Батя

Серое, с мутно-зеленым отливом море рывками набрасывается на песок и отбегает, оставляя на нем темный налет водорослей и клочья будто бы грязной мыльной пены. Оно покусывает босые женские ступни, белые, холеные, выплевывает соль на подол богато расшитого платья, но какое это имеет значение? Завтра, уже завтра — на остров, туда, где она сложит в сундук все платья, приличествующие жене знатного человека и матери двух молодых рыцарей. Она наденет короткую, по колено, юбку, выйдет на йоле в тревожное утро, и паруса упруго раскроются под натиском ветра, и веревки вновь будут натирать ее изнеженные за полгода праздности руки, запах рыбы пропитает ее кожу, волосы, самое сердце. На целый долгий прекрасный месяц она вновь станет дикаркой. Джейн мечтательно улыбается, любуясь нервными всплесками волн под унылым серым небом. И дождем не разродится, и солнце до завтра точно не покажет. Ну и пусть. Материнское сердце беспечно спокойно, хотя младшего сына не видно, наверное, добрых четверть часа. Ее ребенок поплыл раньше, чем пошел, как и положено правнуку настоящей дикарки, взращенной морским побережьем. В свои девять лет он чувствует себя равным рыбам. Наконец, над особо крутым гребнем волны показывается мокрая голова мальчишки, а рядом — улыбчивая морда дельфина. Оба скрываются под водой, и к берегу сын подплывает уже один, весь покрытый гусиной кожей, с лиловыми губами и счастливый-счастливый. Пожалуй, сегодня все же прохладно, но у Джейн духу не хватило бы отговорить его от купания. — Мама, мамочка, ты видела? — подбегает к ней и плюхается в подставленное полотенце. — Дельфина? Видела, arggat*. Он подпустил тебя к себе, — Джейн крепко и быстро вытирает холодную кожу ребенка. Пусть ее младший сын не тянется к мечам и сражениям, как старшие, зато ни здоровья, ни выносливости иного рода ему не занимать. — Он проводил меня до берега! А там были и другие, я насчитал шесть точно, а еще тени мелькали... Но, может, и не дельфины. — Я тебе рассказывала, Кахал, что дельфины подпускают к себе только чистых душой людей? Сын после растирания уже не выглядит как утопленник, а теперь щеки и вовсе заливает очаровательный румянец. — Mo ghrá**, — шепчет, целуя руку матери. В голубых глазах плещется наивная, восторженная нежность. — Если бы ты сошла в море, к тебе приплыли бы все дельфины в округе. Мама, почему ты не хочешь поплавать? — Женщинам не всегда можно купаться, — улыбается Джейн. Она довольна. Ее младшенький всегда отличался чувствительностью, а с каждым годом он задавал все больше и больше вопросов о других. Еще пару лет назад спокойно принимал ее ответы вроде «просто» или «не хочу», а сегодня она так не отделается. — Пофему? — продолжает пытать ее Кахал, правда, уже не очень внятно. Успел добраться до корзинки с обедом. — Это маленькая женская тайна. Вырастешь — узнаешь. Сын молча дожевывает лепешку, запивает ее козьим молоком и задумчиво смотрит на выброшенную к их ногам клешню краба. Вздыхает и замечает тоном столетнего мудреца: — Женщины — такие таинственные существа. В шум волн врезается неприличный, громкий, дикий смех. Слышали бы родственницы мужа... Джейн щекочет сына, который неуверенно улыбается, мол, что такого сказал-то, но вскоре сам начинает хихикать, валит ее на песок — девять лет, а руки уже сильные, даром что ли на острове играет с детьми рыбаков, а дома пропадает в лесу. Вдруг ребячье веселье в голубой глубине сменяет недетская грусть. Кахал садится, подает руку Джейн, помогая привстать, и спрашивает, виновато отводя взгляд: — Мама, ты прости... Я долго не решался спросить, но все-таки... Можно? — Arggat, разве мы не договаривались быть честными друг с другом? — Договаривались. Мама, ты меня любишь. А отец? Песок под рукой вдруг становится противно влажным и колючим, а серое небо нагоняет тоску и тревогу. — Почему