Supersailor

*** Люди, которые не состоят в фан-клубах, всегда будут утверждать, что это вещь самая бесполезная. И убеждать других в том, что официальные фанатские объединения — это глупости и предрассудки. Такие люди фан-клубы называют сектами, а настоящих, преданных фанатов ненормальными. Говорят о том, что это унизительно — называть себя фанатом, что настоящие ценители творчества не нуждается в формальной организации, что подлинную любовь к кумиру нельзя загнать в официальные рамки… Только это все вздор. Лишь самовнушение. Жалкая попытка оправдаться в том, что они сами оказались недостойны стать членами настоящего фан-клуба — из-за своей собственной лени, нерешительности или ложной гордости и самолюбия. Обыкновенное злопыхательство и зависть. Да-да, именно зависть. Потому что бывают моменты, когда истинная преданность вознаграждается сторицей, а завистники могут лишь кусать локти. Например, в тот день, когда группа The Kelly Family проводила официальную встречу для членов своего фан-клуба. Это было совсем особая встреча-интервью, только для особо избранных фанатов. Самых достойных. Либо ветеранов с многолетним стажем, стоящих у истоков самого Келли-движения, либо тех, кто сумел каким-то радикальным образом доказать свою преданность. Многие группы устраивают такие вот официальные интервью для фанатов, но, к сожалению, Келли проводили подобные мероприятия гораздо реже, чем их собратья по амплуа… Но! Тем ценнее были эти встречи для их самых верных почитателей. Такие интервью проводились без прессы, без назойливых журналистов и посторонних фотографов. Хотя с прессой Келли и так общались очень сдержанно, а фотограф у них был собственный — постоянный. Фотографии с этого интервью можно будет потом увидеть на официальных интернет-страницах, принадлежащих фан-клубам, больше нигде. И фотографии, на которых Келли запечалятся со своими фанатами, будут сделаны их личным профессиональным фотографом и войдут в официальные анналы истории группы. Это не то, что просто какое-то случайное размытое фото на мыльницу! Уже только ради этого одного стоило многим пожертвовать, чтобы попасть на такое интервью! А самое главное, на таких встречах можно, наконец, получить ответы на особо важные, волнующие сердца фанатов вопросы — и можно быть уверенными, что ответы будут особо подробными и искренними. Вовсе не такими, какие даются журналистам на стандартных пресс-конференциях… Вот почему в дни, предшествующие эпохальной встрече, каждый член фэн-клуба благодарил судьбу за то, что таковым являлся. И стремился подготовиться к долгожданному интервью со всей ответственностью и тщанием. Вопросы, которые фанаты собирались задавать, заранее выносились на обсуждение и согласовывались с ответственным за встречу помощником менеджера группы. С ней же обсуждались и все прочие детали, в частности многочисленные памятные подношения музыкантам. Их заранее просматривали, чтобы убедиться, что фанаты не преподнесут своим кумирам ничего экстремального. Хотя, конечно, подобное недоверие к самым верным поклонникам было немного обидно, но правила есть правила, в этом случае они одинаковы для всех. Но даже это легкое облачко не могло омрачить всеобщей радости и возбуждения, царящих в рядах избранных келлиманов… *** Вальфриде Кирхнер наблюдала за всей этой суетой с легкой снисходительностью. Нет, конечно, она понимала, что каждый, кто удостоился приглашения на встречу, хотел как-то по-особенному выразить любовь к своим кумирам, обратить на себя внимание, запомниться… Только все это на самом деле было обыкновенным эгоизмом. И только она реально подумала о том, чтобы доставить им настоящую радость. «Все эти подарки, рисунки, письма… Все это хорошо и мило, — думала Вальфриде, —, но все-таки слишком по-детски. И даже немного глупо. А главное — зачем? Каждый здесь хочет себя показать, как будто Келли есть дело до их щенячьих восторгов и бестолкового обожания. Настоящие артисты в душе всегда холодны к толпе, даже если и вынуждены притворяться милыми. Разве они поют за тем, чтобы получать дешевые подарки? Для них главное осознавать, насколько людям важно их творчество, а не они сами, как ценят их музыку, а не просто пускают слюнки на красивых мальчиков и девочек. А выразить это возможно лишь одним способом…» То, что она со своей собственной группой исполняет песни Келли — вот истинная дань, отданная их творчеству! Способ доказать, что