Эра Богов

Бездонная. Бездонная и пустая Беллона бродит по пустынным и непривычно тихим коридорам, где ветер, пробираясь сквозь распахнутые двери, обдувает босые ноги. Скользит по стенам и бросает на пол пыль разврата и горечи, осевшую на фресках и колоннах. Бездонная и пустая Беллона ступает по холодному мрамору, и холод подбирается к сердцу всё ближе, и нет у неё ни дома, ни имени, обезличенная и сломленная, она не способна согреть себя. Грядущий рассвет омывает чем-то серым и болезненным, вытравленное чужими вздохами нутро женщины гнездится предрассветной тьмой между рёбрами, сдавленными побелевшими пальцами. Дышать так сложно, и она сдавливает сильнее, останавливаясь у стены и прислоняясь к ней спиной, чтобы после опуститься на пол. Слёз нет совсем, будто глаза выжгло солью и больше нет ничего вокруг, что могло бы заставить её проронить хоть одну. Нет ничего, что могло бы охладить её боль или хотя бы разделить на части, чтобы выдавать постепенно по малым дозам. Беллона не верит в богов и снимает маску, покрытую золотом — солнечной кровью, устало опуская руку на пол и разжимая озябшие пальцы. Преданная, оскорблённая. Она снова Зелена, потому что Богов не предают, в них перестают верить, но не предают, это участь Зелены — быть преданной, быть сломленной и пустой. Зелена — растрескавшаяся плита, разодранное полотно. Зелена — так много сломанных и бесполезных вещей, и совсем ничего человеческого. Жар настигает её с такой силой, что на какой-то момент, кажется, что дом поглощён огнём, и крыша проваливается вниз, погребая под обломками порочной империи хрупкое и безвольное тело женщины, олицетворявшей саму суть фатальности. Но крыша цела, и Самсон на фреске всё так же спит, в то время как вероломная Далила, улыбаясь, свершает предательство. Её руки двигаются так плавно и осторожно, что Зелена даже не может закричать, заворожённая её действиями. Проснись, Самсон! Проснись! Его волосы льются кипящей лавой на лицо Зелены, распластанной на полу, невыразимая боль охватывает каждую клеточку её тела, выжигая память о прикосновениях мягких рук, и она больше не помнит, что бывает иначе. Зелена хочет подняться, но не выходит, потому пытается ползти, путаясь в прилипшей к телу ткани туники. Ведь Далила всё ближе, Далила острижёт ей волосы. Регина лишит её силы. Рассвет настигает Рим, в мире Зелены становится всё темнее. Когда чьи-то руки опускаются на её лоб, женщина открывает глаза, встречаясь с янтарным морем, чарующим своими бесконечными штормами. Зелена улыбается, шепча едва разборчивое: — Далила… Склонившаяся над ней Регина зачем-то машет рукой в сторону, и чья-то плотная тень удаляется с гулким эхом по коридору, пока не исчезает совсем, не оставив даже запаха. Сестра приподнимает её, пытаясь удержать безвольную голову, собирает волосы, рассыпавшиеся над её рукой, обхватывающей пылающие плечи. И Зелене хочется вдохнуть глубже, но не получается, грудь будто бы сковало тисками. Регина качает её, сидя прямо на полу, где всё ещё лежат выцветшие от времени волосы могучего Самсона, и Зелена теряется в бреду. А потом кто-то подхватывает её на руки, хрупкую и больную. Прижимает к груди, и она слушает чужое сердце, пока крепкий и молчаливый раб несёт её, словно сокровище, словно великан, удерживающий на ладони перо. Холодные простыни усиливают озноб, она ощутимо вздрагивает, и в этот момент рядом руки, лёгшие на плечи, удерживают её крепко. Гладят, сдавливают, очерчивают большими пальцами. Пахнет шафраном, чьи горечь и пряность смешиваются со сладостью мандарина, и кажется, будто только что со спелого плода сняли цедру. Губы касаются пылающих лба и виска поочерёдно, укутывая густой прохладой базилика. Она здесь, она заботится. Она моя. Зелена делает вдох и погружается во мрак. __________________________________________________________ Возвращаясь в дом мужа с первыми лучами солнца, Эмма закрывается в своём маленьком убежище, где долго и самозабвенно перебирает яды, перекатывая стеклянные бутылочки в руках и слушая, как потрескивают стеклянные оболочки, соприкасаясь друг с другом. Утром они обнаружили почти бесчувственную Зелену на полу коридора, ведущего в атриум, и Регина осталась с