Трещины

Все трещины внутри сродни кусту, сплетаются, толкутся, тонут в спорах, одна из них всегда твердит: "расту", и прах смолы пылится в темных порах. Снаружи он как будто снегом скрыт. Одна иль две -- чернеют, словно окна. Однако, "вход" в сей дом со "стенкой" слит. Поземка намела сучки, волокна. (с) Иосиф Бродский.

Ее мир не разрушился в одночасье. Он разрушился как-то постепенно и на удивление органично, уместно: так умелый автор вводит в свое произведение новых героев в тот самый момент, когда прежние успевают надоесть. И медленно, в такт движению минутной стрелки по огромному циферблату старинных башенных часов из темного, красно-коричневого дерева, по которому, если провести медленно пальцем, оставался тоненький след, особенно заметный на ровной, глянцевой поверхности, за что старый Джолион всегда отчитывал в детстве внучку. В такт движению руки Джолиона – тогда еще молодой, без такого количества вен, выступающих, как колея от колес кареты на грязной после дождя дороге по пути в загородную усадьбу – неспешно отрывающей очередной лист с очередной, так похожей на все предыдущие, датой с календаря. В такт дням рождениям – всегда одинаковым, всегда предсказуемым, начинающимся с утреннего поздравления Джолиона, встречающего внучку у входа из комнаты, и заканчивающимся торжественным приемом, где непременно будут все Форсайты. В такт осыпающимся с деревьев в Ричмонд-парк листьям, приобретающим с наступлением первых чисел октября золотисто-рыжеватый, сливающийся с кудрями восьмилетней Джун в белом нарядном платьице и пальто, крепко сжимающей в своей руке руку деда – оттенок, представляющий собой нечто среднее между янтарем (с застывшей в нем на веки вечные мухой – ничтожной мухой, нашедшей здесь свою смерть и бессмертие) и кожурой апельсина, мягкими, тонкими спиралями отпускающей сладкий плод и падающей с глухим стуком на тарелку. Сок из апельсина брызжет на платье Джун, когда она, не дожидаясь, пока дед разрежет фрукт на отдельные куски, выхватывает его, слишком сильно сжимая в руке – шарообразный, как глобус в бывшем кабинете отца; ей нравится чувствовать в своих еще по-детски узких ладошках весь мир. Так и листья засыпают ей пальто, а она только ужасно заразительно смеется, закинув кверху голову, отчего шляпка слетает с волос, и дед, добродушно ворча, бросается ей вслед, а Джун – все равно. У нее есть весь мир, ей больше ничего не надо. И она еще не знает, что в этот самый момент ее мир рушится. Таким вот осенним днем 1872-го года мать осторожно, почти на цыпочках, приподнимая подол очередного темно-коричневого платья, такого же скучного и такого же темного, как все остальные ее наряды, вошла в комнату к дочери, обняла за плечи и, по мере своих сил скрывая от нее лицо, чтобы Джун не увидела скатывающихся по узким, загорелым скулам матери слез, сказала, что папа ушел. Папа... папочка. Оставил их и не вернется. Мать говорила тихо, не в силах сдержать всхлипов. Джун не плакала. Это было заложено изначально в ее природе, так отличной от всех остальных, в природе Форсайтов – не плакать. Вместо этого Джун провожала недоуменным взглядом опадающие за окном золотисто-рыжеватые листья, пытаясь понять: когда на оконном стекле успела появиться эта длинная, эта тонкая трещина, которую, тем не менее, нельзя было не заметить? Следующие двадцать лет звание отца в ее маленьком ответвлении от общего фамильного древа Форсайтов будет торжественно принадлежать старому Джолиону, а имя четвертого подряд носителя этого имени в семье, молодого Джолиона, будет предано забвению на четырнадцать лет. Для Джун это было вечностью. Ее маленькой вечностью в ее маленьком мире. Хотя, может быть, вышеупомянутый маленький мир начал рушиться гораздо позже. В 1885-ом году, возвращаясь от тети Энн домой, к деду, она столкнулась с ужасно спешащим куда-то молодым человеком в Ричмонд-парк. Оба, – занятые своими собственным мыслями, – они налетели