их музыка небесполезна, что она привлекает не одних только глупых девиц, вопящих на концертах и гоняющихся за автографами, - нет, их музыка зажигает в особо чутких и трепетных сердцах новый огонь, помогает расцвети новому таланту! Разве не в этом смысл их творчества и деятельности, самой их жизни? Единственное, что огорчало Вальфриде — это то, что исполнить можно было только две песни. Да и на это разрешение дали со скрипом. Помощник менеджера группы была не особо в восторге от идеи импровизированного концерта, но все же дала согласие. И теперь Вальфриде в срочном порядке выбирала песни для исполнения, прикидывая, какую из них она сумеет наиболее выгодно подать. В запасе у нее была уже пара десятков отрепетированных песен, которые можно было исполнить вместе с группой, но она решила, что это как-то чересчур. Будет вполне достаточно, если она просто споет сольно, под гитару. В итоге она остановила свой выбор на Ares Qui. Во-первых, это была не чья-то конкретная песня, а общая, во-вторых, она была на испанском, а это гораздо оригинальнее, чем на английском. Правда текст там был уж какой-то совсем простой, но даже самую простую песню можно шикарно подать, если есть талант и голос! В своем голосе Вальфриде не сомневалась. Все знали, какой он у нее дивный… И хотя скромность не позволяла ей оценить по достоинству свой талант, но безупречное внутреннее чутье подсказывало ей, что скоро это сумеют сделать другие… Была еще одна маленькая проблемка, немного смущавшая Вальфриде. Дело в том, что на гитаре она играла не так, чтобы уж очень профессионально. Вернее, владела этим инструментом не так хорошо, как основная гитаристка их группы, Майке. Майке могла бы ей проаккомпанировать, но после некоторых раздумий Вальфриде решила к ее помощи не прибегать. Во-первых, Майке вряд ли бы согласилась. Она вообще категорически была против выступления Вальфриде на интервью, твердила, что это совершено ни к чему. Поскольку Майке была одним из организаторов встречи, Вальфриде побаивалась, что она может ей все испортить, но обошлось. Во-вторых, Вальфриде беспокоилась, что если они будут выступать дуэтом, Майке может решить петь тоже, ведь в группе она была не только гитаристкой, но и бэк-вокалисткой. Нет, конечно, Вальфриде не опасалась конкуренции, их голоса нельзя было сравнить, просто у Майке были несколько своеобразные понятия о роли бэк-вокала в группе. Вместо того, чтобы грамотно оттенять лидирующий вокал, она часто начинала вести какую-то свою линию — ни в склад, ни в лад. А когда Вальфриде на правах лидера делала ей замечание, еще и огрызалась: «Если ты фальшивишь, я, что, тоже должна?» Иногда Вальфриде недоумевала, зачем они вообще взяли Майке в группу? Им тогда нужна была хорошая гитаристка, а Майке подходила. Вот и взяли, не разобравшись, что она за человек… Нет, чисто технически она всех устраивала, играла на гитаре довольно умело и неплохо пела, но в группу совершенно не вписывалась. Она многого не понимала, к тому же вообще была слишком прозаичной, грубоватой и даже циничной. Вальфриде чувствовала, что Майке, скорее всего, ей просто завидует. Она была на пару лет старше Вальфриде, была, может быть, умной и в некоторой степени талантливой, но некрасивой, неинтересной, необаятельной, неромантичной, замкнутой и резкой. Постоянно подсмеивалась над Вальфриде, ее выбором песен и манерой исполнения. Давала ей едкие прозвища — эльфийская дева, валькирия, ирландская фея… И хотя так Вальфриде часто называли и всерьез, и это ей льстило, но в устах Майке это звучало почему-то на редкость противно. Вальфриде внушала себе, что Майке просто слишком ограничена, и ей просто не дано проникнуться глубиной их миросозерцания. Но где-то в глубине души ей иногда казалось, что она сама позволяет над собой издеваться. Вот Ильзе, их арфистку, Майке никогда не задевала. А ведь в Ильзе было гораздо больше эльфийского, скандинавского и ирландского, чем в Вальфриде. Она, пожалуй, был даже более белокурой, голубоглазой и красивой, чем Вальфриде, и, в отличие от нее, никогда не стеснялась ходить в самодельных нарядах из натурального шелка и бисерных венчиках, причем, везде, а не только на концерты и клубные встречи. И часто носила с собой меч, не только арфу —, но Майке ни разу не съязвила по ее поводу. Возможно, потому, что по виду Ильзе сразу становилось ясно: на неуважительную шутку в свой адрес она может не