ты спрашиваешь, маленький? Разве он ругал тебя в последние дни? — Да когда он вообще меня ругал? — Кахал пожимает плечами и щурит вмиг ставшие очень взрослыми глаза. — Он отчитал Чарльза за небрежное обращение с новым мечом, он прикрикнул на Джонатана во время тренировки... А я? Мне ведь не полагается наследство, да? Мне тут рассказали по секрету, прости, имя я обещал не выдавать. Так вот, я не буду наследником и скорее всего пойду в служители Великого Ока. Зачем отцу со мной возиться... Постаралась. Воспитала. Расхлебывай. Разумеется, Джейн с самого рождения младшего, позднего, желанного сына знала, что наследником ему не бывать. Ждала она девочку. Обе ее дочери умерли во младенчестве, а старших сыновей муж взял под свое покровительство, едва детские руки достаточно окрепли для тренировочных мечей. С каждым годом она все меньше знала и понимала собственных детей. Тот день, когда ее первенец, Джонатан, явился из своего первого похода и в красках, с радостью и жуткими подробностями, поведал ей, как убил своего первого противника, тот день стал для нее кошмаром. Конечно, супруг после сурово объяснил сыну, что негоже при женщинах вести подобные разговоры. А ужас остался. Джейн так хотела девочку. Милую, ласковую девочку, которую у нее не отнимут, не заберут в мир сражений, турниров и лихих попоек. Лет до шестнадцати-семнадцати доченька была бы с ней, Джейн возила бы ее на родину, на остров, научила бы ходить под парусом, печь горьковатый дикарский хлеб, слушать море, чаек и грубые песни рыбаков. Да, однажды дочка вышла бы замуж, да, снова за знатного, благородного рыцаря, но после... Что после? Джейн не ведала, но молилась и в храме Великого Ока, и на побережье богам своего детства, чтобы родилась девочка. — Госпожа, у вас мальчик! — торжественно объявил домашний лекарь, и сердце бедной матери страшно заныло. Младший, поздний сын. На что он мог рассчитывать? Однажды отец отправит его в монастырь, вот самая вероятная дорога. Муж оказался великодушен. Лишив жену старших детей и собственной мужской ласки — Джейн подозревала, что в столице у него имелась любовница, а то и не одна, — Бенджамин щедро оставил ей маленькую игрушку, младшего и наверняка последнего ребенка. И она постаралась. Растила сына в культуре своей бабушки, рыжей островитянки с ослепительно голубыми глазами и заразительным рыжим смехом. Внушала ему уважение к труду и если не презрение, то равнодушие к богатству. Может быть, это смягчит удар, не позволит впасть сыну в уныние, когда он поймет, что наследства ему не полагается. Что же, действительно, судя по всему, сына не заботит наследство. Его волнуют исключительно отношения с отцом. Да, Джейн затопила своего обожаемого ребенка всей нерастраченной материнской любовью, но мальчику... мальчику нужен папа. — Ты прав, Кахал, — честно, по давнему уговору с сыном, произносит Джейн. — Такова участь почти всех младших сыновей. Знаешь, почему младших иногда зовут обещанными? После тридцати женщинам труднее рожать, и родители молят небеса о ребенке, обещая отдать его в служители. — Вы молились обо мне? — Твоего отца о таких вещах спрашивать сложно. А я молилась, arggat. Но, чтобы уж не кривить душой... я просила девочку. — Твои молитвы услышали, — озорно подмигивает ей Кахал. — Ты же знаешь, меня ребята часто зовут девчонкой. Девчонкой. Стройный, изящный, светловолосый и голубоглазый, ее сын и отдаленно не напоминал заготовку для настоящего воина. Он до сих пор не стеснялся ходить с мамой за руку, плел и ей, и всем подружкам на острове косы, самозабвенно играл на кларсахе*** и мог легко расплакаться, слушая красивую легенду или трогательную балладу. Да, Джейн знала, что ее сына дразнят и девчонкой, и маменькиным сынком. — Ты расстраиваешься? — Я — нет. А отец? Может быть, он из-за этого меня не любит? — Он тебя