друг на друга прямо посреди выложенной гравием дорожки, в результате чего чертежи, которые он нес подмышкой, в одно мгновение разлетелись. Помогая юноше их собирать по земле, Джун, кажется, пробормотала неловкие слова извинения; помогая ей после этого подняться с земли, юноша, кажется, сказал, что его зовут Филипп Босини. Она подняла на него свои по-кошачьи круглые, так похожие на отцовские, глаза, и ее мир содрогнулся. Как первый – предупредительный – толчок перед землетрясением, когда звенит посуда, шатается туалетный столик, и ноги внезапно перестают держать. Они объявили о помолвке спустя год, после длительных выяснений, где они будут жить, сколько у них родится детей, и препирательств со старым Джолионом на тему того, что «Филипп – ее единственный и неповторимый». И тогда же, на приеме у деда в честь предстоящего торжества, она, сияя улыбкой, представила жениха жене своего дяди, а по совместительству – лучшей подруге, Ирэн Форсайт. Филипп протянул ей руку в знак приветствия. Когда его губы мягко коснулись ее белоснежных перчаток, мир Джун содрогнулся второй раз. Но она предпочла не заметить этого толчка – не заметить или просто не придать значения, ведь кто способен думать о плохом в день собственной помолвки с любимым человеком? Внезапную слабость и секундное головокружение Джун приняла за обычное недомогание, связанное с царившей в наполненном скучными, старомодными родственниками зале духотой, а на Бог знает откуда взявшуюся трещину на стеклянной поверхности бокала с красным вином, который она давно уже держала в руке и до сих пор не собралась сделать хотя бы маленький глоток, взглянула только мельком и тут же забыла. А может, еще позже?.. После известия о смерти Босини, после проведенных в бессоннице многочисленных дней, крепко прижимая к груди – точно намереваясь заглушить таким образом отзывающийся эхом по всему дому грохот собственного сердца – подушку, до крови прокусывая по-девичьи нежную кожу губ – так, что капли алели на белых простынях, как на снегу в любимой ею в детстве сказке про Белоснежку – и все время, все время держа широко распахнутыми глаза, просто-напросто не позволяя себе их закрыть. Джун знала, что в тот самый миг, когда ее веки соприкоснутся друг с другом, она не выдержит, и слезные железы – тоже. Нет. Она может потерять Филиппа, но не чувство собственного достоинства. Она для этого слишком Форсайт. Форсайты не плачут. И, тем не менее, узнать о смерти Босини было не так больно, как о его связи с Ирэн. Лучше чувствовать себя жертвой злого рока, нежели быть преданной лучшей подругой. Вероятно, Джун предпочла бы узнать об их отношениях от самой Ирэн; по крайней мере, это было бы честно. А не стать свидетелем их – мимолетного, но все-таки – поцелуя посреди улицы. И в тот день она не плакала. Кричала, стонала, сжавшись в маленький, жалкий, преданный комок, раздирая руки собственными ногтями до длинных, алых царапин, в то время как сердечная мышца судорожно сокращалась в груди, не успевая перекачивать кровь по ее организму в такт резким движениям диафрагмы, в такт разлетающегося на мелкие кусочки – и в разные стороны – мира, на кусочки с острыми, клинообразными, больно режущими душу – и чувство собственности – краями. Или… только части мира? В ту же ночь царившая на улице буря разбила окно в дальней комнате дома, куда редко кто когда заходил. Когда-то здесь звучали детский смех, слова любви, гордость за детей и внуков. Теперь в этом доме все шло трещинами – длинными, как царапины Джун на руках, не терпящие возражений, твердо уверенные, стремящиеся к центру окна, как нитеобразные выделения желез к центру паучьей сети. Только спустя пару лет старый Джолион снова вспомнил о том окне и решился его застеклить. И оно было снова, как новенькое. Но Джун до сих пор могла разглядеть светлеющие – особенно во время дождя, когда прозрачные капли скатывались по стеклу – следы от прежних трещин. Тем