Батя

Тот первый рассказ о благородном рыцаре, злом колдуне и прекрасной девушке, заточенной в башню, Ганс уже не помнит в подробностях. Да и вообще плохо помнит. Ну, рыцарь был, колдун и красавица. В какой легенде не встретишь? Но сладкое, слаще праздничного мамкиного пирога ощущение – осталось. Память о ярмарке, куда впервые взяли его, кажется, семилетнего. Память о пугающей деревенского мальчишку толпе, гомоне, сутолоке, звуках и запахах, среди которых он не потерялся лишь потому, что цеплялся за рубашку старшего брата. И память о каком-то то ли сказителе, то ли дурачке, нараспев читавшем легенду. Что покорило, приворожило его в сплетении чудных слов, дай боги наполовину понятных? Что заставило поднять голову, задрожать от восторга и взмыть ввысь на невидимых крыльях, над торговыми рядами, душной потной площадью, маленьким и трудным миром родной деревни? Была страшная, черная беда, был храбрый рыцарь с мечом, верный конь под седлом (конь! свой собственный!), был ветер в лицо, и еще, еще, томительное, волнующее, незабываемое... Вот это Ганс помнит. И когда узнает, что можно самому добыть похожую легенду, и не одну, а сколько душа пожелает, из невзрачной на вид книжонки – поначалу сомневается. Как же? Где истории о храбрости, переливчатые, ровно роса на заре, – и где потрепанные страницы с рядами мелких черных значков? Но Кахал, который приволок замызганную книжонку в лагерь, улыбается так, что Ганс верит ему сразу и больше, чем проповедям старших жрецов и страданиям великих мучеников. А потому говорит от сердца, не замечая смущенных взглядов товарищей: – Батя, научи меня читать! Зловредный командир краснеет, будто из бани выскочил, и отвечает. Не сразу. – Научу, – это Гансу, почему-то без привычной улыбки. Потом ухмыляется и весело подмигивает остальным: – А еще желающие поучиться есть? Или с вас тренировок хватит, болезные? Бойцы молодого подпольного отряда, только что сердито кряхтевшие из-за синяков, на которые командир завсегда щедрый, вдруг вскидываются и обиженно сопят. И кивают один за другим, мол, что ж мы тебе, совсем слабаки! Учи давай! *** – Батя! Кахал привыкает. Почти совсем привык. А в тот вечер, когда простодушный открытый Ганс впервые назвал его батей, Кахал едва не опозорился перед всеми своими подчиненными. Хотя здешнее деревенское слово лишь отдаленно напоминало позабытое, ненавистное: отец. – Повесить, – с легким удивлением в голосе произносит отец, будто недоумевая, о чем тут спрашивать. Эти люди – дикари с завоеванного цивилизованной страной острова. Их победили, но они, дураки, все еще копошились, чего-то хотели, зачем-то просили снисхождения к их убогому рыбацкому поселению. Дикари. Они не умеют умереть достойно, подобно благородным рыцарям, соратникам Бенджамина О'Фолы. Не могут смотреть смерти в глаза с презрением. Они рыдают и молят о пощаде. У них остаются жены и дети, какое уж тут достоинство. Кахал не просит отца. Выучил, что бесполезно. Остается лишь наблюдать за девчушкой, которая верещит, обнимая ноги повешенного, и неловко всучивать ее страшной бесслезной матери золотой из своего личного кошелька. Дикарка принимает золото, униженно благодарит своего поработителя-благодетеля, а в голубых ее глазах столько лютой ненависти, что Кахал всерьез подумывает о самоубийстве. – Прекрати, сын, ты позоришь весь наш род этой глупой сентиментальностью, – холодно бросает отец. Тогда Кахал вовремя вспомнил, что у Ганса все иначе. У Ганса – бесконечно теплые отношения с мамой, братом и сестрами, светлые воспоминания о скончавшемся три года назад отце. И слово «батя» для него не проклятое, а святое. Отлегло, схлынуло. Нырнуло обратно в темные гнилые омуты памяти. И осталась только чистейшая, драгоценная, как первая встреча с дельфинами, радость: Ганс хочет научиться читать. – Бать! – Чего тебе? – Кахал откладывает в сторону нож, точильный камень и подходит к парнишке, который сосредоточенно водит пальцем по странице книги. Не той книги, что читал неделю назад. Выходит, это уже третья? А ведь всего три месяца назад, осенью, не знал ни единой буквы. – Слово длинное, помоги прочитать, – просит Ганс, не поднимая головы. В общей комнатке землянки румянится свет очага, и мягко отливают спелым золотом русые космы молодого бойца. Щурит глаза, силясь разгадать тайну упрямых символов, на широком ясном лбу прорезалась очень серьезная складка. От завывания вьюги за дверью здесь, внутри, особенно уютно. – Очаровательный, – медленно, по слогам, проговаривает Кахал. – Это чего такое? – продолжает пытать командира Ганс. Упорный, дотошный. Как ему что надо, так репьем цепляется, не