ней, велев Эмме уйти лишь одним лёгким жестом руки, что ещё несколько часов назад она целовала до умопомрачения. Регина не может принадлежать ей полностью, пока существуют те, кто ей небезразличен. Даже такой женщине есть, кем дорожить. Эмма ненавидит это, ненавидит быть кем-то, кого недостаточно. Так было для мужа, но не будет для Регины. Она сжимает амфору, делает глубокий вдох и покидает комнату, проходя мимо рабынь со снедью и вином. Их озабоченные выражения лиц вызывают презрение, будто этим низшим существам дозволены чувства, будто они могут понять, что такое любить и не владеть. Эмма не понимает, почему они продолжают так смотреть на неё, почему боятся подходить. Немая мольба о том, чтобы хозяйка не обратилась вдруг к кому-то из них, застывает в их глазах. И женщина смеётся. А потом смотрит на себя в зеркало и видит безумное существо, совершенное и невыносимо красивое в своём сумасшествии. Она гладит своё отражение рукой и улыбается, когда представляет, как зеркальная гладь трескается и искажает её лик. Совершенный лик. В купальне, куда она приходит, когда солнце высоко смеётся над несчастным Римом, который Эмма больше не мнит великим, ибо всё величие заключено в Регине, принимающей ласки порочной патрицианки, царит густой пар. Она обнажается слишком быстро для приличной женщины и погружается воду, не скрывая вздоха, окрасившего тишину. Эмма наслаждается теплом воды и её очищающей силой, будто вовсе не тело, а разум обретает положенную чистоту. Эмма больше не боится возвращения мужа, потому что приняла решение. Эмма выбрала яд. _______________________________________________________ Но ни к вечеру, ни на следующей неделе, ни к новому месяцу Робин Гуд не возвращается в Рим, не зная, что его жена каждую ночь оскверняет его имя, укрепляет свою порочную связь, добавляя в неё по нити. В то время как Зелена, чья лихорадка продолжается, закипает под вечер, принимает поцелуи сестры, обнажающейся не для неё, но приходящей в её постель, чтобы обжечь своим жаром. Регина ложится рядом, тревожит воспалённую кожу руками, глядит по плечам, целует шею. И Зелена задыхается в этой лживой и уродливой любви, отвечает на поцелуи, вдыхает запах волос, погружаясь всё глубже в горячку, завладевшую её разумом. Врачи не входят в этот дом, потому что помощи для неё не существует. И избавления тоже нет. Потому она превозмогает бессилие, чтобы прижимать сестру к себе, а после слышит удаляющиеся шаги и всегда знает, что где-то за стенами она впускает в свою постель Эмму, и эта змея забирает у Регины память о сестре. Нужно было раздавить её, как только она вошла в их дом. Зелена чувствует, как крепнет их связь, как каждая чёртова нить обхватывает другую и срастается, как Эммы становится всё больше, и Регина выдыхает всё чаще. Дом порока исходит трещинами, а алые ленты перестают цвести на чужих запястьях. Будь у неё чуть больше сил, она смогла бы придумать, как уничтожить Эмму, выдать её тайну мужу, чтобы он публично казнил эту тварь, проникшую так глубоко и свившую змеиное гнездо под сенью дома. Но с наступлением утра она забывает об Эмме, чьи следы всё ещё горят на коже Регины, снова оказывающейся рядом. Дни сменяются ночами, наполненными несбывшимися грёзами и порочными обещаниями, смехом далёких смертных богов, скрывших за масками своё гниющее от разврата сердце. И тень Регины всё чаще истончается, обращаясь другой тенью, безжалостной и приторно ласковой. Её запах забивает лёгкие и цветёт на коже серыми цветами. Её одежды щекочут пылающую кожу, когда тень склоняется для поцелуев и отнимает возможность сопротивляться ласковыми руками. Эмма, приходящая вослед Регине, поит её целебными отварами и гладит по щеке. — Всё хорошо, милая, беда тебе не грозит, — шепчет Эмма и снова прижимается губами. ____________________________________________________________ Возвращение триумфатора застаёт Эмму по дороге домой с форума. Корзина с пряностями и маслами падает к ногам, когда она слышит рёв толпы, выкрикивающей имя мужа. Шёлк растекается по полу, как былая решимость женщины. Она стоит, подобно статуе, разведя руки в стороны, будто приготовившись к поражению. Мысли внутри путаются, но одна звучит ярче