«Blood sugar baby»

По его телу течет не кровь. И он убивает мгновенно. Не манерной игрой слов, А сахарно-внутривенно.

У города было много имен, шумевших в огнях автострад и шелестящих в тупиках. Имена касались ореола фонарей и застревали сыростью в трещинах асфальта. Одно из имен звучало чаще всего, им могла быть названа улица, сузившаяся до размеров бессмысленного переулка. Но в нем таилось нечто сокровенное, единственное, на что стоило смотреть и что стоило искать. К нему ведут почти все дороги, если на уме одно - хочу. Кажется, чутье не подвело Чон Чонгука. Такого не бывало прежде и быть не могло. Долгое наблюдение из окна машины под две сигареты временем, а после выход и переминание с ноги на ногу. Сначала кажется, что ты охвачен безумием и одержим, потом утешаешься глупыми оправданиями, что попытка не пытка. Смело. Он приходит, полупьяно озираясь по сторонам, занимает положенное место и прикуривает. Кашель низкий, хрип продирающий. Ведет себя так отчаянно, как будто в любую минуту вскроется, точно терять нечего. Вот он - исключительность, застывшая в лунном свете при облаке ментолового дыма, в стертых конверсах, приставил согнутую ногу к стене и, смаргивая усталость, ищет в полутьме охотника. Его бизнес не имеет покровителей, он считает, что сам себе хозяин. Чонгук такого простить не может, он подходит к нему медленно, почти подкрадывается. В кошачьих глазах-полумесяцах пытливая оценка, недоверие и низменная, почти животная похоть, отягчающие обстоятельства. — Свободен? — тихо спрашивает Чонгук, впечатывая руку в бетон стены, прислоняясь к парню так близко, что можно распознать, кто каким баловался табаком. Чонгука дерзко отталкивают, затаптывают бычок и бесстыдно ухмыляются, как если бы это могло быть единственным ответом. Невзрачный поначалу и набирающий контрастности с первой секунды знакомства, он стремительно раскрывается, колеблясь для вида, как в этом районе не принято. Незаметно становится ближе. Тонко вырезанные черты лица, небрежная челка. Под веками сырая бессонница, на бледно-розовых губах тень грядущей уступки. Чонгуку нравится, как до его запястья мягко дотрагиваются прохладные пальцы, как в ухо вливается голос талого сахара. — Всегда свободен, — ему приходится подтянуться на носочках из-за низкого роста, и Чонгук оказывается обворожен, обескуражен и окончательно возбужден. Во всей кажущейся простоте снимаемой им бляди проглядывает утонченность, проплывает фоном по умолчанию. За таким невольно тянешься, такого надолго запоминаешь, дольше, чем на одну ночь. Поездка в машине - безмолвно, кто-то вытягивает ноги в драных джинсах и тянется за сигаретой, но передумывает: мало ли будет чересчур в салоне дорогого авто. По радио случайно цепляется песня в жанре рок, но настройка не на аккорды, на случайные частоты внизу живота. А после, в уютном номере слышится не лед, а восточный чувственный перелив, он остался на воротнике рубашки незнакомца, которую тот расстегивает в два щелчка. Заученные наизусть плавные движения. С первого взгляда не скажешь, насколько огранен найденный бриллиант. Чонгук осматривает изгибы крепких плеч и узких бедер, лунно-бледное тело, завидные ноги и манящую девичью хрупкость под общей маской мужественной стройности. Если Чон жгучий брюнет, то напротив - его фем-версия из параллельной реальности. Он в немом восторге. Встреча, которую стоило дожидаться, слухи не обманули, источники не подвели. К Чонгуку подплывают медленно, в рамках незаказанного стрип-шоу, садятся на колени и обхватывают шею, доверительно, подчеркивая то, что желание клиента – прежде всего. От него пахнет не только ментоловой дымкой табака, а духами и кремом, отчего странно, как можно было терять его на этих прогнивших безвкусных улицах; есть у него и свой собственный запах, согретый бесцветным солнцем распутности, сладковато-пряный, бархатный. — Как твое имя? — шепчет Чонгук, пока ему безропотно отдаются во власть. — Так важно? — он дышит чаще, вжимаясь в крепкое тело, каким нельзя не соблазниться. — Да, мне – важно, — выдыхает Чонгук. — Чаще всего меня называют – Шуга, — и он подхватил ладонь Чонгука, повел его пальцы ниже пупка, до бедренной косточки. Сглотнув, Чон