Sia - Chandelier (Piano Version) Sia - Dressed In Black
Кто рассказал ему об этом парне, Сехун уже не вспомнит, да это и неважно. Подобные истории не начинаются с перебирания имен, которые похожи друг на друга, как галька под колесами его коляски. Впрочем, галька, с которой Сехун познакомился очень близко, отлежав на ней бока, спину и даже лицо, совершенно разная. Он может спорить об этом часами, но только не с кем. Если не считать Чанёля, но тот предпочитает чистить свои потрескавшиеся от солнца, пыли и безвременья туфли, которые в такую жару выглядят насмешкой. Сехун умирает. Верхняя часть его тела обливается потом, нижняя — намертво приклеилась к сиденью коляски, и он даже поерзать не может, чтобы отодрать от задницы трусы, потому что подобная функция не встроена в его тело. Ерзают такие парни, как Чанёль: необдуманно, по поводу и без. Это бесит. Потому что завидно. Завидно и бесит, и никто не хочет слушать о гальке: все говорят только об этом таинственном Кае и его не менее таинственных коктейлях. Сехун заочно невзлюбил и их, и его, а Чанёля он не любит в принципе, потому что он забывает толкать коляску, которая увязает в песке, тем самым еще больше подчеркивая достоинства гальки. Конечно, трясет на ней знатно, но пыхтеть, краснеть и утопать в собственном поту, крутя колеса, не приходится. — Слушай, ты какой-то нервный сегодня, — замечает Чанёль, сковыривая с подошвы драгоценной туфли жвачку. Где он умудрился на нее наступить, неизвестно. Как и то, почему он не падает, прыгая за коляской Сехуна на одной ноге. Гравитация, считает Сехун, слишком снисходительна к идиотам. — Если бы тебе пришлось общаться с тобой двадцать четыре часа в сутки вечность, ты бы не только нервничал, — шипит он и в очередной раз дергает за рычаг, пытаясь вытолкать своего верного мустанга на велосипедную дорожку. — Скажи мне, мой наблюдательный друг, почему мы двинули через сраный пляж, а не сразу по дорожке, если она, блять, тянется от самого санатория? — Лето, море, песок. Закат такой чудесный, бриз… Я думал, волны разбудят в тебе романтика, — тянет нараспев Чанёль, и Сехун останавливается, чтобы перевести дух и собрать волю в кулак. Которым бы по морде, по морде этого хмыря! — Твои океанские волны разбудили лишь мой мочевой пузырь, большое спасибо. — Тебя подержать? — Чанёль тут же оказывается рядом, и Сехун пользуется возможностью, чтобы ткнуть кулаком в его впалый живот. Руки у него крепкие, что вполне естественно для человека, который всю сознательную жизнь только на них и передвигается, поэтому силу удара приходится контролировать. А так хочется не рассчитать. Хотя бы разок. В воспитательных целях. Но выбивать Чанёля из строя — необдуманный поступок: дорогу назад Сехун вряд ли найдет, а заблудиться для колясочника — смерти подобно. Плюс, Чанёль — его ноги и — время от времени — руки. Для парня, который не может отлить стоя, третья рука лишней не бывает. — Нет, спасибо, я потерплю, — бурчит Сехун, когда Чанёль перестает хватать ртом воздух. Делает он это больше из вредности, чтобы Сехуна замучила совесть. Той у него отродясь не водилось, поэтому он не обращает на умирающего приятеля внимания и катит по скрипучей дорожке в наступающую темноту. Она зеленоватая, с проблесками первых звезд и месячной рябью на неспокойном море. Волны кричат чайками, а чайки сопят в своих соленых гнездах, убаюканные гудками далеких рыбацких шхун. Сехуну нравятся эти звуки — не поспоришь, — но все остальное: жара, не спадающая даже с заходом солнца, комары и липкий, приставучий запах каких-то приморских цветов, — выедает ему мозг. Он сейчас, должно быть, выглядит как червивая слива: мягкий, расползающийся во все стороны при малейшем касании, с черными катушками засохшего дерьма, что забивают еще не размякшие извилины. Сехун морщится, дергает левой щекой, отчего на глазу выступают слезы, и оборачивается к Чанёлю, который не спешит его догонять. — Это была твоя идея, — напоминает он и складывает руки на груди, — так что толкай. Чанёль подскакивает к нему, не тормозя хватается за ручки кресла и переходит на ошалелый аллюр. Ветер свистит в ушах, небо, море и закат меняются местами, перемешиваются и жирными, маслянистыми каплями брызжут в лицо. Сехун вопит во всю глотку, цепляется за подлокотники и больше всего боится не перевернуться или выпасть из кресла, а закрыть глаза. Он любит это: шум в ушах, обветренные щеки и спазмы в животе на каждом повороте. Чанёль это знает и не останавливается до самого домика, который покосившимся, подточенным временем грибом вырастает из подступающего к самой воде леса. Здесь совершенно темно, и только пульсирующий, наркотически-пьяный свет из плохо зашторенных окон вырывается наружу, чтобы дикими, неземными телами-пятнами развалиться на песке. Он здесь серый, истоптанный, измученный человеком, и в этом его плотная, осязаемая прелесть. Чанёль притормаживает у самого крыльца, поднимая в воздух облако песка и жжено-сизой пыли. Сехун слизывает их частички с губ и сплевывает под колеса. Чанёль повторяет за ним. — Ты дурак, — выдает Сехун и трясет головой как собака. Песка в волосах — на добрые полпляжа. Чанёль любит дикие виражи и совершенно неконтролируемый, когда дело доходит до скоростных поездок. Ноги у него стальные, и этому Сехун завидует больше всего. У него даже не было возможности попробовать, что это такое. Хотя Минсок, колясочник из шестой, утверждает, что это ад — чувствовать землю под ногами, а потом лишиться этого. Сехун не знает — от рождения урод, — и это делает его по-своему счастливым человеком. — Это все равно, что отобрать у тебя гармошку, — со знанием дела говорит Чанёль, и Сехун довольно красочно представляет, как у него пытаются отобрать его губную гармошку. Выглядит это смешно и пугает до чертиков. Гармошка — единственная вещь, с которой Сехун никогда не расстается. Если не считать коляски. Но она, по большей части, воспринималась им как неотъемлемая часть тела, а не нечто, что принадлежит ему, но может быть потеряно. Хотя остаться без коляски тоже жутко. Очень. — Чего молчишь? Песка наглотался? — участливо интересуется Чанёль и сует огромную, раскаленную как вафельница руку ему за шиворот. Сехун визжит и извивается ужом, долбит локтями воздух и клацает зубами, отчего по коже бегут мурашки: неприятные и соленые. Чанёль ржет и отскакивает от него, а Сехун, тяжело дыша, оседает в кресле. Сердце колотится в глотке и, кажется, еще немного — и пробьет себе путь к мозгу. Этой встречи человечество ждет не первую сотню лет, и Сехун, вполне вероятно, прославится на весь мир. И все благодаря идиоту Чанёлю. — Не суй мне ничего за шиворот, я же просил, — Сехун поводит лопатками и пытается просунуть за ворот футболки руку, но ничего не получается, и он откидывается на спинку кресла. — Давай, вези меня внутрь: хочу увидеть твоего чудо-Кая до того, как ты меня прикончишь. — После не получится. — Ты не можешь этого знать. Чанёль хмурится, прокручивая в голове варианты ответов, но ни один ему, Сехун знает это наверняка, не кажется остроумным, и он отделывается молчанием. Колеса коляски натужно скрипят, пережевывая песок, и принимаются выстукивать ступеньки: подъем для инвалидов в этом дикарском сооружении не предусматривался. Внутри