всех: бежать к Регине, спрятать её, защитить, потому что страх потерять её вспыхивает почти моментально. Реальность всегда сложнее, чем иллюзорный план. Она чувствует его в городе, она чувствует его приближение. Он вернулся. Империя пала. До дома она добирается почти в бреду, которым наградила Зелену, и с пустыми руками. Велит рабам устроить праздник и собрать самые лучшие яства, достать самого старого вина и наполнить кубки. В доме разливается запах цветов, которыми к приезду Робина украшают даже потолки. Эмма одевается в лучшие наряды, наносит на тело душистые масла, подбирает украшения, щедро украшая шею и руки. Он увидит её сияющей, он возьмёт её чужой. Эмма проверяет все блюда, одобрительно кивает рабам и крепче сжимает ладонь, в которой таится её оружие. Несколько капель в подливу, немного в вино. Вина она выпьет с ним. Теперь она готова, и от былой неуверенности не осталось и следа. И пора бы привыкнуть к перепадам настроения. Эмма ласково касается щеки рабыни, когда та разжигает благовония, наполняя дом душистым дымом. И улыбается испуганной девушке, говоря, что она делает всё верно. Та поспешно удаляется, поклонившись, оставляя выжидающую женщину одну. _________________________________________________________________ Робин Гуд величественно спускается с коня, чтобы идти рядом и иметь возможность коснуться протянутых к нему рук. Люди радуются его возвращению, и он с удовольствием думает о том, что, наконец, оказался дома. Шлейфом за ним следуют победы и его верные легионеры, чья доблесть не раз спасала ему жизнь в бою. Мальчишки выкрикивают его имя, мечтая однажды стать похожим на него. Рим покорён ему, но думает он совсем не о нём, останавливаясь и беря на руки самого маленького мальчика, которого старшие дети не выпускали вперёд, загораживая ему вид на происходящее. Ребёнок тут же оживляется, оборачивая вокруг шеи Гуда свои худенькие и бледные руки. И Гуд улыбается, поднимая его над головой, слыша восхищённые возгласы, а затем отдаёт вышедшей из толпы матери, такой же бледной и со странными отметинами на коже. Но всё это забывается, когда краем глаза он замечает удаляющуюся тень. Он знает, кто это был. Конечно, он знает. Он хочет пойти следом, оставить всё это празднество, оставить свой народ и устремиться вслед за женщиной, скрывшейся за колоннами. Чтобы бесконечно припадать губами к её разгорячённой коже, сминать её хрупкое тело под собой, удерживать тонкие руки и разводить стройные ноги в стороны, потому что нет ничего лучше, чем наполнять её и знать, что она принадлежит ему. Безраздельно. Но идёт к жене. Как же она красива, сколько в ней грации и превосходства. Она выглядит иначе, будто что-то кардинально изменилось за то время, что он отсутствовал. Ощущение перемены витает в воздухе и кружит над ними. Ему нравится. Нравится, как она смотрит, как едва уловимая угроза оседает на дне её глаз или ему только кажется, как её волосы рассыпаны по плечам, как золотые блики играют на её молочной коже. Ему нравится быть здесь, даже желая оказаться в другом месте. Горячая ванна снимает усталость, а мягкие массирующие прикосновения растворяют напряжённость. Эмма, сидящая позади него и гладящая его плечи, молчалива и невыразимо красиво печальна. И ему кажется, что он до беспамятства любит её. И в этот момент в его сердце нет конфликта. Будто две половины чувств вдруг слились в одно целое и больше не причиняют дискомфорта. Он разворачивается и сжимает её руки в своих, смотрит в глаза, утопая в посеребренной зелени, и кажется, океан плещется, раскачивает свои волны, поглощает всё вокруг. И дышится солью. Какой Бог сотворил этот океан? Он целует её почти жадно, и она отвечает со всей страстью, адресованной не ему. Эмма опускается в воду прямо в одежде, обхватывая его бёдра ногами. Чувствует его остро и ярко, как никогда прежде, ненавидит его с такой силой, что не может сдержать стона. И Гуд подхватывает её, прижимая к стене бассейна. В одно мгновение она мягкая и податливая, ускользает, подобно песку, сквозь пальцы, и тут же каменеет, исходит соком и пахнет мятой, чем-то удушливым и плотным, будто она есть суть костра, землёй и шелкопрядами — бархатистый и кислый