Эра Богов

Орхидеи. Она чувствует их повсюду, будто тонкая, едва осязаемая нить запаха ведёт её вслед за собой. Она поглощена горячкой или бредом, или тем и другим вместе, но это всё не имеет значения, потому что жажда ведёт её, манит запахом орхидей, с ним вдруг сплетается ещё одна нить — мускатный орёх, тёплый, бархатистый, с лёгкой горчинкой, которую хочется запить холодной, но лучше ледяной водой. Она раскалена страстями и не ведает, что взгляд её безумен, а губы сухи, словно египетский песок, побелевший от солнца. Когда Эмма Гуд добирается до заветного лупанария, нитей уже так много, что голова кружится от дурманящих ароматов. И все они кружат вокруг неё, обрамляя её существо чувственным запахом иланг-иланга, смородины, кислящей на пересохших губах, и черного трюфеля. Хочется провести языком. Эмма ступает под навес, проходит мимо рабов и горящих факелов, чувствуя неизбежное приближение чего-то страшного со сладостью ванили, смешавшейся с нотками сандала и цитрусовой тяжестью бергамота, витающей в коридорах, просачивающейся из заполненных обнажёнными телами комнат. Чего-то животного с резкостью ветивера, перекликающегося с прохладой ладана. Чего-то бесконечно холодного и рокового с легкой горечью пачули. Запахи-запахи, теперь она воспринимает окружающий мир только посредством обоняния и невыносимой чувственности, обострившейся на кончиках её пальцев, у края губ, в изгибе локтей, в ямочке внизу шеи. Она, словно безумная, прочерчивает следами путь к дьяволу, что выжег её имя на своей печати и закупорил в каждом круге. И Регина встречает её, потому что не поверила ни единому слову отказа. И туника на ней пылает алым, в то время как всё вокруг обращается в пепел, рушится и свивается змеями в мёртвые клубки. Эмма больше не мнит себя Эммой, потому что никогда не было женщины, знающей, что такое честь и душа. Только та, чья суть есть звериная и похотливая, та, что безумна от страсти и пьяна пороком, словно цекубским вином. Ни благородства любви, ни нежности, только слепое поклонение порочному божеству. Эмма опускается на колени, не боясь быть униженной, быть узнанной кем-то из тех, кому нет до неё дела, потому что куда важнее ублажать собственное тело, чем следить за чужим грехом. Она припадает губами к нежной щиколотке женщины, чья фигура величественно возвышается над ней, и целует косточку, выпирающую из-под кожи, прижимается языком. Царапает подбородок о жёсткие пряжки сандалий, а потом отклоняет голову и смотрит на Регину, ибо Регина есть мир и пристанище её беспутных грёз. И в карих глазах она видит падение Рима, расколовшиеся звёзды, остывшие в своих небесных альковах, и кострище, к которому ведут нити её судьбы. Пусть. Регина поднимает её с колен и молчаливо ведёт за собой. Глубже, дальше, в адово логово, следом за собой. Оттуда не выбраться, но Эмма не жаждет спасения, ибо дьявол её милосерден и ядовит. Пламя светильников дрожит, и тени, безвольно танцующие на стенах коридоров, шепчут о гибели, но Эмма ступает уверено, и больше не кажется безумной, потому что принимает свою судьбу, и впервые грех её будет осознан и любим. Горячка уступает место хладнокровию, с ним приходит и свобода. Эмма больше не спрашивает себя, кто она для Регины, потому что прямо сейчас эта женщина принадлежит ей. Прямо сейчас она снимает с себя одежду для жены триумфатора, жестоко преданного и униженного, мужчины, что более не имеет власти ни над одной из этих женщин. Кувшин с алой жидкостью падает на пол, и звук расколовшейся вдребезги глины стихает, поглощённый пеленой растекающегося вина. Эмма подходит к порогу спальни, чтобы с широкой и страшной улыбкой, как у тех масок, что носят падшие боги в борделе, медленно закрыть дверь перед застывшей и тысячи раз преданной Зеленой. Дерево скрывает растрескавшиеся топазы в глубине голубых глаз, оставляя не той сестре воспоминание о Регине, смеющейся позади Эммы. На обнаженной коже — святое убежище чужих губ — мерцают тени, воздух раскаляется, и в груди становится невыносимо жарко. Хочется вина, но есть только поцелуи, стекающие в рот, изгибы тела, покрывшегося испариной, и полное отсутствие благочестия. Эмма ложится сверху — бесконечное множество раз — обрушиваясь поцелуями на шею и плечи, тревожит изгибы ключиц и вдыхает запах кожи, не умащённой сегодня маслами. Дикость, невообразимая дикость завладевает ею с каждым прикосновением к Регине, с каждым её выдохом и вздыманием живота и груди. Всё вокруг мерцает, растрескивается и сочится золотым, раскалённым на кожу, в ладони, сквозь губы, меж бёдер, окропляет волосы и пачкает лицо. Руки Регины всюду, будто нет ничего в мире, кроме её чёртовых рук и губ, сочащихся на языке Эммы сладостью. Падать в бездну совсем не страшно, Эмма знает. Потому что, касаясь Регины, нельзя остаться на поверхности или хотя бы не сойти с ума. Но, если в этом заключается весь смысл, чего бояться? Когда она оказывается между разведённых бёдер, она испытывает далеко не страх. Прижимаясь ртом к воспалённому и сочному, она испытывает не раскаяние, ибо нет сожалений в языке, ласкающем плоть. Только семя порока в сердце и страсть, у которой есть лицо, имя и голос, срывающийся на крик, когда Регина выгибает спину в разлившейся по телу волне удовольствия. Эмма долго целует её колени, выводя пальцами незримые линии чуть выше щиколоток, трогает дрожащим языком тонкие сухожилия мышц под коленом, наблюдая за тем, как натягивается кожа, когда Регина его сгибает. Скользит пальцами выше, огибая колено, проводит по бедру и прикасается к мягкой плоти, всё ещё пылающей, побуждая Регину сделать резкий вдох и приподняться. Их взгляды сталкиваются, и Эмма вздрагивает от затаившейся силы на дне янтарного моря, то ли мёртвого, то ли просто высохшего. Таким женщинам бывает больно? Регина смотрит на неё, и Эмме кажется, что она видит, как Вселенная исходит трещинами, как через чёрные ломаные узоры просачивается золото и тушит холодные светила, оно стекает по небесным стенам и затопляет пустоту, а Эмма надавливает сильнее, гладит, замирает и снова тревожит. Регина смыкает губы, не отводя взгляда в то время, когда хочется закрыть глаза и раскрыть рот, чтобы выдыхать жадное и насыщенное, чтобы отдаться ощущениям. Но она продолжает смотреть в лицо своей порабощённой Юноне, терзающей её тело. Эмма резко двигается, оказываясь лицом к лицу с Региной, и продолжает смотреть в глаза ещё очень долго, будто время застыло вокруг них и, растрескавшись, подобно каменным породам, осыпалось на пол. Не существует больше ни Рима, ни какого другого города, ни рек, ни океанов, не осталось ничего, что могло бы сравниться с Региной, никогда не было. Языком она проводит по нижней губе женщины, и та хватает его ртом, втягивая и тут же касаясь кончиком своего языка. Выходит слишком чувственно, слишком остро и ярко, Эмма не способна вынести больше. Эмма сходит с ума, а её ладони прижимаются к чужому животу, впитывая чужое дыхание. Где-то у двери погибает отвергнутая Беллона. Золота, ещё больше золота! XD