не продохнуть от желающих увидеть звезду. Сехун узнает несколько лиц. Потные, раскрасневшиеся, с отблесками космического света на волосах — жирных сосульках, свисающих на глаза, — они трутся о стены и друг о друга, мнутся и перемешиваются, обмениваясь громкими (музыка долбит уши своими дабстепными битами) фразами, пошлыми запахами и непостоянными частями тела. Сехун моргает, но наваждение не пропадает: вот парень из третьей — длинный и тощий, как глиста, от рождения лишенный рук, но теперь у него их три, и все так и норовят заползти ему под майку, в штаны или рот. А вон там, поодаль, у импровизированный стойки — красивый мальчик из младших. Он обзавелся третьей ногой, которая оплетает его словно вермишель — зубчики вилки. Сехун не выдерживает и полминуты лупит себя по щекам. От этого лишь сильнее болит голова, а мысли скатываются к левому виску, скапливаются под глазом, отчего хочется выдавить его пальцами. Сехун протягивает к нему руку, но Чанёль хлестко бьет его по ладони и сует в нее запотевшую банку пива. Сехун ненавидит его, но пьет, потому что ненависть к алкоголю и рвотные позывы отвлекают от дурдома, что творится вокруг. — Что это за место? — отрыгнув в кулак, говорит Сехун и радуется тому, что фраза звучит осмысленно, а не так, как все здесь: дико, бесформенно и слишком ярко. Сехун снова тянется к глазам и снова получает по рукам. Чанёль качает головой и бросает ему на колени пачку чипсов. От одного их вида хочется умереть в луже собственной блевотины, но гордость напоминает о себе шорохом шин, настолько четким и явственным, что он заглушает все прочие звуки. Сехун скидывает пакет на залитый чем-то фиолетовым пол, и Чанёль, успевший поймать лишь пару чипсин, открывает рот, чтобы возмущенно их заглотить, когда все смолкает, замирает, остывает и рассыпается на атомы. Это Кай, и Сехун, который никогда его не видел, понимает, что это он, потому что вот так он и должен выглядеть: высокий, седоволосый, с ленивой улыбкой полубога на губах и взглядом, который ничего после себя не оставляет. Сехун роняет челюсть и пялится, (боже, как же он пялится!) на это существо, а оно обводит толпу онемевших, оглохших, протрезвевших поклонников долгим, цепляющим взглядом и выхватывает из него мальчишку, в котором Сехун не сразу узнает Лу Ханя из второй. «Сиамский близнец» Исин крепко держит его за руку, но Каю хватает взгляда, чтобы он разжал пальцы. Лу Хань беспомощно хватается за воздух (Исин — его глаза), но не сопротивляется, когда Кай берет его за локоть и уводит прочь из зала, прочь от остолбеневшей толпы и потерянного «близнеца», одного взгляда на которого достаточно, чтобы понять — он не знает, как это могло случиться. — Ни разу не видел, чтобы он его отпускал, — озвучивает всеобщую мысль Чанёль и роняет на пол оставшиеся чипсы. Сехун разворачивается и катит на выход: еще немного, и он начнет блевать радугой. Еще немного — и он начнет верить во всякую хрень. Чанёль медлит секунду и бросается за ним. У двери они оказываются одновременно. Она открывается внутрь, и Сехуну приходится отъехать назад, чтобы друг мог ее открыть. Он оборачивается и бросает последний взгляд на стойку и Исина, который с тупым недоумением пялится на свою пустую ладонь. Сехун не выдерживает этой картины и переводит взгляд на черный провал в стене, который всего минуту назад поглотил Кая и слепца. В зале нечем дышать от человеческих голосов и бесконечной пляски теней, но по спине растекается холодок, когда Сехун замечает, что Кай не ушел. Стоит в невидимом дверном проеме и сквозь толпу смотрит на него. Сехун дергается и едва не опрокидывает коляску на бок. Чанёль подоспевает вовремя и не дает ему упасть. Он не спрашивает, что случилось, и выталкивает его на посиневший от близости ночи двор. Дорога назад занимает порядком меньше времени (велосипедные дорожки созданы для того, чтобы упрощать людям жизнь!), но половину пути Сехун пребывает в состоянии, близком к кататоническому ступору. Он видит, слышит, но ничего не может сделать. Картинки смазываются, восприятие тушуется, штрихуется, тонируется недочувствами, в которых угадываются страх и легкая растерянность. Почему взгляд обычного человека ввел его в такое состояние, Сехун не может ни сказать, ни предположить. Чанёль видит, что с ним что-то не так, и быстро перебирает ногами. Прохожие уступают дорогу: одно из немногих преимуществ инвалидности. Чанёль каким-то чудом доставляет Сехуна до санатория в целости и сохранности. Затаскивает его, держащегося за голову, в душевую, раздевает и поливает едва теплой водой. Сехун не сопротивляется и лишь глухо рычит проклятия в адрес идиотов, которые допускают, чтобы подобные места существовали. — Детям там не место, — цедит он и сплевывает воду. Чанёль хмурится, прикручивает кран и бросает лейку на крючок. Упирает руки в бока и чуть склоняется вперед, нависая над Сехуном гнусно пахнущей тенью. Поджимает губы и пристально изучает его лицо. Сехуну неприятно. Мало того, что он чувствует себя лягушкой на препараторском столе, так еще и хозяйством светит. Прикрыться, впрочем, не пытается: Чанёль ему задницу подтирает время от времени, о чем речь? — Ты же там ничего не ел и не пил, — тянет Чанёль и наклоняется еще ниже. — Что у тебя болит? — Голова. От тебя. И если ты сейчас не поможешь мне, то еще и задница болеть будет: когда отморожу ее. Чанёль поджимает губы, бросает в Сехуна полотенцем и помогает забраться себе на спину. Сехун зажимает край полотенца зубами и крепко обхватывает шею друга руками. Они добираются до общей спальни на третьей скорости: не галоп, но достаточно быстро, чтобы никто не успел задать лишних вопросов. Свои, конечно, давно привыкли к подобным картинам, чего не скажешь о случайных зрителях. Те пялятся, иногда еще и комментируют то, что их совершенно не касается. Кому какая разница, почему полуголый парень разъезжает на спине другого парня? Неужели это как-то отразится на их мироустройстве и душевном состоянии? В комнате душно от пропотевших, замаринованных в море, песке и солнце тел согруппников. Они варятся в собственном соку, выжимают его из других и беспрестанно бормочут что-то невнятное сквозь сон. Сны у них яркие, выразительные и настолько осязаемые, что их можно потрогать руками и лизнуть, если совсем уж извращенец. Чанёль укладывает Сехуна на кровать, сдергивает с него полотенце и, пока он кутается в одеяло, рыщет по сумкам в поисках чистой футболки и трусов. Одевшись, Сехун выбирается из-под одеяла, валится на спину и, разбросав руки, закрывает глаза. На фоне воспаленных век высвечивается лицо Кая; Сехун зажмуривается, и он исчезает. Чанёль что-то говорит, но он отмахивается от него. Голова пульсирует смазано, не то в висках, не то — за ушами, и дышать получается лишь через рот. Это даже неплохо — не чувствуется жаркая, паркая, липкая вонь, в которой прозябает жалкий полуночный ветерок. Жужжит одинокий комар, и где-то в отдалении, словно обронили приемник в воду, играет музыка. Она напоминает бормотание гаитянских колдунов и пробирает до дрожи. Сехун натягивает на голову простынь, стонет в ее мягкие, влажные складки и пытается уснуть. Получается неплохо. Всю ночь его преследуют размытые, окутанные маковым дурманом образы парней с