только огрызнутся, но и отмахнуться арфой так, что в следующий раз неповадно будет. Или, может, это просто потому, что Ильзе, всегда нордически спокойная, полная достоинства и такта, умела со всеми ладить. Их четвертая музыкантша, флейтистка Беата, тоже была им с Ильзе под стать, может, не очень красивая и поэтичная с виду, но в меру белокурая и не чуждая романтике личность. И Вальфриде все чаще думала — зачем им вообще Майке? Без бэк-вокала вполне можно обойтись, а на гитаре она и сама скоро сумеет играть вполне достойно. И, возможно, именно выступление на интервью прекрасная возможность это доказать… Самое главное справиться с нервами и выступить достойно. Но она это сможет. И это будет ее звездный час. *** В песне артист живет, полностью в ней растворяясь, и умирает, давая ей жизнь. А иные поют, примеряя на себя песни, как новые платья, но при этом в каждой остаются одинаковыми. Может, музыка Келли и не была гениальной, но самую простенькую песню можно исполнить так, что она дойдет до сердец слушателей и останется в памяти надолго. Даже если эта песня давно всем приелась, можно спеть ее так, что она покажется новой. Или просто от души, тогда она летит свободно, обретая крылья, а не стекает холодными звуками с губ, исчезая бесследно, как вода, уходящая в сухой песок… Хотя в данном случае песня даже не стекала, она разбивалась, как волна о скалы, и плескалось где-то у ног поющей девушки… Об этом размышлял, слушая поющую фанатку, Джимми Келли. И удивлялся, что при неплохом голосе можно так демонстрировать себя в песне, а не петь. И надоумило же ее выбрать именно песню на испанском, с тоской думал Джимми. Все почему-то считают, что этот язык невероятно легок в произношении. Особенно те, кто никогда не жил в Испании. Сам Джимми испанский считал своим родным языком, во всяком случае, это был его первый язык. Конечно, в испанском нет таких уж резко специфических звуков, как, например, грассированное французское «р», или шипящее валлийское «л», или мягкие славянские согласные… Но в настоящем кастильском наречии своя удивительная звуковая палитра, полная совершенно особого очарования, всего того нежного и деликатного, что так приятно и пряно на языке и так ласкает ухо… Лишенный своих едва уловимых нюансов испанский становится языком примитивным, грубым и при каждом слове бьет, как деревянной доской по голове… Примерно это Джимми сейчас и испытывал, слушая песню. Конечно, испанцы в разговоре имеют обыкновение проглатывать часть звуков, но ведь проглатывать, а не давиться ими! Черт, но хотя бы о том, что в испанском «р» далеко не часто произносится раскатисто, она могла бы узнать, прежде чем петь? Ведь об этом, кажется, даже в учебниках пишут… Хотя учебников он, конечно, сроду не читал… Уж лучше бы это были журналисты, думал Джимми. Хоть самые зверские. На них в крайнем случае можно огрызнуться или просто послать. И с ними хотя бы всегда ясно, что им надо. Если не сенсации то, по крайней мере, каких-нибудь занятных фактов из биографии, которые можно будет выгодно преподнести в очередной статье. За удачную статью им хорошо заплатят, и они, может быть, даже купят на эти деньги подарки своим детям… И хоть кто-то по-настоящему порадуется, благодаря этим интервью… Он улыбнулся про себя этой мысли. Приятно осознавать, что ты чем-то жертвуешь не напрасно. И приносишь хоть какую-то реальную пользу. Журналистам, фотографам… Даже тем девочкам, которым раздаешь автографы. Не то, чтобы это приятно, когда тебя используют, но если уж судьба такая… Всем приходится чем-то жертвовать. Но вот когда тебе жертвуют, когда ты даже об этом не просишь, это действительно тяжко. У этой певицы ведь на лице сейчас написано — я вся ваша, и все это для вас! Я полностью себя посвятила вашему творчеству, знаю наизусть все ваши песни, пою их день и ночь, дышу ими… Ну ясно-ясно, понятно… А им-то что прикажете с этим делать?.. Хотя, конечно, нельзя было сказать, что он был полностью обескуражен. Предупрежден — заранее вооружен, а особых иллюзий по поводу качества фанатских каверов профессиональные музыканты обычно не имеют. На подобных мероприятиях музыкантам часто приходится что-то такое выслушивать и показательно умиляться. Хотя Патриция, кажется, умилялась вполне искренне. Хотя кто ее знает, Патрицию — притворяться она умела непревзойденнее любого из них. Если уж умудрялась столько лет скрывать от фанатов дикие