запах, раздавленным виноградом, обожженным августовским солнцем. На вкус она такая же. Он снимает с неё браслеты и ожерелья, бросая в воду и слыша, как они, достигая дна, глухо ударяются о мраморную плиту. Мокрая ткань прилипает к её животу, и Робин кладёт ладонь между рёбер Эммы, которая глубоко вдыхает и откидывается назад. Её сочащееся желание заставляет его разум помутиться, будто она самая ядовитая из отрав. Робин вдыхает её совершенную, очерчивает пальцами раскрытый рот, трогает язык, проникая чуть глубже, и она обхватывает пальцы губами и вдруг яростно смотрит на него. От этого взгляда хочется разорвать её или содрать собственную кожу, потому что ничего красивее он не встречал. Сердце, будто сумасшедшее, колотится и кровоточит, поглощает обломок стрелы, пронзившей пульсирующий орган. Эмма — стрела. Ядовитая сталь. Вот она перед ним. В своих одеждах, распалённая и жаждущая, вновь прижимается к нему. И Гуд крепко держит её. А она опускает руки между ними, находит чувствительную плоть, гладит тонкими пальцами, а затем направляет в себя. Гуд двигается резко и с силой, впитывая чужое дыхание. Эмме чувствует, как он заполняет её, как напрягаются его мышцы, и думает о том, что ни одно его движение не сотрёт с неё прикосновений Регины, не вытеснит её запаха из-под кожи, и вдыхает глубже, стонет громче с каждым толчком, заходясь в агонии из ненависти и удовольствия. Когда её пронзает стрелой удовольствия, и все нити внутри натягиваются, обрываются и звенят диссонансами, она с силой ударяет руками по бортам бассейна, выгибая спину и не смотря на мужа. Целует его, потому что ей, испорченной чужими прикосновениями, нравится прижиматься к мужу, не знающему, что предан каждое мгновение. Гуд ещё долго остаётся в купальне, а Эмма в своих покоях приводит себя в порядок, пряча под увесистыми браслетами проступившие следы рук мужа, потому что он держал слишком крепко. И улыбается своему отражению. Она помнит, как он смотрел, и в этом она ощущает собственное превосходство, потому что он так много утратил. И совсем скоро узнает об этом. Она наблюдает за ним во время обеда, когда префект претория сообщает ему о найденных трупах, у которых, скорее всего, одна причина смерти, и Гуд больше не может съесть и кусочка, озабоченный внезапными ужасными новостями. А Эмма пьёт отравленное вино, от которого ей ничего не будет, ведь доза так мала, что даже ему сейчас не принесёт вреда. Но со временем яд станет тем, что навечно окружит триумфатора, избавив Эмму от необходимости бояться, что он переступит порог дома, чья сердцевина изъедена развратом, где на троне восседает блудница, с которой не сравниться ни одному богу. Под вечер он целует жену, ласково гладит щёку и уходит, ни разу не заметив тени, плывущей позади. Эмма уходит почти сразу, её выпускают легко, как и тысячи раз до этого, никто никогда ничего не скажет, потому что этот дом принадлежит ей. Власть её страшна и крепка. Ни один язык не осмелится произнести её имя ненадлежащим образом. ______________________________________________________________ Регина видит его, и сердце даёт сбой, будто не было всех этих дней убеждения в том, что он не нужен ей, что она придумала себе чувства, потому что иллюзия — единственное, на что она оказалась способна. И теперь он здесь, как тысячи ночей до этого. Как тысячи прикосновений до Эммы. До разрушающей и вязкой Эммы, сумевшей стать гораздо более необходимой, чем требовалось. И теперь он здесь, как и её страждущая тень. Она чувствует её, ощущает каждой клеточкой её присутствие, обострившееся на фоне мужчины, которого она больше не ждала. — Жди меня в спальне, любимый, — шепчет Регина, подступая к нему, губами едва касаясь мужской щеки. Он пахнет чужой женщиной, он пришёл из дома Эммы, к которой всегда будет возвращаться, кому он всегда будет принадлежать. Потому что она не больше, чем опороченная патрицианка, о чьей чести давно забыли. Он трогает её плечо большим пальцем, а затем губами, и уходит по давно заученному пути. Он исчезает, а вслед за ним — музыка. Эмма выходит из-за колонны и смотрит на неё, будто ожидая решения, чтобы понять, что дальше будет делать сама. Её взволнованный вид кажется Регине