нечеловеческими глазами, черные скалы и неспокойное море. Оно кричит ему в душу, раздирает глотку соленой безнадегой, отчаянием шепчет в уши. Сехун отбивается от него, тонет в нем, им захлебывается и каждый раз всплывает, выхваченный из пучины бронзовыми руками. Они сильные, крепкие и держат так, что не вырваться. Их пальцы сжимаются, комкая с плечами и сердце. Оно не бьется, но это не пугает: умереть не значит не жить. Просыпается Сехун от жары. Окна в спальне распахнуты настежь, кое-кто из ребят забрался на подоконник: свешивают ходячие ноги в пустоту этажей, жмурятся от яркого утреннего солнца, курят и перебрасываются короткими, невыразительными фразами с соседями по койкам, окнам, жизни. Сехун не слушает их, перетаскивает себя к изголовью кровати и, навалившись на подушки ноющей поясницей, оглядывает комнату в поисках Чанёля. Друг находится под ворохом одеял: лишь красные уши и табачно-желтые пятки с глубокими трещинами по бокам. Сехун не хочет его будить и перетекает в сидячее положение. Штаны висят на стуле, до него — рукой подать. Сехун одевается, натягивает шлепки и, справившись с головокружением, перекидывает тело в коляску. Выкатывает в проход между кроватями, и ребята быстро подхватывают разбросанные по полу вещи, расчищая ему дорогу. Сехун оказывается в коридоре и едва не наезжает на Исина, который, не найдя места получше, устроился прямо на полу. Он не обращает на Сехуна внимания. Смотрит перед собой остекленевшим взглядом, и выглядит это настолько жутко, что Сехун не решается его потревожить и поворачивает в другую сторону. У туалета приходится притормозить, потому что какой-то идиот не закрыл дверь, и теперь та преграждает путь всем, чья маневренность зависит от ручного привода и ширины коляски. В туалете гудят трубы, урчит сливом унитаз и пахнет хлоркой. Сехун морщит нос и подъезжает к раковине, оборудованной для колясочников. Открывает кран и, набирая воду в ладонь, бросает взгляд в зеркало. Дверь туалетной кабинки открывается, и Сехун не удивляется, когда видит Лу Ханя. Китайчонок смотрит на него, и Сехун роняет руку, ударяется запястьем о край раковины, но боли не чувствует. Взгляд слепца прожигает. Сехун моргает, и наваждение спадает. Лу Хань все так же пялится на него, но не видит. Глаза подернуты голубоватой поволокой, кристально-белые зрачки не реагируют на свет. — Привет, Сехун, — говорит Лу Хань и дергано улыбается. Сехун поводит плечами и выдавливает короткое «привет» в ответ. Он никогда не понимал этой способности слепого узнавать их по шороху шин или запаху волос. До знакомства с ним Сехун был уверен, что его волосы вообще не пахнут. Или пахнут как у всех, потому что шампунь у них одинаковый, как и мыло, и пена для бритья, и дезодорант. Их одежда и постельное тоже пахнут одинаково, и все они практически на одно лицо: озлобленное и угрюмое. Правда, к своему портрету Сехун может добавить капризность, но для колясочника это так же естественно, как идиотизм — для Чанёля. — Не расходуй зря воду, — Лу Хань с места не сдвигается. Не моргает. Он этого не умеет. Разве что в глаз попадет соринка или водой брызнут, а так смотрит как удав. Страшный, страшный удав с глазами, вывернутыми наизнанку. Сехун бьет рукой по крану, и шум воды обрывается. Лу Хань громко вздыхает и идет к двери. Сехун хочет спросить, как прошел его вечер, но не решается. Со слепым мало кто заговаривает: его глаза и обездвиженное лицо не располагают к общению. Лишь Исин не отходит от него ни на шаг. Некоторые смеются над их близостью, но открыто издеваться не решаются. Лу Хань не из тех, кто позволит унижать себя и своих друзей.***
Чанёль приползает в столовую в майке, надетой задом наперед, нечесаный, с опухшим лицом и огромным комариным укусом на плече. Он расцарапывает его до крови, отчего у Сехуна пропадает аппетит: вид окровавленных человеческих конечностей никогда его не привлекал. — Эта тварь выпила из меня душу, — жалуется Чанёль и хватает с подноса сразу две булки, игнорируя овсянку и возмущенный вопль соседей по столу. Он крошит одну в стакан с молоком, а вторую сует в карман затертых шорт. Сехун так привык к наглости друга, что не реагирует, когда и его булка исчезает в его граблях. — Надеюсь, ты говоришь о комаре, а не о той белобрысой дылде из четвертой. — Крис не дылда! — Чанёль мигом забывает о булке. — Дылда, дылда, — поддакивают сотрапезники, все еще не простившие ему аннексию булок. — Она выше тебя на полголовы, а ты в двери входишь, пригнувшись, — Сехун берет ложку, обмакивает ее в варенье и принимается елозить ею по кусочку хлеба. — Я говорил о комаре, — цедит Чанёль по слогам и выуживает из стакана разлезшийся мякиш. Выглядит это гаденько, и Сехун решает, что с завтраком на сегодня покончено. После процедур, которые у колясочников затягиваются до полудня, их отпускают погулять. Солнцепек не радует даже аборигенов и помешанных на загаре девиц из соседнего пансионата. Сехун наблюдает за пляжем с пристани. Кепка, надвинутая на лицо, не помогает. Лоб и виски щекочет от пота, а позвоночник намертво склеился со спинкой кресла. Чанёль передвигается вдоль ограждения короткими перебежками; сложенные козырьком ладони не спасают от солнца. Он жмурится, пытаясь выследить ту самую двухметровую дылду с лошадиным лицом. Ноги у нее, конечно, отпадные, но басовитый голос и совершенно плоская грудь портят впечатление. Крис находится на волейбольной площадке, и Сехуна, не спрашивая, толкают на пляж. — Если в меня попадут мячом — прокляну, — предупреждает Сехун, на что Чанёль согласно кряхтит, проталкивая коляску через песчаные дюны и копченые человеческие тела. Они, словно мусор после шторма, разбросаны вдоль берега, и иной раз приходится очень вежливо, сквозь зубы, просить их откатиться в сторону и пропустить инвалида. Потому что солнце, кажется, выжгло им глаза и до последней капли высушило совесть. Сетку натянули кое-как, и каждый раз, когда в нее угождает мяч или игрок, она накреняется набок или вообще ложится на песочек. Чанёль вызывается ее спасать. Сехун кривится, видя, как из глаз друга фейерверками сыплют сердечки, когда Крис — короткие шортики и майка-распашонка поверх купальника — благодарно ему улыбается. Коляска намертво увязла в песке, но на сигналы S.O.S Чанёль не реагирует. Приходится вариться в собственном поту, потому что тенью в радиусе километра даже не пахло. А вот от Сехуна начинает, причем, не очень приятно. Он дергает носом, поправляет кепку и, в сотый раз отлепив от спины майку, оглядывается по сторонам. Загорелые до черноты, красные и коричневые люди перекатываются со спины на живот и обратно; кто-то лениво плещется в водичке. Сехун им завидует, но просить Чанёля покупаться бесполезно. Его сердечки обрели чудовищные размеры и теперь отбивают мячи не хуже игроков. Сехун ненавидит спорт: люди, им занимающиеся, вызывают у него дикую зависть, так что за игрой он не следит. Море тоже раздражает — слишком синее, слишком привлекательное, слишком недоступное. Все вокруг окрашивается в пурпурный и алый, над раскаленным песком повисают тряпичные миражи, поэтому Сехун не очень-то удивляется, когда из воды выходит Кай. Узнать его несложно: он единственный на этом пляже бог. Сехун сглатывает раздражение, и то комом падает на