. Личный электрофон выглядит по сравнению с ним убого. – Уже продано, – разводит руками старьевщик. – Не давеча как вчера, хотя отложен был для одного клиента еще недели полторы назад, так что вряд ли кто-то другой мог его купить. Заберут совсем скоро. Жаль. Действительно, вещь по-настоящему классная. На квартиру возвращается по-прежнему в растрепанных чувствах, отвлечься все-таки не удается. В прихожей пустые коробки и пакеты, мандаринов нет, но специфический фетор еще стоит. Из кухни слышен гвалт знакомых голосов. Судя по всему, приехали родители. На повышенных тонах обсуждают Нину и ее странное поведение. Андрей, зараза такая, греет уши и изредка поддакивает, а под конец, когда речь заходит о нем самом, с гордостью хвастает, что нашел то, что так долго искал, но не знает, как отреагирует Нина. Больно нервная стала, а так бы он сразу ей все рассказал, хотя побаивается, мол, личное слишком. На ватных ногах девушка поворачивается обратно. Личное. Да пошел этот дурак со своими секретами, будто ночевки у Симоновой такие уж незаметные и совсем-совсем неподозрительные. – Поздравляю, – отзывается Нина, пойманная с поличным у самого выхода. Подводит дрянная скрипучая дверь. – О, так ты теперь знаешь, – немного расстраивается Андрей под недоуменные взгляды гостей и безэмоциональный тон Совковой, а следом и сам вытаращивает глаза так, что кажется, будто те выпадут из орбит. – Нин, с тобой точно все в порядке, да? – участливо интересуется, поднимаясь из-за стола. – Какие еще совет да любовь? Матери пораженно охают, отец Андрея сдвигает густые брови к переносице, а Нина чувствует, как теряет контроль, выдавая целую тираду. – Что молчишь, не так что ли? – краснея, выдыхает, набирая в легкие побольше воздуха. – Да какая любовь? – подскакивает Андрей, выдергивая рваным движением из кармана чек. – С покупками. Ты в своем уме? – Не с ними. – А с кем? – С Леркой, – уже остывая и тушуясь, цедит Нина. Андрей нервно улыбается. – А что Лерка-то? Помогал с программами на компе, у нее с этим делом совсем плохо, а ночью – потому что спокойнее мне так, да и смена у нее дневная на подработке. Никак по-другому не выходило. Взамен обещала помочь отложить у продавца ненадолго одну вещицу, контакты у Симоновой там налажены, понимаешь?! Надеялся, что обрадуешься, не для одного себя же покупал, – и вздыхает так, будто всю печаль мира осознал разом. – С сюрпризом, черт возьми! – А мандарины? – спрашивает по инерции Совкова, ощущая неимоверное облегчение. – А мандарины ей действительно тетя шлет, – почему-то охрипше говорит Андрей, заметно краснея. – Нин, я к тебе прикипел уже. А так нафиг вообще эта Лерка кому сдалась, мне и с тобой хорошо, с детства знаем друг друга. Вот где я еще найду дружбана, что на виниле помешан, напоминает все постоянно, подкармливает, да и вообще человек хороший, бескорыстный?! – Девушку, – шепчет мать Андрея чуть ли не по слогам, а Нинкины родители согласно кивают. – Девушку. Парень недоуменно на них оборачивается. – Ну да, я так и сказал. – Дурак, – беззлобно бубнит Нина, прикрывая вспыхнувшее лицо ладонями. – Есть Разница. Андрей хмыкает. – По мне, так никакой, все равно только тебя так и называю. И перекус, взятый из дома, между прочим, тоже терял специально. Ты еще так забавно потом дулась и за руку меня теребила, чтобы слушал внимательнее. – Во дает готовая семейная ячейка, – привычно шутят родители, до того почти не вмешивавшиеся в происходящее, вгоняя ребят в краску. – Выдумали тоже. Дружбаны. А потом кто-то выкрикивает: – Так что там с чаем? И никто уже не обращает внимания на грязно-белый клочок бумажки, лежащей на столе. Чек из лавки старьевщика с крупной надписью «оплачено». Граммофон «Монтеклер» c геликон-трубой, пластинка в комплекте.