Танцы на осколках

Любой врач, имевший маломальскую практику после окончания интернатуры, хоть раз заговаривал о своем персональном кладбище пациентов, которых не удалось спасти. Кто-то касался этой темы со щедрой долей цинизма, кто-то с незажившим чувством вины, со стыдом или даже, если везло, с глупой детской бравадой, еще не понимая, что это самое везение рано или поздно откажет, потому что… …врач не бог, и спасти всех никому еще не удавалось, будь ты педиатр дорогой частной клиники в хорошем районе или сменный физиотерапевт дома престарелых на окраине. И замешанная на профессионализме удачливость тут не играла никакой роли. Если бы Джона спросили, сколько могил насчитывает его личный погост, он наверное, мог отшутиться, что сбился где-то на третьем десятке, но нет… он помнил их всех – по лицам, именам, датам и обстоятельствам… по бессилию, ярости и адреналиновому опьянению очередного заведомо проигранного боя за жизнь. Двадцать четыре. Мужчины, женщины, старики… семилетний ребенок… начинающий кларнетист, только что поступивший во второй состав труппы «The Grand»… довольно известный велогонщик, выигравший подряд два этапа Тур-де-Франс летом две тысячи одиннадцатого… Но доктору Уотсону, отставному капитану Пятого Нортумберлендского Ее Королевского Величества полка действительно было чем гордиться за все девять полновесных лет полевой и гражданской практики. Только пять могил его призрачного некрополя имели реальный холмик из ровного травянистого дерна и тяжелое гранитное надгробие с потускневшим именем, вырезанным не в камне, а в памяти… остальные девятнадцать так и остались пустыми ловчими ямами, назидательно скалящими свой вечно голодный зев. Люди, которым они уготованы по всем законам человеческой физиологии и сложившимся линиями судеб просто обязаны были в них упокоиться, но по сей день беспрепятственно существовали на земле, не подозревая, какое редкое исключение сделала для них смерть. Очередной безнадежный пациент сейчас лежал в палате интенсивной терапии клиники Lambeth Hospital на Ландор-роуд в состоянии искусственной комы и под равнодушный писк аппаратов искусственной вентиляции легких и кардиоводителя готовился вот-вот перейти в кому настоящую. Со всеми прилагающимися последствиями из скорых похорон, траурных венков и безутешных родственников. И доктора Уотсона никто не посмел бы упрекнуть – чтобы выжить с анамнезом из непрекращающегося третьи сутки внутреннего кровотечения, отказавшей печени и взбесившейся иммунной системы, принявшей собственный организм за инфекцию, требовалось чудо высшей категории. И люди… да-да, врачи, со всем их арсеналом знаний, оборудования и медикаментов, всего лишь люди… а люди чудес не творили… …Джон стоял возле окна собственного крошечного кабинета и смотрел сквозь россыпь дождевых капель, осевших на стекле. Сигарета почти догорела и уже жгла кончики его пальцев. Выпустив последнее облачко дыма, осевшего на языке медной горечью, он затушил окурок в горшке отчего-то еще бодрой фуксии, тщательно прикопал бумажную гильзу и решительно затолкал очередную последнюю пачку в контейнер для использованных перчаток. Джон начинал и бросал курить последние четыре года снова и снова, как только на его личном кладбище появлялась новая потенциальная могила. Всякий раз, сгорая от досады он доставал из укромного тайника заначку, выкуривал строго две сигареты и отправлял остальное нетронутым в мусорное ведро, клятвенно обещая, что на этот раз уж точно… Потянув за ручку оконной створки, чтобы впустить немного воздуха с улицы, он слушал, как шумят во внутреннем дворе пышной влажной листовой кроны старых громадных лип, поникая почти до земли… их сладковатый, терпкий запах заставил его судорожно вдохнуть и почувствовать, как от знания покалывает кончики пальцев и что-то замирает внутри от жгучего предвкушения… Вместо того, чтобы в составе бригады таких же, как и он, медиков снова и снова вести бесполезные дебаты и искать несуществующие