дно желудка. По часам давно пора обедать, поэтому внутренности с жадность заглатывают даже такие гадости, как черты дурного характера. Кай приближается, и Сехун с ужасом понимает, что он ему не привиделся. Он загорелый в меру, золотисто-бриллиантовый от россыпи капель по всему телу. Волосы липнут к лицу, и он отводит их назад, пропуская соленые пряди между пальцев. Сехун еще больше ненавидит Чанёля, потому что Кай не притормаживает и подходит к играющим. Просится в команду. Вблизи он еще красивее, и Сехун ментально стонет и отворачивается к воде. Волны слепят его, и он впервые за весь день этому радуется. Кай играет неплохо, но ему быстро надоедает, и после двух партий он падает на песок рядом с Сехуном и, глядя на него из-под мокрой челки, говорит: — Хочешь искупаться? Сехун, не сразу сообразив, что обращаются к нему, ничего не отвечает. Кай смотрит на него с прищуром и улыбается набок. Сехун вздрагивает и выдает не очень вежливое «ты это мне?» — Да, — Кай кивает, а Сехун краснеет. Или зеленеет, что не имеет особого значения: он малиновый от бесконечного солнца и наплевательского отношения друга. — Знаешь, я не лучший пловец, — Сехун пальцем указывает на ноги. — Я помогу. — Спасибо, но как-нибудь в следующий раз. — Мне не сложно. Давай, — Кай поднимается и протягивает Сехуну руку. Тот оглядывается на Чанёля, шлет сигнал бедствия, но Крис как раз перешла на подачу, и Чанёль выпадает из реальности. Сехун вздыхает, примиряется с мыслью, что придется умереть от стыда, и выпутывается из майки. Кай подходит к коляске и довольно ловко помогает Сехуну перебраться ему на спину. — Блять, ты весишь килограмм тридцать, — вполне натурально удивляется он, на что Сехун лишь фыркает. — Я всю жизнь передвигаюсь на колесах. Откуда у меня мышечная масса возьмется? — Жрать не пробовал? — Кай поворачивает к нему голову, выпрямляется и, подхватывая Сехуна поудобней, идет к воде. — Пробовал: не понравилось. — С этим не шутят, знаешь? — Знаю. Но тебе какое дело? Ты даже моего имени не спросил. — Сехун. Тебя зовут О Сехун. — Откуда знаешь? — Спрашивал. — Серьезно? Обо мне? — Сехун сильнее сжимает шею Кая, и тот бросает на него беглый взгляд. Ухмыляется. — Да. Почему нет? — Потому что… это я? — Сехун снова фыркает. — Знаешь, я в интернате для детей-инвалидов живу, очень вредный и капризный тип с кучей загонов. Вообще страшный человек. Ненавижу ходящих. За исключением вон того ушастого, который только что получил по морде мячом. Да, вон того, что теперь катается по песку. Ох, кажется, ему нос сломали. Вот засада: теперь весь вечер буду слушать его нытье. Любит он свою мордень страшно. Аж тошно становится, когда он начинает трястись над новым прыщом… — Ты слишком болтливый для парня, который всех ненавидит. — Я не говорил, что ненавижу всех. — Если ты не заметил, я передвигаюсь на своих двух. — Заметил. Но еще больше, чем ходячих людей я ненавижу бегающих и прыгающих. К тому же, ты мне море обещал. Только я плавать не умею, так что не отпускай. Хорошо? Не отпустишь? — Сехун начинает опасаться, как бы Кай, раздраженный его болтовней, не бросил его на глубине. Такой смерти Сехун боится до чертиков. До нервного покалывания в кончиках пальцев и беспощадных судорог в животе. Кай оказывается парнем не сильно впечатлительным и довольно терпеливым. Он идет по дну до тех пор, пока вода не начинает щекотать сехуновский копчик. Тогда Кай спрашивает: — Держишься хорошо? — получает утвердительный кивок и бросается грудью на волны. Плавает он в разы лучше Чанёля. Его тело, кажется, создано для воды: оно такое же гибкое и текучее, такое же сильное и выносливое. Они заплывают на глубину, и Кай спрашивает, хочет ли Сехун нырнуть. Чанёль обычно никогда не интересуется: ныряет без предупреждения, заставляя Сехуна глотать горькую воду и обжигаться мгновенно сгорающим воздухом. Плавают и ныряют они долго, а потом Кай просит Сехуна отпустить его и лечь на спину. — Я держу тебя, — Кай сжимает его локоть. От этого не легче, но показывать, насколько ему страшно, Сехун не хочет. Он ненавидит демонстрировать свои слабости. Вода — одна из них. Он любит ее в той мере, в которой умеет любить все, но она тревожит его, заставляет бояться своей глубины. В ней кроется нечто, Сехуну непонятное, но узнавать, что именно, он не хочет. Они лежат, дымясь и основательно подрумяниваясь, под послеобеденным солнцем, и море под ними мерно раскачивается. Волны невысокие, ветер не ощущается, но в ушах приятно гудит и стонет. Рука Кая перебирается с локтя на запястье, а потом и вовсе накрывает ладонь. Сехуну слишком хорошо и лениво, чтобы возмущаться. К тому же, ему это нравится, но признаваться в этом не хочется. Он не привык к подобному отношению, и понять, почему Кай — парень, о котором в поселке ходят легенды, — узнавал его имя, а теперь держит его за руку, не может. Краешком сознания немного хочет, но все же не стоит. Жизнь научила не обольщаться и не надеяться. Кай перебирает пальцами и говорит: — Приходи сегодня в бар. Сехун смеется с формулировки фразы и, открыв один глаз, смотрит на Кая. Его лицо совершенно не покраснело от жары, что обижает больше, чем словесная бестактность. — Сам понял, что сказал? — спрашивает Сехун и открывает второй глаз. Моргает и понимает, что уходит под воду. Орет не своим голосом и начинает бить по волнам свободной рукой, пока Кай не дергает его на себя. — Ты чего? Перегрелся? — спрашивает он, а Сехун не может сосредоточиться на вопросе, ибо чужая ладонь лежит у него на пояснице, отчего все, что ниже живота, впервые за долгое, очень долгое время оживает. — Давай обратно, — Кай поворачивается к нему спиной, и Сехун переводит дух. Когда они выбираются на берег, матч давно окончен: сетка лежит в песке, мяч превратился в подушку, а Чанёль с опухшей мордой блаженно жмурится, не забывая постанывать, когда Крис проходится по его разбитым губам влажным носовым платком. Крови не видно, но Сехуна все равно передергивает. Кай сгружает его на подстилку рядом с Крис. Чанёль, примостивший на ее коленях голову, бросает на них недовольный взгляд и порывается что-то сказать, но Кай, повторив, что ждет Сехуна вечером, уходит. Чанёль сокрушенно вздыхает и переводит взгляд на Сехуна. Тот пожимает плечами и оглядывается в поисках своей майки.***