отдерешь. «Это ты сейчас», – едва не ляпает Кахал и в срочном порядке придумывает более нейтральное объяснение. *** Острые верхушки елей тянутся к первым звездам. В тишине засыпающего лагеря дежурный нынче Ганс остро, всем нутром своим ощущает смысл того, что Кахал называет метафорой. Нет, он давно и много читает, он здорово понимает или по крайней мере догадывается, о чем рассказывают стихи и романы. Но именно сегодня он чувствует, что означают слова: «разбитое сердце». Потому что нынче днем он слышал, как с глухим треском раскололось его собственное сердце, и глиняные бесполезные осколки застучали по утоптанной земле. Ветер сдувает дым от костра в его сторону, но Ганс не пересаживается. Лишь утирает заслезившиеся глаза и продолжает слепо всматриваться в текст уж два или три раза перечитанной книжки. Да разве ему нужно видеть? Он просто знает, наконец-то знает, что происходит с героем, которому отказала любимая. Сердце героя разбито и втоптано в пыль, перед взором его разверзается бездна, впереди пусто и горько, на губах его полынь, а из беспомощных, повисших плетьми рук вырвалась хрупкая веселая птица надежды и скрылась за облаками. Теперь вся жизнь его затянута низкими, тоскливыми облаками. Это называется: полюбить раз и навсегда. Навеки. Вряд ли его друг детства каких-то пару лет назад представлял себе радужные крылья птички или думал, что у него разбилось сердце. Вряд ли. Он просто похудел, почернел на глазах, превратился из развеселого шкодливого парня в хмурую, пахнущую самогоном тень. Другие парни ржали, мол, дурак дураковский, коли из-за девки так убивается. Ну, Ганс и намял бока самым смешливым. Ржать перестали, а друг его лишь недавно малость оклемался. Самую малость. Но разве ж это имеет значение, чернеет ли человек от безответной любви или слышит, как разбивается его сердце? С метафорами или без метафор, а все едино. Она отказала. И не в том причина, что он подпольщик. Девчоночка-то боевая, из тех деревенских, что сочувствовали их отряду, их делу. Нет. Просто любит она не Ганса. Другого парня, тоже, кстати, отличного мужика, своего, сочувствующего. А глиняные черепки валяются там, у порога ее дома. – Батя? – Ганс отрывается от книги и удивленно смотрит на бесшумно подошедшего командира. – Чего не спишь? Кахал пожимает плечами и вытягивается на траве по другую сторону от костра. Прикусывает зубами сорванную метелку и тихо приказывает: – Закрой книгу. Чтение чтением, а каждый вечер портить глаза в потемках тоже не стоит. Хочешь, я тебе по памяти что-нибудь почитаю? Ганс дисциплинированно откладывает книжку. Звезды в просветах между елями разгораются все ярче, и спокойный, грустный голос командира едва тревожит ночь. На первых строчках стихотворения Ганс еще честно держится. Но слово тянется за словом, будто нитки в ловких руках мамы, которая ткет праздничный пояс. Слова складываются в узор печальной прекрасной истории о потерянной любви, они окутывают Ганса плотнее дыма, они прокрадываются в его глаза и выжимают из них слезинки, одну за другой... Ох, горе-боец, распустил нюни! Но стихи льются, льются, а слезы катятся вслед за ними, умывая, ровно вода родниковая, нежные черты его любимой. Очаровательные черты. А когда в тиши ельника смолкает последний звук, в нем вдруг просыпается привычное любопытство. – Батя, как ты столько стихов помнишь? Голубые глаза поблескивают близкими звездочками. – В тюрьме часто повторял их про себя. Чтобы не сойти с ума и не озвереть. *** – Вот человек! – восклицает Ганс и хлопает себя кулаком по колену. Он зачитывает особо впечатлившие его абзацы из легенды о верном оруженосце рыцаря. Кахала воротит от рыцарей. Он помнит, как темнеет благородная сталь от крови дикарей. Но восторг подчиненного ему не чужд. И пока Ганс читает, уже очень быстро, плавно, не спотыкаясь на заковыристых словах, Кахал вспоминает. Если оставить лагерь, то на кого? На Ганса. Так привычно. Если выполнить не самое интересное, но до зарезу важное задание – опять Ганс. Если спину прикрывает Ганс, деревенский парень, уже во взрослом возрасте впервые взявший оружие, то ему спокойнее, чем было бок о бок с родными братьями. Не слепо, как тот оруженосец, а вдумчиво верный, надежный Ганс. – Батя, слушай, знаю я, как ты к рыцарям, да и мне про его подвиги читать тошно. И оруженосец на самом деле мудаку-то служит. Но какой честный, надежный! Эх, таким бы быть... В этот раз Кахал молчать и не думает. – Ганс, ты вообще-то уже. – Чего? – парнишка недоуменно моргает, морщит лоб... … А потом до него доходит. Кахал издевательски ржет, любуясь красным, как свежесваренный рак, подчиненным.