возможности, доктор Джон Уотсон жадно смотрел, как в тени ветвей застыв полустертой тенью, ждет высокая фигура, которую ветер обнимает распахнутыми полами длинного пальто, похожего на уставшие черные крылья. С высоты второго этажа лица не разглядеть, но Джон точно знал, какие хрустальные халцедоновые глаза прячут смоляные пряди, намокшие и свившиеся в тугие кольца от дождевой взвеси, как бесстрастен и безупречен чувственный роденовский рот… и пытался представить, чем именно сегодня придется расплатиться за очередное чудо… Когда это все началось? После демобилизации и возращения в Лондон? Или раньше, после контузии, когда их выкапывали из груды тел, из отдельных фрагментов и рваных хлопьев почерневшего железа, оставшегося от базы после досадной ошибки союзников? Или еще раньше – ДО контузии? Джон не смог бы точно сказать. От тех времен у него остался некрасивый келоидный шрам на лопатке – побелевший и превратившийся в узел тугих веревок, и фантомная боль в правой ноге без единой царапины, но по сей день отмечавшей ухудшение погоды лучше патентованных анероидов… жесткий, выгоревший взгляд… и сны, полные сухого, раскаленного песка, пулеметных очередей, липких от чужой крови пальцев и чьих-то губ с привкусом злости, оружейной смазки и крепкого табака… Это был плохой день доктора Джона Хэмиша Уотсона. Из четырех моторизованных подразделений, отправившихся на перехват каравана с оружием для талибов на южную границу Гильменда, назад вернулось только одно, остальные попали в хорошо организованную засаду и были почти полностью уничтожены. Уцелевший личный состав удалось эвакуировать вертолетами лишь благодаря заградительному огню, развернутому отдельной бригадой под командованием капитана Морана – легенды военной разведки и личной занозы в заднице заместителя командующего британского ограниченного контингента. Ни один борт не был сбит и все благополучно добрались до базы, но почти все подразделение капитана выкосил шквальный огонь минометной шрапнели и пулеметных очередей… Джон смотрел на почерневшую, растерзанную клочьями полевую форму, едва прикрывавшую тело на смотровом столе… на когда-то пшенично-пепельные, выгоревшие под восточным солнцем волосы, теперь слипшиеся в бурые, уродливые иглы… на белое лицо, расчерченное жирными мазками подсохшей крови – еще глянцевитой, но быстро покрывавшейся трещинами на сгустившейся жаре… …и не узнавал. Себастьян. Себ… Басти… Самый живучий сукин сын на свете, едкий, не знающий приличий зубоскал, похотливый голубоглазый тигр с большими осторожными ладонями, жадным ртом и колючей щетиной на узком, с уютной ямочкой, подбородке… Джон, Джон, Джон… Джооон… Горячечный шепот в пропыленной палатке и грубые объятия, ломающие позвоночник… наутро опять придется прятать прокушенные, изуродованные губы от понимающих взглядов и недвусмысленных ухмылок. Но ему плевать… он отдаст кровь до последней унции, гребанную репутацию и саму мать-ее-душу - лишь бы пустынный хищник возвращался в его постель, в его жизнь… на день, на час… на минуту… На нем не было живого места, и чего только стоило пересчитать входные-выходные отверстия от пуль, осколков… проследить дислокацию гематом и компрессионных травм… В залитой голубым ксеноном операционной Джон запретил себе вспоминать июльский свет в закрытых беспамятством и наркозом глазах, и со всем профессиональным хладнокровием извлек из распростертого тела три пули – одну, едва не перебившую бедренную артерию, вторую - застрявшую в подвздошной области и распоровшую селезенку - ее Джон сшил буквально из кусков… и последнюю – уютно устроившуюся в трехглавой мышце, хвала создателю, не задев чертову плечевую кость… От ударной волны близко разорвавшейся гранаты Моран получил пару сломанных ребер, ушиб печени и рваную рану на щеке от скулы до уха… Четырнадцать часов, не замечая усталости и сменявших друг друга ассистентов, Джон чистил полости, удалял осколки костного крошева и поврежденные ткани, аккуратно