Чанёль делает страшное лицо, когда Сехун пытается оторвать его от Крис. Просить его пойти с ним в бар — лишнее. Не пойдет. Разве что привязать к коляске дылду. Сехун рассматривает этот вариант, но коляска против. Она слишком старая для таких авантюр. Сехун бросает пару неразборчивых проклятий в адрес влюбленных идиотов и укатывает прочь в гордом одиночестве. Впрочем, и о гордости, и об одиночестве он загнул. Вечером аборигены выползают из своих зашторенных, утыканных кондиционерами и вентиляторами квартир-офисов и наверстывают то, что отняла у них жара. Гордость уматывает в неизвестном направлении, и через десять минут Сехун обзаводится извозчиком. Бэкхён еще та вредина, но у него есть две пары прытких ног и одна работающая рука, что вполне устраивает Сехуна. Конечно, он бы предпочел сопровождающего из числа глухонемых (или просто немых), но в жизни ему, как известно, мало везет. Они добираются до клуба под соломенной крышей без происшествий: Бэкхён отличается благоразумием и практичностью, которых Чанёль от природы лишен. Внутри царит суматоха. Жара стоит адская: антураж заведения не приемлет даже вертушки под потолком. Воздух стоячий, густой, пропитанный пряными, терпкими запахами. Вдыхать его так же сложно, как и воду, но Сехун пытается. Получается не ахти как, но не дышать не выходит от слова вообще. Бэкхён проталкивает его к бару, пристраивает у края стойки, а сам забирается на высокий, кривоногий табурет и заказывает какую-то слабоалкоголку. Она на цвет как разведенные в воде чернила, отчего першит в глотке и неприятно сводит желудок. Сехун потирает горло и осторожно оглядывается по сторонам. Слишком много пьяных тел, укуренных голов и прочих конечностей, чью принадлежность к конкретной особи определить невозможно. Сехун жмурится, сжимает виски. Головная боль возвращается. Только этого ему не хватало для полного счастья. Воспоминания подкатывают к горлу тошнотой, и перед глазами встает вчерашний Кай. Он совершенно не похож на парня, с которым Сехун сегодня купался. В нем нет ничего человеческого, и от этого хочется с воплем укатить прочь. Становится душно и невыносимо тесно в собственном теле. Сехун сжимает подлокотники так, что пальцы сводит судорогой, и оглядывается на Бэкхёна. Тот успел осушить половину бутылку и, кажется, выпал из реальности. Сехун окликает его и получает в ответ затуманенный взгляд. Бэкхён явно не узнает его, и Сехун понимает, что попал. По бокам, щекоча, течет пот; рубашка липнет к телу. Сердце ухает в солнечном сплетении, а виски уже расколоты, раздроблены, расщеплены болью. Сехун сжимает их ладонями и зажмуривается до синих точек перед глазами. Звуки затухают, а вместо них голову наполняет шум прибоя. Сехун облегченно вздыхает и моргает пару раз, чтобы восстановить зрение. Поднимает — предельно осторожно, не позволяя себе ни дышать, ни думать, — голову и понимает, почему стало тихо. В дверях, ведущих в задние комнаты, стоит Кай. На нем черная кофта с таким глубоким вырезом, что можно было ее и не надевать, узкие брюки с рваными дырами на коленях подчеркивают идеальность бедер и икр; волосы слегка растрепаны, словно Кай только что проснулся. Сехуну нравится эта мысль, и для себя он решает, что так оно и было. Он закусывает губу и ждет. Он надеется, что чувствовать себя дураком не придется, и Кай выберет его. Иначе Чанёль оборжет его и растреплет всему интернату. Это будет конец света, без преувеличений. Кай обводит зал полупьяным взглядом и останавливается, когда видит Сехуна. Рот слегка приоткрывается, кончик языка бегло касается обоих его уголков. Сехун замирает, задержав дыхание. В груди немеет, в животе хорошеет, а руки становятся ватными. Кай плывущей походкой идет сквозь толпу. Никто не двигается с места, но он каким-то образом никого не задевает. Должно быть, это одно из преимуществ бога. Когда между ними остается меньше метра, Сехун ловит его взгляд, и понимает, что это было ошибкой. Прийти сюда, позволить себя околдовать и увести за собой — было ошибкой. Очень серьезной. Да, это было ошибкой, но Сехун ее совершает. Они оказываются в полутемной комнатке, где остро пахнет морем и чем-то сладким, с нотками лета и наслаждения. У Сехуна голова идет кругом от этой смеси ароматов, и он хватается за подлокотники, чтобы хоть так чувствовать под собой землю. Кай подкатывает коляску к узкой софе. Придавленная подушками и лоскутными одеялами, она пахнет степью и манит прилечь, расслабиться, окунуться в дурманящую полудрему. Сехун не удивляется, когда Кай выцарапывает его из кресла и усаживает среди подушек. Отталкивает коляску к столу, заставленному ящичками и коробками, и склоняется к Сехуну. Глаза его в полумраке кажутся фиолетовыми с изумрудными искрами у расширенных зрачков. Он смотрит пристально, а затем склоняет голову набок и шепчет в уголок сехуновского рта: — Я сделаю для тебя особенный коктейль, только… — он облизывается, тяжело вздыхает и опускается ниже, губами размазывая слюну по губам Сехуна, — мне не хватает последнего ингредиента. Будет немного, — прихватывает нижнюю губу зубами, и Сехуну уже не нужно слушать продолжения, чтобы согласиться на все, что Кай скажет, — больно. У Сехуна так дико шумит в ушах, что он не станет утверждать, что слышал именно это слово. Он кивает, отчего еще сильнее кружится голова, и открывает рот, чтобы языком встретить язык Кая. Краем сознания он понимает, что черт, это же твой первый поцелуй!, но продолжает играть с языком Кая, а тот царапает его бока ногтями, поднимая футболку как можно выше. Сехуну совсем пьяно от всего этого, а Кай добавляет, когда заставляет его опереться о стену спиной, а сам опускается перед софой на корточки, разводит колени Сехуна в стороны и, расстегнув его штаны, приспускает их до паха. Сехун не дышит, а Кай выцеловывает его живот: от пупка к тазовой косточке. Здесь останавливается, и Сехун не успевает удивиться, как Кай царапает кожу зубами. Отстраняется и вместе с Сехуном смотрит, как из ранки выступает капля крови. — Не шевелись, — шепчет Кай и встает. Проходит к столу, вынимает из коробка низкий стакан и с ним возвращается к Сехуну. Ободком — стекло холодное, отчего по телу бегут мурашки, — собирает кровь. Той немного, так что на прозрачном боку остается лишь пара мутно-оранжевых разводов. Прежде чем вернуться к столу, Кай прижигает царапину поцелуем. Сехун все еще не шевелится, да и дышит через раз. Ему хорошо и совершенно не страшно. Хотя должно быть. Обычных людей такие Каи заставляю полицию вызывать, а Сехуну интересно. Он дорожит своей задницей, но, по сути, терять ему нечего. Жизнь паскудная, бесперспективная. Он инвалид, о котором заботится государство, и что с ним будет после выпуска, не хочется даже представлять. Кай ставит стакан на стол, бросает на Сехуна беглый взгляд, облизывает губы, которые, должно быть, горят его кровью, и отходит к стене, где, зажатый книжными стеллажами, ютится крохотный холодильник. Кай достает из него лед, лоток с чем-то темным и зелень. Возвращается к столу. Снова смотрит на Сехуна. Лед отправляется в блендер, который крошит его в два грохочущих оборота. Клубника — кажется, в лотке именно она, но Сехун не уверен, — и базилик летят в стакан. Кай давит их странной формы ложкой, добавляет лед и вливает что-то из высокой граненой бутылки с белой этикеткой. Напиток темный, густой и, наверное, очень крепкий. В горле першит от одной мысли о нем и хочется сказать, что подросткам запрещено наливать, но голос не слушается, и Сехун молча наблюдает, как Кай убирает со стола и, взяв стакан, идет к нему. — Споить меня решил? — спрашивает Сехун, когда стакан перекочевывает в его руки. — Нет, — Кай качает головой и с ангельской улыбкой добавляет: — Ну же, пей. Тебе понравится. Сехун неуверенно облизывается и смотрит на коричнево-красный лед. Крови больше не видно, и язык уже поворачивается, чтобы спросить, зачем она вообще понадобилась, но не успевает: какая-то сила (любопытство, может быть?) заставляет пригубить коктейль. Он мигом обжигает рот, ударяет в нос и слезами выступает на глазах. — Крепкий, — шипя, выдыхает Сехун, сжимает горло и прокашливается. Лицо краснеет сильнее, чем на солнце, и лед стучит о стенки бокала, когда