летом, когда старый Джолион это сделал, в ее жизни снова появилась Ирэн. Она появилась мимолетно, как призрак из прошлого, Холли даже называла ее «дамой в сером». Призраки любит серый. А еще призраки любят, уходя, уносить с собой жизни дорогих тебе людей. Когда Джун вернулась из своего путешествия с отцом и мачехой, так внезапно опять вошедшими в их семью, руки старого Джолиона были больше не в состоянии ободряюще гладить ее по рыжим кудрям; ритмичного, твердого стука его сердца не было слышно, когда Джун приникала к груди любимого деда, а прибывший из Лондона врач, поправляя на кончике острого носа очки-половинки и деликатно (как ему казалось) покашливая для привлечения внимания, сообщил, что умер Джулион незадолго после полудня. И хотя все уверенно твердили, что он умер спокойным и счастливым, только Джун могла разглядеть новую, залегшую между его бровей, глубоко, как трещина, морщину. С Холли она стала общаться еще меньше, как ни пыталась это предотвратить. Джун никогда не ревновала ни сводную сестру к деду, ни деда – к сводной сестре, просто чувство собственности, как и сопротивление слезам, было заложено далеко в ее форсайтовской природе, и она ничего не могла с этим поделать. А может быть, в действительности все дело в 1899-ом году? Может, это он – тот самый центр, к которому всегда – Джун казалось, что целую вечность – стремились эти бесконечные трещины? Один из тех лживых годов, когда кажется, что все закончилось, а все на самом деле только начинается? Все трещины прикрыты сверху снегом. Гривой рыжих волос, бархатом платья – оттенка, колеблющегося между янтарем и кожурой апельсина – осенними листьями, улыбкой, эволюцией характера и сознания, акварелями отца, приглашениями на свадьбу Холли. Обманчивым чувством, что будет все хорошо. Джун предпочитает игнорировать их – сплетающиеся между собой под толстым слоем векового мха, толкущиеся, притворяющиеся безобидными. И в момент «будет все хорошо» одна тонкая ниточка – настолько тонкая, что даже не веришь, будто это нить судьбы – просто не выдерживает, просто рвется. В момент «будет все хорошо», накануне момента «все пойдет прахом». А в перерыве между этими моментами она стоит перед Ирэн, спиной чувствуя на себе ободряющий взгляд отца, с точно парализованными мышцами, не в силах выдавить из себя ни слова, слушая стук единственной живой во всем организме мышцы – сердца. Вот только… живой ли?.. Или это очередной апельсин, на сей раз уже стальной, запущенный в тело Джун, отскакивающий от его стенок, оставляющий в точке касания эпицентр, от которого потом – как круги по воде от особенно гладкого камешка – такими же кругами отходит гул, грохот, постепенно превращающийся в отдающее по всему дому эхо. Оно слишком громкое, чтобы называть его простым, ни к чему не обязывающим словом «сердцебиение». Джун, из последних сил улыбаясь, бросается к Ирэн и обнимает ее. Апельсин подкатывает к горлу, на пару мгновений останавливается в узком горловом проходе, затрудняя дыхание, а в следующую секунду – пальцы Джун касаются туго затянутых в черную ткань платья узких плеч Ирэн – тысячей мелких, спиралеобразных песчинок оседает на стенки организма. Все пойдет прахом. Можно дышать. За спиной раздается вздох облегчения: Джолион – следующий. Сначала Филипп, потом дед, теперь – молодой Джолион, отец – следующий. Следующий, кого заберет у нее «дама в сером». - Я так рада, - шепчет ей Ирэн – все тем же мягким голосом. Она осталась такой же, как и двенадцать лет назад: та же элегантность, та же походка, те же золотисто-янтарные, того же цвета, но совершенно другого оттенка, что у – неродной, но – племянницы, волосы. Джун вдыхает горьковато-сладкий запах Ирэн, сжимает пальцами ее плечи и талию, почти касается губами ее уха и с внезапной ясностью понимает, что на самом деле она, сама Джун – муха. Муха, застывшая в янтаре этих волос, балансирующая на тонкой грани между смертью и бессмертьем.