боли в спине, то уж пара фальшиво спетых песенок ей была и вовсе нипочем. А может, ей и правда нравилось. В конце концов Джимми решил попробовать смотреть на исполнительницу глазами Патриции, словно через призму ее восприятия. У него это всегда неплохо получалось, и на этот раз вроде помогло. В общем-то девочка была очень милой, даже хорошенькой в этот момент. Вся светилась от вдохновения и счастья, белокурые волосы рассыпались по печам, голубые глаза сияли. Джимми перевел взгляд с ее лица на руку, которая, ритмично ударяла по струнам гитары, двигаясь вверх-вниз. Ему удалось сосредоточиться на этом гипнотизирующем движении и почти отвлечься от того, что он слышал, но песня кончилась. Джимми вздохнул было с облегчением, но тут же выяснилось, что Вальфриде, как звали фанатку, собирается петь еще. — Она же не собирается перепеть весь наш репертуар? — тихо спросил Пэдди. — Нет, речь шла о двух песнях, — ответила Патриция, которая, как всегда, была в курсе всего. Джимми только успел подумать, что всего лишь две песни это не так страшно, как с ужасом обнаружил, что петь Вальфриде собирается именно его песню. И не какую-то, а I Can't Stop The Love. И ему даже было не столько жалко песни, сколько ужасало то, что теперь все будут на него смотреть и отслеживать именно его реакцию. — Держись, Джимми, — почти не разжимая губ, шепнула Патриция и украдкой пожала ему руку. — После всего того, чего я нахлебался, за что мне еще и это испытание, — шепнул он в ответ. На лицах у них при этом сохранялось безупречно приветливое выражение, хотя Джимми все больше хотелось надвинуть свою кепку на самые глаза. Или вообще закрыть ей лицо до подбородка. И почему он не умеет при любых обстоятельствах улыбаться так светло и лучезарно, а в душе просто смеяться над происходящим, как Пэдди? Он даже не умеет сохранять на все случаи жизни непроницаемое лицо, как Джон… «Вот сейчас она закончит, и мне придется аплодировать и вслух этим восхищаться, — думал Джимми, все больше впадая в угрюмость. — А то еще, чего доброго, девочка, выйдя отсюда, с собой покончит, если мы не оценим по достоинству ее талант. Вот и бери грех на душу. И ведь все понимают, что это все игра и притворство. Но все будут следовать неписанным правилам этой игры…» Хотя что, собственно плохого было в том, если девочка услышит ворох похвал и комплиментов от своих кумиров и уйдет отсюда, ступая по облакам? Какое-то время она будет горда и счастлива, а через пару лет, даст Бог, и забудет о них. И никогда не задумается, что заставлять лгать людей, которые тебе как будто небезразличны, не очень-то благородно. Хотя в такие тонкости фанаты вникать не привыкли. А особые фанаты тем более. На то они и особые, что все знают намного лучше остальных. И уж во всяком случае лучше своих кумиров. Джимми отвел глаза от певицы и случайно — конечно, чисто случайно — его взгляд упал на девушку, которая сидела позади нее. Она смотрела на поющую, и выражение ее лица с втянутыми щеками было такое, будто ей только что зуб вырвали без анестезии. Или даже два. Джимми подумал, что если бы он имел право выдать свои подлинные эмоции, у него было бы сейчас точно такое же лицо. И оттого, что хоть кто-то разделяет сейчас его чувства, ему стало намного легче. Девушка обернулась к Джимми, и их взгляды встретились. Она смотрела на него умоляюще, так, будто хотела сказать: «Извините за это за все». Джимми едва заметно ей улыбнулся и понимающе приподнял брови отвечая — бывало и хуже. Девушка немного смущенно ответила на его улыбку и стала смотреть в сторону. Ее лицо прояснилось, и теперь она показалась Джимми очень красивой. И даже чем-то похожей на Мелани. Хотя абсолютно ничего миловидного, романтичного или даже сексуального в ней не было. Были длинные, худые руки, немного сутулые плечи, очки, небрежно закрученные в узелок волосы, острые скулы и большой ярко накрашенный рот. Другой косметики на ее лице заметно не было, и Джимми подумал, что она, должно быть, ей не особо пользуется, а губы накрасила перед интервью просто потому, что так принято. Вот только глаза ее действительно были хороши, большие, карие, блестящие — такой умный взгляд редко встретишь у женщины. Джимми отнюдь не считал себя шовинистом и полагал, что умных женщин на свете не так уж мало. Просто ему они редко попадаются… Он припомнил, что за все интервью кареглазая девушка не произнесла ни слова. Не задала ни