Сехун сотрясается всем телом. — Прости, — Кай забирает у него стакан, отпивает немного и ставит на угол стола. — Он на вкус как ты, знаешь? Сехун перестает кашлять и смотрит на Кая вопросительно. — Я, конечно, догадывался, — говорит он, — что характер у меня не сладкий, но чтобы так… Кай смеется и качает головой. Убирает со лба Сехуна челку, пальцами очерчивает контур его лица. Трогает нижнюю губу большим пальцем и подается вперед, чтобы оставить горячий поцелуй на плече. — Обязательно постоянно меня целовать? — уже тише говорит Сехун, а сам просит, мысленно умоляет, чтобы Кай не прекращал это делать. От его прикосновений и губ на коже кровь закипает сильнее, чем от алкоголя. — Обязательно, — отвечает Кай и забирается Сехуну на колени. Ладонью проводит по его волосам, гладит по щеке и все смотрит, смотрит в глаза. Сехун моргает, пытаясь уйти от его взгляда, потому что смущает, потому что видится в нем то, чего нет, а хочется, чтобы было, но ничего не получается. Кай поднимает его голову за подбородок и языком раздвигает губы. Сехун стонет ему в рот, за что себя ненавидит и, убегая от смущения, закрывает глаза. Так голова кружится еще сильнее, поэтому он не удивляется, когда оказывается на спине, прижатый к подушкам и одеялам божественно-горячим телом. То, что происходит неладное, Сехун осознает лишь тогда, когда его одежда оказывается на полу, а Кай — между его ног. Он гладит его ступни и икры, и Сехун застывает, чувствуя его пальцы. — Повтори, — выдыхает он толчком, и Кай повторяет с откровенной улыбкой на лице. С каждым прикосновением Сехун чувствует все больше своих ног, все острее ощущает, как они наливаются силой, как каждый нерв откликается на ласку, как напрягаются и дрожат от наслаждения мышцы. Кай опускает голову и целует его бедра, отчего на ногах поджимаются пальцы. Сехун не дышит, боится спугнуть это восхитительное ощущение и все сильнее комкает покрывало. Запах диких трав смешивается со свежестью ледяной клубники, и Сехун зажмуривается, потому что с потолка падают звезды. Кай закидывает его ноги себе на плечи, целует в щеку, и дальше делает с его телом такое, что Сехун вряд ли сможет забыть. Это дико больно и до омерзительного хорошо. Он срывает голос, выкрикивая короткие, хриплые «да» в усеянный звездами полумрак, до крови исцарапывает Каю спину и задыхается от восторга, когда он проникает в него так глубоко, что темнеет в глазах. Бедра у Кая сильные, пальцы — еще сильнее, и чувствовать, как они оставляют синяки на ногах — блаженство. Сехун окончательно теряется в движениях их тел и единственное, что запоминает — как просит Кая остановиться, потому что больше не может терпеть. Кай улыбается ему дикой улыбкой и продолжает. Дальше Сехуну становится так хорошо, что он перестает себя осознавать. Первым, что он чувствует, придя в себя — дыхание Кая на шее. Это щекотно и до мурашек приятно. Тяжесть чужого тела сдавливает грудь и делает вдохи короткими, хриплыми, просящими. В голове пусто, а по рукам и ногам растекается слабость настолько блаженная, что шевелиться кажется преступлением. — Ого, — Кай тихо смеется и целует Сехуна в шею. — Уверен, что это первый раз? — Ага. Я бы такое запомнил, знаешь ли, — Сехун тяжело сглатывает и ежится, чувствуя остывшую сперму на животе и между ног. Их он тоже чувствует, но шевелить ими боится. С ними сложнее, чем с первым сексом. Так сложнее, что рыдать охота. Но Сехун не станет. Пока Кай рядом, пока усеивает его плечи смехом и поцелуями, — не станет. — Слушай, что в этом коктейле? — Сехун закрывает глаза и ждет, пока Кай вылижет ему шею. Это растягивается на добрых пять минут, потому что Кай не торопится: ни с ласками, ни с ответами. — Ты меня слушаешь? — Да, — наконец-то выдает Кай, но губ от его кожи не отрывает. — Думаю, что ответить. — Это так сложно? — А ты как думаешь? — Значит, я прав. Это ты сделал? — сердце сжимает каменными тисками и не отпускает. Хочется проблеваться, но Сехун терпит, потому что поздно. Сам виноват. Видел же Лу Ханя в туалете, видел его глаза, видел, что он его тоже видит, и все равно повелся на смуглые плечи и полупьяную улыбку, которая обещала рай. И не соврала же, ни в чем не соврала. Сехун глухо стонет, упирается в плечи Кая ладонями и отталкивает его от себя. Кай не сопротивляется: перекатывается к стене, рукой подпирает голову и смотрит на Сехуна изучающим взглядом. — Это не навсегда, — говорит он. — Через пару часов протрезвеешь, и все вернется в норму. Сердце обрывается и падает в живот. — Даже так? Ну ты и козел… — остальные слова застревают в глотке; дышать невозможно. — Вы, люди, странные существа. Исполняешь ваши мечты и остаешься виноватым, — Кай плавным, текучим движением поднимается с софы, собирает вещи и одевается. — Лу Хань тоже не рад. — Да неужели? — Кай останавливается, секунду колеблется, а затем подходит к Сехуну. Тому неловко от его прямого взгляда, и он выдергивает из-под себя подушку, чтобы прикрыть ею хозяйство. Так не легче, но терпимее. — Он так сказал или ты так решил? Потому что Лу Хань был самым счастливым человеком, когда уходил от меня. Знаешь, почему? Сехун поджимает губы и молчит. Он не знает и уже жалеет, что заговорил об этом. — Я подарил ему возможность своими глазами увидеть самого дорогого ему человека. И он этот подарок оценил. А ты свой не хочешь даже принять. — Ты меня еще вычитывать будешь? Я не просил этого. Мне, знаешь ли, и так неплохо… — А днем ты говорил другое, — Кай невесело усмехается и присаживается на корточки, отчего их лица оказываются на одном уровне. Сехун быстро отводит взгляд в сторону. Еще не хватало чувствовать себя виноватым в том, чего не делал и о чем не просил. — Ты сказал, что ненавидишь ходячих, потому что завидуешь им. Ты хочешь ходить, хочешь узнать, как это. — И? Да, хочу, — голос ломается, и Сехун ненавидит себя за это. Ненавидит за слезы, которые подступили к горлу и выжигают глаза и полости носа. — Но я не хочу на один раз. Я хочу… поэтому я не хочу этого. Не хочу знать, как это, и не… ходить. Тебе этого не понять, потому что ты — счастливый мудак. Ты, блять, даже не человек. Так что, спасибо, но нет. Я полежу здесь, пока не пройдет. Если ты не против. И да, трахать меня было необязательно. — Это уже было мое желание, — бесцветным, как вода, голосом говорит Кай и встает. Сехун кое-как закутывается в одеяло и ждет, когда ноги снова перестанут существовать. Кай выходит из комнаты, но через десять минут возвращается. Передвигается бесшумно, что-то переставляет, чем-то звенит, шоркает, клацает. Время от времени смотрит на Сехуна, но ничего не говорит. Сехун отворачивается к стене и не замечает, как размеренные звуки чужой жизни вгоняют его в сон. Снится ему что-то непонятное и душное, отчего он просыпается в поту и с пересохшим горлом. Кай сидит на краю софы и гладит его по волосам, но стоит ему открыть глаза, как он отдергивает руку, встает и уходит. Сехун хочет его окликнуть, но не успевает. Хватает рукой воздух и моргает, пока полумрак не рассеивается достаточно, чтобы понять — он в комнате один. Аккуратно сложенная одежда лежит на коляске, та подогнана вплотную к софе, так что перебраться не составит труда. Сехун приподнимается на локтях. Пытается пошевелить ногами, но ничего не получается. Это вызывает двоякие чувства. С одной стороны, это приносит облегчение, с другой — разочаровывает. Страдать, впрочем, времени нет. Мало ли, с каким еще подарком вернется Кай? Сехун кое-как впихивает себя в одежду, замечает, что зад практически не болит, и перекидывает себя в коляску. Разворачивается к двери и вскрикивает фальцетом, когда прямо перед ним вырастает Кай. Его способность бесшумно перемещаться в пространстве дико пугает. Сехун хватается за горло, а Кай оттаивает и делает последний шаг навстречу. Наклоняется и целует Сехуна в щеку. От этого поцелуя становится невыносимо тепло и больно, и Сехун отталкивает Кая, потому что ему это не нужно. Потому что он не любит, когда больно, и безумно любит, когда тепло. Вот так тепло: внутри и снаружи, до дрожи. — Возьми, — Кай не теряется. Вешает Сехуну на шею маленький замшевый мешочек, кончиками пальцев пробегает по линии подбородка и отступает в сторону, открывая путь к двери. Сехун стискивает зубы и бешено вертит колеса. Он хочет бежать и делает это единственным доступным ему способом.***