любит, — горячо отвечает Джейн и почти верит в собственные слова. — Любит, Кахал. Но любовь отца и матери выражается по-разному. Понимаешь, маленький... Мать носит детей под сердцем, мать привязана к ним с самого начала и любит просто так. Для тебя не секрет, что ты мне душевно ближе, чем твои старшие братья, но вы, все трое, мои дети, и люблю я вас одинаково. А отец выводит своих сыновей в большой мир. Он с них спрашивает, он не похвалит уже без повода, он ждет побед и достижений. Твой отец требовательнее к Джонатану и Чарльзу, потому что они — воины. Как они стали бы воинами, если бы отец не был с ними жестким и непреклонным? А тебя ждет стезя служителя, к тебе у него отношение несколько иное. Его любовь к тебе проявляется не в постоянном общении с тобой, а в том, что отец обеспечивает тебя книгами и учителями. Он хочет, чтобы из тебя вышел достойный служитель Великого Ока. Понимаешь? — Понимаю, mo ghrá, — совершенно серьезно говорит Кахал. В голубых глазах застывают стеклышками в кои-то веки удержанные в себе слезы. — Понимаю. Наверное, я действительно девчонка, раз мне нужно от отца... — мальчик до скрипа стискивает зубы и молчит, уставившись невидящим взором в стальную морскую даль. Над ними пронзительно вскрикивает чайка. Джейн следит за суетливой белоснежной птицей и тихо-тихо плачет. За двоих. *** Ночь — прекрасное и пугающее время. Ночью на палубе ты кажешься сам себе крохотным, почти не существующим, а тьма разливается под ногами, над головой, вокруг, повсюду, тьма показалась бы бесконечной и неумолимой, если бы в чернильном небе не мерцал чистейшим серебром восхитительный Млечный Путь. Ночью костры на берегу ярче и кларсах звонче, ночью теплее рука мамы, надежнее плечо друга или подруги. И упыри ночами охотятся за теплой кровью. Ярче сияют коварные огоньки ши, которые заманивают усталых путников и похищают их, утаскивая в мир под холмами. Плач баньши в ночи тоскливее и страшнее. Только Кахал больше не боится ночи. Не боится пророчества баньши. В тот вечер, когда мама умерла, никто не кричал под окнами ее спальни. Очередной кошмар будит его, выбрасывает из постели к окну, но страх проходит, когда он видит: за окном — просто ночь. Пустая бескрайняя одинокая ночь, и не сбежать в соседнюю комнату, не полюбоваться спящей мамой. Мамы больше нет. Ничего нет. Дверь в его спальню, едва скрипнув, открывается. — Ричард? Ричард, ты кричал. Снова кошмар? — Все хорошо, отец, — Кахал разворачивается и легко кланяется родителю. Да мог бы хоть в память о маме, хотя бы изредка называть его вторым именем. — Все хорошо, прости, что разбудил тебя. — Возвращайся в постель, сын. Я попрошу завтра Мэтью, чтобы он приготовил для тебя успокоительную настойку. Влажные сбитые простыни неприятно касаются кожи, но не просить же отца, чтобы позвал служанку, не объяснять же, что в десять лет описался из-за привидевшегося во сне. К счастью, аромат полынного букета у кровати глушит запах мочи. — Ричард. Я понимаю, ты был очень привязан к матери. Но тебе надо привыкать жить без нее, — с намеком на сочувствие в голосе шепчет отец. Вдруг скупо улыбается, и Кахал завороженно смотрит на ямочки на щеках родителя. Ему так нравятся эти ямочки, милые и трогательные на жестком лице рыцаря. — Я научусь, отец, обещаю. — Горжусь тобой, ребенок. Мир вспыхивает и плывет перед глазами, сердце проваливается в пятки, становится трудно дышать. Когда дверь за отцом закрывается, Кахал робко трогает рукой щеку. Не верит, что папа его в самом деле только что поцеловал. Впервые... за сколько лет? Или за всю жизнь? И вновь один. Как привычно. Кахал стискивает кулаки, крепко, больно, до судорог, загоняя обратно в глотку слезы. Мамы больше нет. А отец любит ребенка, когда ребенок чего-то достигает. Что ж, он пообещал отцу научиться быть одному? Он сдержит обещание.