одного вопроса — или он просто внимания не обратил? Нет, теперь ему казалось, он бы ее обязательно запомнил. Она бы наверняка спросила что-то умное или оригинальное. Девушка, которая в их времена носит очки и не пользуется косметикой, вряд ли станет задавать стандартные дурацкие вопросы. Подобных в этом интервью и так хватало с лихвой, как, впрочем, и в любом другом. И то, что интервью вроде как было особо доверительным и личным, дело только усугубляло. Хотя с участниками таких встреч всегда проводились предварительные беседы о том, каких тем лучше не касаться, на практике это мало помогало. Не обо всем, конечно, решались спрашивать в лоб, но от наводящих вопросов и полунамеков тошнило еще сильнее, чем от откровенной бестактности. Бестактным можно быть и по простоте, и по незнанию, а вот это завуалированное любопытство на том основании, что преданным поклонникам нельзя не ответить… Одно хорошо, фанатам обычно недостает воображения, и спрашивают они каждый раз об одном и том же. Джимми и так уже мог заранее выложить все ответы, не дожидаясь пока озвучат сами вопросы. В данный момент интересовали всех, конечно, по преимуществу три вопроса — почему ушла Кэти, почему уходит Джон и почему уходил он, Джимми. И стандартные ответы вроде «семейных обстоятельств» и «творческих разногласий» никого не удовлетворяли, народ жаждал подробностей. И не каких-то пикантных или непристойных, до которых охоча желтая пресса. Нет, здесь все было гораздо серьезнее. Этим людям хотелось узнать что-то действительно личное, нежное, сокровенное. Что-то такое, к чему могут быть причастны лишь по-настоящему близкие люди. И хотя здесь все как настоящие фанаты понимали, что подобные подробности посторонних касаться не могут, все равно требовали именно их — на правах особо приближенных к группе лиц. «Черт, есть же десятки тысяч людей, которые просто любят и слушают нашу музыку, — думал Джимми. — Плюс десятки тысяч обычных безбашенных девчонок-фанаточек, которые верещат на концертах. К чему еще устраивать представления для этих фан-клубных сектантов? Они якобы считаются элитой наших поклонников… И в чем выражается эта элитность, кроме того, что они ее сами себе приписали? И вот они бросают свои сердца и души на алтарь своих кумиров и ждут, что на них в ответ польется дождь всяческих милостей… Просто какое-то языческое действо! Жертвоприношение…» От этих мыслей Джимми оторвал очередной предсказуемый вопрос. На этот раз касательно его прически. Правда его короткая стрижка и обесцвечивание уже были в свое время предметом жарких дискуссий, но теперь он и вовсе обрился наголо, и это вызвало теперь новую волну толков. Необходимо было на это как-то отреагировать. Джимми заранее придумал какую-то вполне пристойную байку по этому поводу, но импровизированный концерт произвел на него настолько неизгладимое впечатление, что она у него начисто вылетела из головы. Тогда, в самый первый раз его убедила постричься Мелани. То, что хорошо для юноши, внушала она ему, глупо для взрослого мужчины. Тем более, тогда он почти окончательно решил развязаться с группой и заняться кинобизнесом. Там уж, по словам Мелани, внешность стареющего хиппи ему и вовсе была не к чему. Джимми признал, что она вполне права. Был у них в отношениях такой период, когда ему нравилось во всем с ней соглашаться… А обрился он потом в монастыре, и ему даже понравилось ходить так. Только вот про монастырь он, конечно, рассказывать не собирался. — Мне пришлось обриться так из-за химиотерапии, — сказал он вдруг абсолютно неожиданно для себя самого. — У меня был рак. На несколько секунд воцарилась полная тишина. Присутствующие, включая ближайших родственников, смотрели на Джимми во все глаза. — Разумеется, это между нами, — добавил Джимми самым проникновенным тоном. — Не для прессы. Думаю, что люди, настолько глубоко понимающие наше творчество, сумеют отнестись с пониманием… Произнося эти слова, он посмотрел на Вальфриде — она ответила ему взглядом, полным благоговейного восторга от того, что удостоилась подобного доверия. «Они готовы проглотить что угодно, лишь бы тянуло на эксклюзив, — подумал Джимми, — хотя ведь даже по реакции моих родных видно, что это полная ерунда… А эта красавица, небось, вообразила, что это ее пение сподвигло меня на откровенность…» Он посмотрел на кареглазую девушку, но она в этот самый момент что-то искала у себя в сумке, низко