Последний раз он видит Кая спустя неделю, из окна автобуса, который увозит их в интернат. Сехун перерывает рюкзак в поисках журнала, который ему должен был оставить Чанёль, но не находит его и выглядывает наружу, надеясь увидеть кого-нибудь из воспитателей. Двор пустует, если не считать Кая, который стоит в пяти метрах от автобусов и нервно теребит карманы джинсов. Взгляд его блуждает от одного окна к другому, и Сехун, повинуясь порыву, отдергивает штору в сторону и колотит в стекло кулаком. На него шикают, кто-то из воспитателей вздыхает, кто-то — пытается призвать к спокойствию, но Сехуну плевать. Он хочет, чтобы Кай его увидел, и улыбается как сумасшедший, когда это происходит. Кай поднимает руку и машет ему. Сехун готов разреветься как последняя девчонка над сопливой киношкой, и только раздражающие вопли учителей и смешки согруппников не дают этого сделать. Кай снимается с места и быстрым шагом подходит к автобусу. Сехун лбом прижимается к запыленному стеклу и смотрит на него. Кай улыбается ему улыбкой, которой Сехун у него не видел, и от этого делается лишь хуже. Сехун хочет заорать, чтобы проваливал, но боится даже моргнуть, боится что-то упустить, боится не запомнить, забыть боится. Кай продолжает улыбаться, даже когда заводятся моторы, и автобусы один за другим выкатывают со двора. Сехун выглядывает в окно до тех пор, пока санаторий не скрывается из виду. За спиной продолжают шушукаться и ржать, но это уже не бесит: ноющая, дурацкая боль в груди заглушает прочие чувства.***
Подарок Сехун открывает в один из хмурых октябрьских дней. Его, подхватившего воспаление легких (устраивать моционы под дождем — не лучшая затея, в которой Сехун принимал участие), помещают в больничный корпус. В палате он один, Чанёля не пропускают, а от сиделок нет никакого толку. Прихваченный в последний момент пакет с гармошкой, тремя учебниками и вечно заедающей ручкой пылится под кроватью до тех пор, пока не спадает температура, и Сехун не вспоминает, что он человек. От скуки он берется за гармошку, но дыхания не хватает, и он переключается на историю. Очень скоро от дат и событий начинает тошнить, и Сехун оставляет учебу для лучших времен. Он роется в недрах пакета, вспоминая, что еще туда забросил, и находит его — мешочек из замши с твердым цилиндром внутри. Сехун долго вертит его в руках, разглаживает каждую складочку и трогает ногтями ворсинки, не решаясь распустить горловину. Часы показывают начало второго дня, когда Сехун наконец-то распутывает узелок тесемки и вытряхивает на ладонь обернутый бумагой пузырек. Стекло темное, горлышко заткнуто резиновой пробкой. Сехун разрывает нитку, которой Кай обмотал послание, и дрожащими руками открывает письмо. В глазах двоится и плывет, сердце решило, что лучшего места, чем глотка, ему не найти, и перебирается туда на постоянное место жительства. Сехун три раза читает записку, чтобы понять — это рецепт коктейля, которым его угощал Кай. Он трет глаза и едва не роняет пузырек. Если верить записке, в нем то, что исполнит любое желание. У Сехуна нет оснований не верить Каю: он видел живой взгляд слепого и чувствовал свои ноги. Сехун рвет записку на мелкие кусочки, прячет пузырек в мешочек, а его сует под подушку. Укладывается поудобней и берется за историю. Все мысли сосредоточены на одном, но чтобы привести их в порядок, нужно переключиться на что-то другое. История с ее хронологической упорядоченностью оказывается идеальным решением. Сехуну нужно десять минут, чтобы разобраться в себе, и еще два дня, чтобы решиться на конкретные действия. Где достать ингредиенты, он понятия не имеет, но тут ему на помощь приходит Чанёль, который выбивает себе право на посещение «умирающего» друга. Друг так хорошо вживается в роль, что с дуру спрашивает, не нужно ли что Сехуну. Тот лишь этого и ждет: список, ложащийся Чанёлю на колени, заставляет его позеленеть. — Шутишь? — спрашивает он и трясет листком у Сехуна перед лицом. — Думаешь, я миллионер? — Нет. Просто найди мне какое-нибудь пойло покрепче, клубнику и эту траву. Она явно продается в супермаркете. — Да все это продается в супермаркете, но… Во-первых, о том, чтобы туда попасть, я могу лишь мечтать, и во-вторых — на это нужны деньги. Которых у меня нет. — Врешь, — Сехун недобро сощуривается. — Тебе бабка каждый месяц шлет на мелкие расходы. Я даже знаю, где ты их прячешь. Чанёль поджимает губы и пыхтит от злости так, что колышется листок. Сехун его вырывает, мнет и бросает на тумбочку. — На подружку денег не жалко, а другу больному помочь — так сразу бедный сирота, — говорит он едко и, сложив руки на груди, отворачивается к окну. — Прием окончен. Чанёль хватает список и вылетает из комнаты.***
— Что ты удумал? — шипит Чанёль, глядя, как Сехун усердно мнет примороженную клубнику. Базилик уже лежит на дне пол-литрового стакана, хорошенько сдобренный кровью Сехуна. Вскрытие пальца канцелярским ножом послужило причиной первой сотни идиотских (но по сути) вопросов, кривляний и сокрушенных вздохов. — Хочу на море, — цедит Сехун и ссыпает клубничное пюре в стакан. Смешивает его с базиликом и протягивает Чанёлю бутылку самого дешевого ликера, который можно купить у ребят, не гнушающихся продавать алкоголь малолеткам. — Совсем сдурел: зима на дворе! — Чанёль вертит горлышком у виска. — Сдурел ты, когда зажимал Дылду в учительском туалете, а я просто валю отсюда. Все равно через полгода нас выставят из интерната, так что много не потеряю, если самоликвидируюсь. — Вообще-то, потеряешь: документы, пособие, пенсия… — Бабка тебе больше на карманные дает, чем их пенсии и пособия, вместе взятые. — Это так, но все же! Куда ты пойдешь? Без ног! — Ноги у меня есть, — Сехун трет нос тыльной стороной ладони и отбирает у Чанёля бутылку. Принимается винтить крышку, но та сидит как влитая. Сехун хватается за нож и продолжает: — Помнишь, летом мы были в одном месте: хижина у моря, где школьникам продавали пиво и цветастые коктейли? — Где этот твой дружок развлекался? — Кай мне не дружок, и он не развлекался. Он… Помнишь, он слепого увел, а тот стал таким… — ...