ощутил шероховатую тонкую выпуклость, точно там надпись - тату. Что-то вроде подтверждения, подписи. «Suga». — Вот, чтобы не забыл… И прежде, чем Чонгук успел моргнуть, Шуга прижался к его губам и провернул поцелуй, какие с Чонгуком мало кому дозволены, с такой развязной уверенностью, что померкло в глазах от охватившей горячей волны. И именно это безумие подсказало, что не все сокровища обязаны сиять в темноте, некоторые нужно находить вслепую. Как и положено, в голове отрубило все ненужные механизмы и сорвало стоп-кран. Чонгук перестал соображать и положился на инстинкты. Он вмял продажное и всегда голодное тело в кровать, услышал гробящий спокойствие полустон, прикрывший несерьезные царапины по плечам. До чего причудливо… и непредсказуемо: Шуга выскальзывает из хватки и прижимается к изголовью в пугливой попытке избежать главного. Но это не так. Каждая встреча – всего лишь игра, и отработать ее нужно так, чтобы никто после превзойти не смог. — Что…? — зря задается вопросом Чонгук. В правилах хорошего тона роскошной бляди – ломаться, но не так, такого Чонгук еще не видел. Шуга то ли выманивает его, то ли проверяет на прочность. Он опускает ладонь к члену и начинает мастурбировать, жадно вгрызаясь в собственные губы, давя сальным взглядом. И его дыхание вползает Чонгуку в вены. Он хмелеет, мучаясь навалившейся беспомощностью и наматывая фантазию о том, как отдерет Шугу до потери сознания, как искрошит его тут и оставит горничным в качестве пыли. Категорически неправильно позволять ему помыкать и заставлять ждать, но сейчас Чонгук обычный клиент, он обязан терпеть боль от стояка, он обязан терпеть в принципе. В затуманенных радужках пляшет искрами гордость, Шуга делает поблажку и одолжение. И вовсе не действует как парень, у которого не осталось выхода. А потом он искренне тащится по тому, что происходит, когда Чон требовательно притягивает его к себе за щиколотки, по тому, как кусает в шею и упирается членом в пах, сгибая вдвое. И оставляет засос под кадыком, какой-то измученный, злобный. И тысячу раз отстроенный мирок расходится по воздуху бесполезными осколками. Все создается для того, чтобы быть разрушенным. Все рождается для того, чтобы умирать. Запретов не существует. Чонгуку не нужно так сразу, он должен убедиться в коронном положении: и тычет головкой в припухшие фигурные губки, наклоняет голову Шуги, отмечая мягкие, не крашеные еще волосы, заросшую, в общем-то, шевелюру. Минет для Шуги так же легок в исполнении, как затяжки никотина, и его навыки не оставляют никому из прежде узнанных Чонгуком людей шансов. Глубокая глотка, побежденный рвотный рефлекс, звуки качественно-грязные. Шуга отрабатывал этот трюк много раз, чтобы он выглядел врожденным талантом. На несколько минут Чон бессилен что-либо менять, только дергает черные прядки, прикрыв веки, помогает бедрами. Он дрейфует где-нибудь посреди вечернего Тихого Океана, улегшись на спину, а по бокам плещется нагретая знойным днем вода. Но волны – ловкие пальцы, а тепло – липкие от смазки губы, и вместо заката вздрагивающие ресницы Шуги. Чонгуку льстит, что он будет первым из своей крепости, кто попробует экзотический десерт, кто испачкает простыни, утопив в них баловня судьбы. Тот пока и не представляет, как ему повезло попасть под значимое покровительство и какой наградой послужит его согласие. Всякий раз, когда Шуга описывает пальцами круги на чужих спинах и выгибается навстречу, подстраиваясь под единый ритм и дыхание, он теряется в абсолюте не своих грез. Он ясно чувствует, что под зримым давлением Чонгук бесконечно нежно и трепетно относится к партнеру и под его напускной грубостью, остуженной до металла, просвечивают обжигающие швы. С непревзойденной точностью Шуга угадывает сценарий, в котором заинтересован любой из героев на ночь. И снова в яблочко. Чонгук поддался. В других случаях Чон не распыляется на поцелуи, но с Шугой иначе нельзя – он просит, вынуждает впиваться в губы и прятать язык в теплоте его рта, подолгу, пока в легких не застучат барабаны; он умоляет быть быстрее и не осторожничать, показать себя во всей красе. Рад случайной грубости. И не поймешь, не то брошенный щенок, не то хитрый