опустив голову. *** — С дуба рухнул? — прошипела Патриция, когда официальная часть встречи, наконец, подошла к концу, и они получили возможность перекинуться несколькими словами наедине. — Что там у тебя за рак? — Но должен же я был им хоть что-то сказать? А это зато свежо звучит. — Это не повод для шуток, — сказал Джон сурово, но Джимми с полным правом его проигнорировал. В глубине души он понимал, что и сказал-то это отчасти затем, чтобы позлить старшего брата. И хотя, конечно, ему было уже не десять лет, чтобы вот так по-детски цепляться… Но с другой стороны, еще и не тридцать. Еще можно себе позволить немного подурачиться. Годик-другой. В конце концов, они с Джоном могли теперь официально вообще не разговаривать. И теперь все стало намного проще. Трудно было, когда они еще вынуждены были притворяться на публику, разыгрывать братскую дружбу и вселенскую любовь, которой уже не существовало… И даже не верилось теперь, что она могла существовать когда-то вообще… Теперь, наконец, можно было со всем этим покончить и с легким сердцем ждать, когда Джон просто уедет… Ну, может, и не совсем с легким, но это лучше, чем постоянное притворство. Уж слишком они все привыкли разыгрывать на показ идеальное, вечноулыбающееся и неунывающее семейство. От этого Джимми в свое время и сбежал, и что же — снова к этому вернулся. Нет, не к этому, напоминал он себе. К тому, чтобы начать все заново.  — Настоящая семья не та, которая все время улыбается, — доказывал он во время одной из их долгих дискуссий. — Настоящая семья может с тобой и плакать, если придется. Можно и поссорится, и покричать, и получить пинок под зад… И это все равно будет семьей. Настоящей семьей. И мне хочется этого, настоящего… А не картинок с конфетных оберток, как это было раньше. — Значит, моя жизнь до этого момента была лишь конфетной оберткой? — спросил Джон тихо и холодно. — Извини, но именно этого я признать не могу никак. Может, для тебя… Для кого-то из вас это и было лицемерием, но для меня все было правдой. И я не собираюсь… Отрекаться от этого. Если вы решили поступать по-своему, то я решу по-своему. И отчитываться я ни перед кем не обязан. Джимми до дрожи бесило это королевское высокомерие старшего брата, эта манера ставить точку в разговоре, не дав высказаться никому другому. Джон мог быть таким внимательным, чутким и понимающим, а через минуту начать вести себя, как последняя бессердечная сволочь. Джимми просто не знал, в какой момент братца в очередной раз переклинит и в какую сторону. Они, все остальные, могли сорваться, сгоряча выплеснуть эмоции и снова вернуться к конструктивному диалогу. С Джоуи или Патрицией они всегда могли поругаться в хлам, наорать друг на друга, даже подраться, и проблемы как-то решались. Но Джон сразу же замыкался в себе, в своих собственных непостижимых чувствах, в своей обиде и мог молчать после этого сутками. Джимми с самого детства так и не научился вникать в эти сложности. Иногда он пытался смотреть на себя глазами Джона, и тогда на него накатывало что-то вроде угрызений совести. Он понимал, как это выглядит со стороны: бросил группу, исчез на несколько лет, а потом свалился, как снег на голову, и всех перебаламутил. Но на это, с другой стороны, имелись веские причины, и кому как не Джону было это понимать! В конце концов, убеждал себя Джимми, это все к лучшему. И для самого Джона тоже. Мы сыты по горло нашей прежней концепцией, а он нами. Теперь он зато может с чистой совестью начать выступать со своей Майте, как давно уже собирался. И чувство долга и семейной ответственности уже не будет его отягощать. Хотя было бы куда как лучше, конечно, если бы мы к этому пришли мирным путем, но что уж случилось, то случилось… На самом деле Джимми завидовал Джону с его непробиваемым спокойствием и Джоуи с его нордическим хладнокровием, их умению прятать за непроницаемым видом самые бурные эмоции. И Пэдди завидовал — тот умел улыбаться, что бы ни случилось. А Майте — смеяться. У Патриции же для экстренных случаев была своя маска: я старшая и занятая важными делами, мне не до ваших детских проблем! И только они с Анджело не умели маскировать свою злость… В итоге во время семейных катаклизмов они первыми попадали под удар. И теперь, хотя все они, так или иначе, были вовлечены в первую по-настоящему серьезную ссору в их жизни, но именно им с Анджело тяжелее всех было скрывать это от посторонних.