сшивал разорванные сосуды и закрывал раневые каналы, беззвучно матерился сквозь зубы и громким командным шепотом запрещал Себастьяну умирать. К ночи следующего дня несмотря на все усилия стало ясно, что Моран не выживет… Это было странным, невозможным случаем, достойным отдельной статьи в «British Medical Journal». Без видимых причин тело капитана не желало восстанавливать естественный сердечный ритм, то и дело сбиваясь на экстрасистолию. Джон не нашел ни на груди, ни на спине хоть какого-то проникающего повреждения… ничего. Только небольшой, размером с шестипенсовик, след от ожога… вероятно осколочного происхождения… Отбросив все возможное, маловероятное и совершенно несостоятельное, сделав несколько снимков портативным рентгеноскопом, Джон обнаружил ланцетовидный кусок металла почти в четверть дюйма длиной, пробивший сердечную сумку и упиравшийся острием в миокард… Вероятно скорость и температура были настолько высоки, что осколок прожег себе дорогу и застрял в моментально запекшемся кровяном сгустке, замаскировав рану под банальный ожог. Если его не извлечь, тахикардия приведет к фибрилляции желудочков и полной остановке… а если пытаться вытащить чертов кусок, Моран, имеющий в активе травмированную печень и потерявший добрую треть всей крови, уже не сможет выкарабкаться из медикаментозной комы… Оставив опутанного капельницами и датчиками Себастьяна на растерянный, убитый бессильным молчанием персонал, Джон вывалился наружу, содрав с себя по дороге операционный комплект и зашвырнув его в корзину при входе. Черный сумрак, прибитый к пустым небесам мягко проваливался в такой же пустой космос, подмигивая колючими прострелами южных звезд, как заговорщик… Джон постоял с минуту, запрокинув голову и вымеряя интервалами дыхание… пытаясь загнать панику обратно в черепную коробку, в самый глухой, пыльный угол, где ей было самое место… А потом обессилено осел на мешки с песком, уложенные по периметру медицинского корпуса на случай усиления ветровой нагрузки до уровня урагана. Уперевшись локтями в колени, доктор вцепился пальцами в короткий ежик на затылке, будто собирался выдрать его с корнем вместе с грызущей изнутри болью. Так не должно закончиться. Не для Басти. - Почему? Джон вздрогнул и поднял голову. Мягкий, странно резонирующий голос пролился из темноты, крадучись забираясь под кожу. Мобильный комплекс, собранный из готовых блоков словно детский конструктор, стоял в стороне от главного входа, и осветительные фермы центрального плаца и казарм доставали до него не слишком хорошо. Впрочем, в этом были свои плюсы – полуночная иллюминация не слепила раненых и персонал через окна в брезентовых стенах. Операционная, из которой только что вышел Джон, и вовсе находилась в тени от пристройки склада медикаментов, резервных генераторов и компрессорной. Бархатный, как восточная ночь, голос доносился из самого сумрачного угла, но даже в этой синей, чернильной тьме можно было различить силуэт высокого… несомненно стройного… мужчины, опиравшегося плечом о стену и изогнувшего стан… иначе и не назовешь… в ленивой позе гаремной одалиски… странные сравнения отчего-то не показались Джону странными, как и то, что цвет и покрой формы незнакомца он определить не смог. Шемаг*, прятавший лицо и оставлявший лишь узкую прорезь для глаз, скорее всего, мог принадлежать коренному рекруту, но чистейший английский без намека на остаточную гортанность и агрессивность пушту** выдавала соотечественника. - Почему? – повторил лондонский акцент. - Он хороший человек, - ответил Джон, не задумываясь о сути вопроса. Да и сам вопрос отчего-то нисколько не смутил, потому что происходящее стало казаться частью причудливого сна, сильно смахивающего на усталостный бред после суток напряженной, на грани человеческих возможностей, работы… - Сегодня умерло много хороших людей. Голос не был ни насмешливым, ни праздно-любопытствующим, но Джон почувствовал, как в груди тяжело заворочался удушливый гнев. - Он