детским, но обманываться слишком опасно, потому что в Эмме нет ничего невинного, она это знает. Та подходит ближе, будто вовсе не опасаясь, что муж может вновь появиться в любой момент, и эта отчаянная смелость женщины вызывает в Регине сильное и плотное чувство, которого она не может понять. Оно новое и очень горчит. В воздухе витает что-то страшное, сулящее погибель, и впервые в жизни Регина ощущает это так отчётливо, как будто всё уже свершено. — Ты ставишь меня перед выбором, не так ли? — спрашивает Регина, делая шаг вперёд и вставая слишком близко, чтобы Эмма могла здраво размышлять. Её тут же окутывает аромат, которым она бредит каждое мгновение своей жизни, потому что отныне воздуха не существует. Эмма смотрит в глаза, приоткрыв губы, чтобы дыханием разбиваться между ключиц Регины, выглядящей впервые так отчаянно. — Если бы я могла поступить иначе, — шепчет ей Эмма, прижимаясь щекой к её щеке, рассыпая слова куда-то в смоляное море волос, — но я больна, неизлечимо больна. Я люблю тебя, люблю слишком сильно, чтобы оставаться в здравом уме. Пожалуй, впервые в жизни этого достаточно, и Регина лишь кивает. Они обе знают, что для них не будет возврата. Регина хочет лишь владеть тем, что будет принадлежать ей безраздельно и всецело. Так как принадлежать может лишь женщина, стоящая перед ней. Быть любимой так фатально, пусть и не тем человеком, лучший подарок Богов. — Тогда иди к нему, Эмма, — велит порочное божество. И Эмма идёт. Но сначала ей нужно сделать нечто невероятно важное. Потому, склонившись над слабеющей Зеленой, заведя за уши влажные пряди волос, она шепчет ей в ухо, нарочно задевая губами воспалённую кожу: — Сегодня я сдержу обещание, — Зелена вздрагивает, пытаясь отодвинуться и посмотреть Эмме в глаза, потому что она знает, кто виноват в её продолжительной лихорадке, потому что знает, что за сладость таилась на дней кубков, поднесённых Эммой в самые тяжёлые ночи. Но она верит тому, что эта женщина говорит сейчас, и это даёт ей силы, чтобы сделать желаемое. — Ты невероятно красива, — говорит ей Эмма, и этому Зелена тоже верит, вновь откидываясь на подушки и позволяя ядовитой женщине запечатлеть поцелуй на сухих губах. — Пусть она придёт, пожалуйста, пусть придёт, когда… Эмма кивает ей, накрывая рот ладонью. — Не трать силы. Сегодня сбываются все обещания. Она поднимается с чужой постели и покидает спальню, исчезнув за резными дверьми. Когда она входит в покои Регины, та уже находится там, и Эмма слышит, как женщина наливает вино. Робин поворачивается на звук защёлкнувшегося замка и с ужасом в глазах смотрит на свою жену. Эмма запоминает этот момент, как величайшее предательство, как нечто прекрасное, что случается реже, чем затмения. — Что ты здесь делаешь?! — она не может понять, гнев это или удивление, но столь сильное, что схоже со злостью. Он подаётся вперёд, но ноги его подкашиваются, и мужчина падает на колени. Эмма оказывает перед ним невероятно быстро, как если бы действительно испугалась за мужа. Она непонимающе смотрит то на него, то на Регину, которая точно так же не знает, что стало причиной такой слабости. Женщина понимает, что яда, принятого сегодня Гудом, недостаточно, чтобы сразить его так быстро, однако, он внезапно бледен и покрыт испариной. — Вопрос в том, что сделаю я, любимый, — раздаётся позади голос Регины, в руках которой оказывается острый клинок. Эмма отшатывается от неожиданности или страха, ей не ясно самой. А Регина опускается позади внезапно ослабевшего мужчины, обхватывая его рукой и шепча на ухо то, что Эмме не разобрать. — Ты хочешь этого, Эмма? — спрашивает Регина, глядя на замершую женщину. — Ты хочешь, чтобы я сделала это для тебя? — её глаза блестят не то от мерцающих свечей, не то от слёз, и Эмма какое-то время молчит, пытаясь осознать, что происходит внутри Регины, решившей уничтожить того, к кому обратила свою любовь столь дико и свирепо, что она её выжгла, оставив лишь лёгкое послевкусие и пепел. — Я хочу, — отвечает ей Эмма, заворожённо глядя, как женщина перед ней превращается в ещё более сломленную, как повреждений внутри неё становится больше, и повторяет, — я хочу. Лезвие входит в спину триумфатора, но он