прожженный дворняга. Он сердито матерится, когда Чонгук входит и остается внутри, не двигаясь. Смотрит сверху вниз в глаза, ликует. Внутри Шуги по-настоящему кайфово, наблюдать за его зависимостью, обладать им – идея-фикс, следует какой-то паранормальный прилив сил. Мимолетно Чонгук вспоминает все, чего даже не знал. А тело ноет, умоляя продолжать. И стесняя Шугу в руках, словно решив укачать в колыбели, Чонгук начал двигаться. По потолку пробежались всполохи. Шуга разрывается похабными стонами. И их грубый киношный секс гуляет по номеру, взбирается на тумбу, прилипает к стенам, катится по полу, срывает крышу к чертовой матери. Их снова кидает с кровати на пол, и Чонгук яростный, дикий и быстрый, стачивает с Шуги самоуверенность, сдирает ее с губ, выхватывая почти беспрерывно. Впечатав раздолбанное белое тело в ковер, Чон растирает докрасна упругие ягодицы, и Шуга зажмуривает влажные веки, выпячивая грудь и запрокидывая голову, он хватается за шею Чонгука и поднимается с прогиба следом, отхватывая роль сверху. Неконтролируемое нечто, долбящее в ребра. Под ногтями Шуги много чужой кожи, глотку рвет сиплой патокой, он двигается вверх-вниз, расцарапывая Чонгуку грудь, обсасывая его пальцы и вынуждая держать себя за талию. Чонгука клинит не хуже, чем от доброго порошка, все заполняется наркотически острым жаром, ставя акценты на болезненно-блядский флёр в глазах напротив. Такая шлюха ему и была нужна, та, для которой секс не средство, а религия. Такая не будет выпендриваться и просить надбавки, просить свободы – она и так вольна. Несколько мощных движений, и у Шуги под веками сыро, а Чонгук рвет ему зубами волну плеча. Они доходят до крайней точки изнеможения, и Шуга сотрясается от оргазма, внимая только срывающемуся дыханию, последним толчкам. Тела липнут от пота, волосы мокрые. Мучительно не хочется одеваться и снова жить. Лучше так, во грехе и навсегда. На несколько минут воцаряется тишина, смазанные границы комнаты восстанавливаются постепенно сквозь облепляющие веки сетчатые сумерки. Шуга остается холодеющей тенью, бросает на Чонгука лестный взгляд и провожает его силуэт, скрывающийся на пороге ванной. Дождавшись, когда он выйдет, Шуга идет освежиться, а после не находит вокруг ни монетки, и его выразительные брови подползают выше. А господин уже деловито крутит в пальцах его паспорт, и Шуга жалеет, что вообще носит эту дрянь с собой. — Мин Юнги, значит, — торжествует он. — Миленько. Юнги, все еще восхитительно голый, развязный, безо всякого стеснения берет с тумбочки портмоне с правами и читает с удостоверения: — Чон Чонгук. И что же тебе от меня надо? Коп? — Вот еще. Стал бы я… — Со мной спали копы - сплошные комплексы, но ты не такой, естественно, — перебивает Юнги, выдергивая паспорт и хватая разбросанную по полу одежду. — Ладно. Тогда давай решим все вопросы по-быстрому. Еще только два, я многое смогу успеть. Вне постели Шуга сообразительная недоступная язва, и эта забавная разница кажется Чонгуку приятной. Открываются изюминка за изюминкой. — Я хочу, чтобы ты работал на меня, Юнги. Он усмехнулся, хотел было переспросить, но лишь тихо хохотнул и, польщенный, махнул рукой. — Так и знал, — он медленно натянул джинсы и застегнул ремень. — Ты сутенер. — Откуда ты мог знать? — не поверил Чон. — Ты слишком долго изучал меня издалека, а я понимаю, когда на меня смотрят с расчетом. Но херня это все на самом деле, — скривился Юнги и похлопал по карманам. — Ты просто не платишь мне сейчас, вот и вся дедукция. Деньги давай. — Заплачу в три раза больше, если согласишься сотрудничать, — настаивает Чонгук. — Мне уже многие предлагали, я предпочитаю одиночный режим. Ты не какой-нибудь охренительный божок, чтобы после одного траха мне хотелось тебе продаться. Немного лукаво, и Чон почувствовал, сверкнув уличающей улыбкой. Но Юнги плевать хотел на уговоры, он терпеть не может, когда ему ездят по ушам на одну и ту же тему, поэтому готов уйти и без денег, лишь бы не выслушивать очередную тираду о своей невъебенности. — Они тебя гоняют из района в район и даже угрожают, Юнги. Подумай о своей безопасности. Я знаю эту кухню изнутри, я в ней уже три года. Резко развернувшись на