мой хороший человек. …с какой стати ему оправдываться? - Сантименты? – оживился лондонец, чуть сменив позу и скрестив на невидимой груди невидимые руки. Нет, они просто… …просто сослуживцы? …просто друзья? …просто любовники? - Он дважды спас мне жизнь… …бесстыдные руки, плечи шириной с Персидский залив… горячая тугая плоть, подорвавшая тело, как петарда коробку китайского фейерверка… «о, боже, да-а-а… шевелись, гребаная черепаха… да не рассыплюсь я… еще… еще, сука!» - Любопытно. Хотелось бы знать, как далеко ты готов зайти в своих желаниях… - Я не… - Удачи, Джон… - можно было поклясться, что плывущие во тьме и мерцающие эльмовыми огнями*** глаза улыбались. – Считай это подарком… на будущее. - Что? – Джон начал вставать, судорожно сжимая кулаки, намереваясь вытащить на свет насмешника и проверить, насколько крепкие у него зубы. – Ты кто такой… твою ма… - Доктор Уотсон! – неожиданно громко прилетело из палатки и разнесло вдребезги безумие момента. Из распахнутого палаточного клапана высунулась операционная сестра Уна Брайт, возбужденная, радостно-растерянная, и замахала рукой. - Капитан Моран… он… Вы должны это видеть, сэр! Джон машинально повернулся, а когда вновь посмотрел на своего странного визави, угол был пуст, словно там никогда никого и не было… - Что за… Договорить он не успел – лейтенант Брайт, потеряв терпение и в нарушение всех уставных правил грубо потянула его за рукав. – Мы провели повторный рентген. Все чисто, сэр! Наверное, дефект пленки… Посмотрите сами! И синусовый ритм полностью восстановился… Этого быть не могло. В принципе. Даже если был сбой аппаратуры… уши-то у Джона не имели дефекта пленки… Даже если у всего персонала одновременно случилась массовая галлюцинация… А потому, плюнув на привидевшийся бред …что это могло еще быть? Ну, перенервничал Джон… Ну, поговорил с самим собой по душам в результате нервного перевозбуждения… и не такое бывает… и выбросив невесть откуда взявшуюся в пальцах смятую, незажженную сигарету, он метнулся в гудящую от голосов палатку навстречу невозможному, но случившемуся чуду. … и второй, и третий… и пятый снимок показали, что осколок в сердечной сумке растаял самым волшебным образом… что целехонький миокард работает, как ему и положено природой и наглой Бастиановой упертостью… А на утро военно-транспортный борт унес недопогибшего героя в стадии устойчивой положительной динамики в Кабул, в центральный военный госпиталь, навстречу заслуженному внеочередному званию и ордену «За выдающиеся заслуги». А спустя сутки лагерь ограниченного контингента войск Великобритании попал под удар тактических ракет союзников, по ошибке… или по преднамеренной дезинформации… как лагерь подготовки боевиков талибана. Через шесть часов беспамятства Джона выкопали из-под развалин и не списали на преждевременную пенсию только потому, что он единственный, кто уцелел из медперсонала, получив осколок в плечо и контузию в правой височной доле, вызвавшей кратковременную амнезию, начисто стершую из памяти события последних трех дней… А еще через шесть месяцев, пройдя реабилитацию в госпитале и кошмарную бюрократическую мясорубку квалификационных комиссий, профессиональных коллегий и изматывающей паутины медицинских обследований, Джон благополучно вышел в отставку с годовым выходным пособием, так-себе-размеров пенсией, но сохранив лицензию хирурга общей практики и невнятные перспективы на еще более невнятное будущее. Вернувшись в Лондон, слегка прихрамывающий герой войны снял небольшую квартирку с хозяйкой и подселением на тихой улице неподалеку от центра и место сменного терапевта в частной клинике старого университетского друга, за эти годы раздобревшего до солидного семейного бизнеса, но все так же щедро отдававший свое личное время теплым дружеским посиделкам и воспоминаниям о сумасбродной юности, заполнившей студенчество не только лекциями и зубрежкой, но и горячими вечеринками с дешевой выпивкой и трехконтинентальным сексом…