почти не чувствует боли, преданный и оскорблённый. Он задыхается пеленой безумия, разделённого на двоих. Он хрипит от нехватки воздуха в горящих лёгких. Он плачет, потому что хочет видеть лицо женщины, нанёсшей удар в спину. — Эмма… — даже теперь он произносит не её имя. И падает на пол, закрывая глаза и слыша, как по мгновениям жизнь уходит из него, унося запах орхидей из его сознания. Они всё ещё продолжают смотреть друг на друга. Эмма с примесью восхищения, Регина с ревущей внутри тоской. Будто Рим умер вместе с мужчиной, которого она любила или хотела любить. Руки Эммы, ласковые и мягкие, держат её ладони, будто пытаясь забрать вину, тяжесть чужой жизни, отобранной из мести за то, в чём великий триумфатор не был повинен. Эмма целует её, и всё кажется совершенно неправильным. Необратимость сжимает сердце, расколотое чужой страстью, и Регина отстраняется и смотрит на женщину, ставшую причиной её помутнения. И теперь, наконец, видит перед собой погибель всему живому и чистому. И вновь отвечает на поцелуй, когда из коридора доносится шум. Они выходят, не боясь немедленной расплаты за свершённое, но страшась узнать, что ждёт их в зале, где слишком шумно. — В Рим пришла чума! — кричит кто-то из мужчин, охранявших вход. Он так испуган, что, кажется, ещё мгновение и его сердце разорвётся от страха. Дрожащим голосом рассказывает последние новости, пугая и нагнетая обстановку, до тех пор пока его не уводят другие стражники. Тревога вспыхивает лишь на мгновение, но сменяется вернувшимся дурманом. Обнажённые тела вновь плавно двигаются, смех разливается, подобно вину, и лишь некоторые из гостей спешат вернуть себе былое здравомыслие, чтобы поспешить домой, будто его стены смогут сохранить их жалкие жизни в целости. Регина наблюдает за уходящими и старается не смотреть на взволнованную Эмму. — Здесь мы в безопасности, — шепчет ей женщина, беря за руку, и не ясно, кого она пытается убедить больше, — нужно только закрыть двери и дождаться, когда беда покинет Рим. Регина отстраняется и куда-то уходит, оставляя Эмму стоять неподвижно до тех пор, пока та не решает идти следом, чтобы увидеть, как двери закрывают на тяжёлые засовы. Как стражники спустя какое-то время заколачивают окна. Ей становится спокойно от вида Регины, отдающей приказы, будто она знает, что делать, ведь уже не раз сталкивалась с чем-то подобным. О чуме Эмма слышала только когда-то в детстве, когда отец, вернувшись из походов, брал маленькую дочь на руки и долго рассказывал всякие истории, от которых становилось страшно, но которые так хотелось дослушать. О чуме Эмма знала только то, что спасение приходит лишь с огнём. Но здесь, в доме, где обитает лишь разврат и порок, ей нечего бояться, потому что смотреть на Регину, принадлежащую ей, — быть спасённой. _______________________________________________________________ В спальне Зелены темнее всего перед утром. Эмма смотрит на её ослабшее тело, слышит едва уловимое дыхание и улыбается Регине, гладящей холодные щёки женщины, чьи волосы больше не горят живым огнём. И если Регина спасается временем, проведённым с умирающей сестрой, то Эмма созерцает свой триумф. Потому что осыпать поцелуями плечи Регины позже — возноситься к небу, касаться её кожи кончиками пальцев, забыв, кому эта женщина принадлежала прежде — низвергать богов и властвовать на их тронах. Потому что видеть Регину, опускающуюся на колени — входить в реки очищения и обретать сияние. Потому что вдыхать Регину — быть проклятой тысячей смертей. Потому что любить Регину — ходить по воде и обращать её в вино. Эмма созерцает свой триумф, а Регина, целующая умирающую сестру, осознаёт всю неправильность произошедшего, борясь с самым острым чувством фатальности, поглотившей всё её существо. Боги прогневались. Рим пал. И ни одна из них не ведает, что чумные цветки, расцветшие на коже вечно спящего триумфатора, пустили корни в цитадели порока, одарив семенами каждого, кто скрылся в этих стенах. Как откроет для меня свои погребальные, вечно горящий Рим, Отдай мне свои пороки, блудница, до первой кровавой зари. Я буду вдыхать твой пепел, пока моя кожа и сердце тлеют. Я обещаю, мой пламенный ангел, Боги о нас сожалеют.