носочках, Шуга нахмурился, складывая в голове факты, не застегивая три пуговицы сверху. Чон выглядит старше своих лет, но по духу чувствуется, что он на пару годков младше. Юнги никогда не цепляется за положенный официоз в общении, не надо ему раболепного «хён-хён»: останавливает его, скорее, любопытство. — Сколько тебе лет, пацан? — Двадцать три. — Прими мои соболезнования, — и Юнги открыл дверь, но та захлопнулась, а его схватили за плечи и впечатали в плоскость, приставив колено к паху. Свирепое лицо Чонгука подсказывало, что с ним лучше не шутить. — Послушай, мне нравится твоя амбициозность и секс с тобой классный, ладно, но я не собираюсь быть твоей золотой жилой или что там ты надумал… Пусти. Юнги мог бы врезать ему и сбежать, что уже бывало с некоторыми другими, но беда в том, что ему неожиданно импонирует упорство Чонгука и его методы, слишком жесткие для молодняка и не по-детски заманчивые. Такие прожигающие глаза, как у него – принадлежат зверю, знающему, чего он хочет. — Не собираешься, но будешь моей золотой жилой, — уверил Чонгук, ослабляя хватку. — Я из-за тебя здорово поспорил, ставки высоки. И если мы к вечеру грядущего дня не будем в Сеуле, ты меня крайне огорчишь и поставишь в неловкое положение. — Мне-то что? — Шуга на мгновение уверовал, что его размажут по стенке, так свирепо выдохнул Чонгук. Сплюнув, он отстранился и попробовал успокоиться. Не хватало еще и попортить бесценный товар, хотя засос на шее Юнги все-таки придется замазывать. Чон осел на кровать и попросил закурить. Юнги решил, что потраченные полчаса погоды не сделают и устроился рядом. Его постоянно преследуют похожие товарищи, но он согласен: без «хозяина» в проституции тяжко. Разговор имеет место, мало ли сегодня повезет. — А почему ты этим занимаешься? — морщась от дешевого ментола, спрашивает Чонгук. — Вот же дрянь, да еще и женские… Пожав плечами и буркнув: «Ну извините, мой лорд», Юнги закидывает ногу на ногу и заискивающе улыбается. — Почему? Нравится просто. То есть, я не от хорошей жизни стал спать с мужчинами, конечно, на то есть свои причины. Но и другого я не ищу, — Юнги погладил Чонгука по коленке. — Вообще, с чего бы мне ехать с тобой, бросив родные пенаты? Давай, убеди меня. Чонгуку начинает нравиться даже местный акцент, с которым Юнги прибавляет в магнетизме, но это все равно нужно будет исправить. На него большие планы, возможно вот-вот его давняя мечта преуспеть в древнейшей профессии станет явью. — Смотри, рано или поздно тебя по-любому выпрут в чей-нибудь загон, — устало поясняет Чон. — Ты занимаешь улицы, Юнги, а не торгуешь собой дома. Между прочим, с чего бы это? — Конкуренции никакой, — простецки отвечает Шуга, и дым с его губ клубится ввысь, он в экзальтации. — Вот именно. Поэтому хватит выебываться, вставай и поехали. — В Сеул? Чонгук кивает и дожидается, пока Юнги докурит и примет решение. С бухты-барахты отправиться в путешествие с первым встречным – полный неадекват, абсурд и недостойное сумасбродство. Но Чон не выглядит как бывалые сутенеры, он интересен своей молодостью и цепкостью, изощренным умом, в конце концов. Ловить тут Юнги нечего, родственников у него нет, друзья - отпетая шваль, а тягаться не с кем. Другое дело – Сеул, где нет предела совершенству… Он промурлыкал что-то себе под нос, и Чонгук, накинув куртку, спросил: — Ты сказал: да? — Я сказал, что ты уж больно настойчивый засранец, а я веду себя как конченая проститутка, — покачал головой Юнги и причмокнул последнюю затяжку. — А что насчет моих вещей? — У тебя будут новые. Соглашайся давай, и мои люди решат проблемы с твоим местным жильем, а также привезут то, что особенно дорого, если таковое имеется, конечно. Время тратить попусту неохота, дороги сейчас свободны. Его разводят, как малолетку, увозят далеко, чтобы любить и лелеять, вмазывая в ароматизированные простыни, как хочется надеяться. На что-то же Юнги сгодиться должен, в чем-то он безоговорочно великолепен. Как-то глупо, но в глазах Чонгука убивающая вера и уверенность, а за спиной Юнги – руины, пустота. …Зазвенели ключи. В пустеющем номере взбита вихрем постель, повсюду хаос, и на дне пепельницы догорает недобитая Чонгуком сигарета.