жутким? — Жутким он и до этого был. Он стал… видеть. — Но он слепой. — И при этом видит, — Сехун опускает бутылку на пол и подбирает слова, которые могли бы объяснить то, что и в голове-то плохо укладывалось. — Он смотрит на тебя и видит больше, чем глаза могут показать. После встречи с Каем он научился смотреть не глазами, а… — Ох, друг мой, теперь я и сам считаю, что тебе нужно выпить. Что за бред ты несешь? — не дослушивая, говорит Чанёль, и получает убийственный взгляд в ответ. — Не перебивай, когда я говорю, — шипит Сехун и одним движением свинчивает с бутылки крышку. Запах полыни и алкогольных паров ударяет в нос, выжигает его слизистую и вышибает скупую слезу. Сехун стирает ее резким движением руки, моргает, вдыхая носом как можно глубже, и выливает половину ликера в стакан. Льда у них нет, и Сехун понимает, что ему предстоит самое пьяное путешествие в его жизни. Зато на своих двоих, а это важно. Хотя и с этим могут возникнуть проблемы: сколько ему понадобится времени, чтобы научиться ходить, под вопросом. Это беспокоит, раздражает и заставляет еще больше ненавидеть тех, кто обучился этому в первые годы жизни. — Лу Хань выпил один из коктейлей Кая и начал видеть. Он умнее меня и извлек из этого пользу. А я повел себя как истеричка… — ...что вполне естественно для тебя, но ты продолжай, продолжай: очень интересно говоришь. Температуру не хочешь смерить? — Ох, нашел, с кем мыслями делиться, — Сехун стонет и берется за коктейль. Он прикрывает стакан тетрадью и принимается яростно его трясти. Когда ингредиенты смешиваются в красно-черную жижу, вынимает из-за пазухи мешочек, извлекает из него пузырек и, откупорив, нюхает содержимое. — А, так вот что ты принимаешь. Вижу, хорошо заходит. — Заткнись! — Так что это? — То, что исполняет желания. Пахнет странно. Нюхай, — Сехун, не предупреждая, сует пузырек под нос другу, и тот инстинктивно отшатывается. — Нюхай, я сказал, иначе заставлю пробовать. Чанёль морщится, дергает кончиком носа и подается вперед. Быстро вдыхает и тут же издает звук отвращения. — Это кровь, мудак, — шипит он. — Это не кровь. Кровь не пахнет. — Тогда это просто вонючая мерзость, которую ты заставил меня понюхать. Господи, мне нужно на свежий воздух. — Вон форточка: не обижусь, если выбросишься в нее. Чанёль делает горестное выражение лица и, кряхтя, отлипает от ковра. Виляющей походкой добредает до окна и, взобравшись на подоконник, сует голову в форточку. — Придурок, — тянет Сехун, еще раз нюхает содержимое пузырька и выливает его в стакан с коктейлем. Встряхивает хорошенько и вертит из тетрадной обложки воронку. Получается не очень, но достать настоящую Чанёль не смог (или не захотел, что вероятнее). Когда с примитивным оригами покончено, Сехун выуживает из пакета бутылку диетической колы и заставляет Чанёля выпить все, до последней капли. Друг не очень любит шипучее, но делает, что сказали. Чтобы заглушить вонь, поясняет он. Когда пустая бутылка перекочевывает в руки Сехуна, он вставляет в нее воронку и переливает коктейль. Половина смеси намертво застревает в горлышке, и Сехун вытряхивает ее в лоток из-под клубники. — Ладно, допустим, эта штука исполняет желания, но я все равно не вижу связи, — Чанёль подтягивает к себе оставшийся ликер, нюхает его, оживляется и отхлебывает прямо из бутылки. Глаза мигом наливаются кровью и, кажется, вот-вот вылезут из орбит. — Господи, какая мерзость, — говорит Чанёль и снова прикладывается к бутылке. — Однозначно, — делает еще один глоток и бесстыдно отрыгивает. — Горю. — Придурок, — повторяет Сехун и хорошенько запечатывает бутылку с коктейлем. Опробовать его при друге он не решается, тем более, когда он ужрал половину оставшегося ликера.***
Сехун уходит с первым снегом. Держаться на ногах сложно, иногда — невозможно. Падая, Сехун долго не решается подняться и думает о том, как просто, оказывается, быть инвалидом. Колеса никогда не подводят, не устают, не болят беспощадно и зло, издеваясь над всем телом. Колеса верные, чего не скажешь о ногах: предавать, кажется, одна из их заводских настроек. Сехун забивается в поеденные сыростью углы общественных туалетов и рыдает навзрыд, пьяный и голодный, но одержимый желанием добраться до моря. У него нет ничего, кроме полупустого рюкзака, десятка измятых банкнот и прощальной улыбки парня, который, вполне вероятно, его не ждет. Сехун вообще не понимает, почему решил, что ему будут рады. Он ненавидит себя за это, но продолжает упрямо глотать жгучий коктейль, заедать его рукавом пальто и спрашивать билет на автобус, который с каждым часом все ближе и ближе продвигает его к цели. Море встречает его легким, полупрозрачным теплом. Оно глубоко-синее, в разводах солнца. Пенные облака стелются над самой водой, кричат чайки, чьи острокрылые тени скользят по истоптанному ветрами песку. Сехун бредет, едва волоча ноги. Коктейля осталось на дне бутылки, но он узнает очертания береговой линии, серые, уставшие от бесконечного моря пирсы и белесый, дымкой у горизонта, силуэт санатория. Там он сворачивает на выложенную розовой плиткой велосипедную дорожку, бросает на нее рюкзак и падает сверху. Рыдать нет сил, так что он тупо пялится в морскую даль и слушает чаек. — Что ты здесь делаешь? Сехун вздрагивает, испуганный не столько неожиданностью вопроса из «ниоткуда», а тем, что его задает Кай. Подобные случайности не случайны, считает Сехун и оборачивается на голос. Кай стоит в четырех метрах от него: сонный и бледный. В волосах путается линялое солнце, а в глазах плещется море. — Угадай, — говорит Сехун и невесело улыбается. Кай вздрагивает так сильно, что это видно даже на расстоянии, и ломаным, резким шагом идет к нему. Когда между ними остается меньше полушага, он протягивает Сехуну руку, и тот ее принимает. Поднимается на ноги и тут же оказывается в болезненных в своей отчаянной нежности объятиях. — Ну ты и идиот, — шепчет Кай и носом утыкается Сехуну в шею. — Боже, какой идиот… — Не преувеличивай, — Сехун краснеет и радуется, что Кай этого не видит. — Сколько ты уже выпил? — Все. — За раз? — Практически. — Идиот… — Это плохо? Кай поднимает голову, взглядом проводит по губам, щекочет ресницы. Сехун пьяно улыбается и тянется за поцелуем. Кай дарит ему один — короткий и горячий, полный дыхания и спутанного шепота, — и отвечает на вопрос. — Возможно, — говорит он и обнимает Сехуна крепче. — Теперь ты мой. Сехун кивает, надеясь, что сможет испугаться и пожалеть о случившемся позже. Когда перестанет кружиться голова и бешено грохотать сердце. Да, он подумает обо всем потом. Завтра. Или послезавтра. Или в следующем году, благо, до января осталась парочка быстротечных недель. Ветер колышет море, море баюкает чаек, и они засыпают, пеной оседая на синих волнах. У Сехуна на душе тихо и сонно, немного солнечно и солоно. Он пьян и очень влюблен, и это делает его по-настоящему счастливым. У Кая в глазах бесконечность и два маленьких, по-идиотски улыбающихся Сехуна. Кай целует его виски и щеки, а он закрывает глаза и открывает сердце, чтобы запомнить каждый из этих поцелуев. В груди разливается море, и Сехун впервые в жизни не боится утонуть. Ноги перестают слушаться, но он не падает, потому что у него есть за кого держаться. Кай улыбается сквозь поцелуи, и Сехун понимает, что пьяно будет всю их жизнь. Август, 2015