*
— Доктор Уотсон, доктор Педерстон хочет увидеться с вами, ох, простите, вы не… — Мы скоро будем. Шерлок ласково касается пальцами подбородка Джона, осторожно стараясь его разбудить; рядом на тарелке стоят четыре маффина. Джон часто моргает под пристальным взглядом серых глаз. Жарко, ему слишком жарко, и Джон не сразу различает воротник пальто Шерлока, которым укрыт. Вероятно, он заснул на кушетке в 12С. Доктор не знает, как долго он спал, но все его мысли сосредотачиваются на пальцах Шерлока, что водят по его коже. Шерлок поглаживает его шею, и, хотя Джон не до конца проснулся, у него есть возможность увидеть взгляд Шерлока, который смотрел на него как на самый драгоценный предмет в мире. Это взгляд обычно предназначался для более интимных моментов, но, похоже, это перестало иметь значение. — Ты потерял больше шести с половиной фунтов, Джон, — сухо сообщает Шерлок Джону. — Это совершенно неприемлемо. — Как?.. — Он едва в состоянии сформулировать вопрос правильно, его тело болит и ломит после сна, он осторожно поворачивается. — Как… мм-х… я долго был в отключке? — Двадцать два с половиной часа, — отвечает Шерлок с тяжестью в голосе, после примирительно целует Джона в уголок губ, и этот поцелуй заставляет его окончательно проснуться. Доктор выдыхает, и они начинают дышать в унисон, в месте, где их сын больше никогда не сможет этого сделать.*
Все трое мужчин: Шерлок, Джон и доктор Педерстон — снова стоят в коридоре. По правде говоря, Джон не уверен, кто из них сейчас больше ненавидит это место, но даже несмотря на это он ощущает себя чуть более живым после того, как впервые выспался за эти три месяца. — Мне очень жаль, доктор Уотсон, но лучшее, что мы можем сейчас сделать, — это поддерживать его в том же состоянии, я и так повысил уровень морфия до двух миллилитров — это максимум. — Как долго вы намерены это делать? — Голос Джона не дрогнул. Спокойствие. Он ощущает, как понемногу теряет связь с реальностью, ему кажется, что этот разговор происходит в другой вселенной, с человеком, которого также зовут Джон Уотсон. Но это, к сожалению, происходило с Джоном Уотсоном, который вот-вот потеряет один из самых важных социальных статусов — статус отца. — Он уже на искусственном жизнеобеспечении, и только вы, в конечном счете, решаете… Я не могу давать каких-либо рекомендаций. Я сожалею, Джон, Шерлок. Я очень сочувствую вашей утрате. На этот раз Шерлок — тот, кто первым теряет терпение. — Да, мы уже в курсе того, как вам жаль, и, как лечащему врачу, вам не следует постоянно напоминать о том, что нам заведомо известно. Ваше «сожалею» способно исцелить его? Нет, это невозможно, так что прекратите то и дело упоминать сей бесполезный факт. К счастью, тишину нарушает трескучий звук больничного интеркома*, сообщающего, что доктора Педерсон немедленно ждут в OR6. Независимо от реакции Шерлока, онколог извиняется и, сочувствующе кивнув, разворачивается, и спешно уходит в конец коридора. Шерлок провожает взглядом спину онколога. Он выглядит совершенно растерянно, но Джон наверняка примет этот взгляд за опустошение, и это заставляет Шерлока собраться ради Джона — его фундамента, его связующего каната, — потому что это то, что он привык делать в такие моменты. — Шерлок, — обращается к нему Джон, обхватывая руками плечи детектива. — Наш сын… — Шерлок опускает голову вниз, чтобы взглянуть в глаза Джона, его баритон заметно дает слабину, несмотря на старания. Он переводит дыхание, черты лица сглаживаются, и он снова продолжает: — Наш сын умрет, предположительно уже сегодня, Джон. Как ты можешь просто стоять здесь и выглядеть так, будто в состоянии справиться с этим? Джон наклоняется вперед, кладя голову на плечо Шерлока, мысленно моля Бога, чтобы тот дал сил и не позволил ему сбежать. Он отчаянно обхватывает предплечья Шерлока, крепче сжимает, ничего не говоря. Его голос и тело в полной мере не подчиняются разуму и могут подвести, поэтому все, на что он способен, — это быть рядом с Шерлоком, здесь и сейчас. Он обязан его защитить. — Мой сын нормальный, — начинает Шерлок, пока Джон продолжает его удерживать. — Мой сын не принадлежит к пятнадцати процентам, что умирают из-за этой болезни. — Шерлок, — бормочет Джон. Он перемещает одну из рук на затылок детектива, заглядывая в голубые глаза Шерлока; уже не так много осталось ломать — они давно сломлены. Он касается щеки Шерлока, повторяя жест их сына, прежде чем сказать: — Шерлок, мы ничего не можем для него сейчас сделать. — Он знал, Джон? — спрашивает Шерлок, и в его глазах доктор видит остатки человечности в этом теле — его душу. — Я никогда не говорил ему, но он знал? — Господи, да. — Джон тяжело дышит, недоверчиво кивая, выражение его лица не выдает никаких эмоций, кроме усталости и горя. Джона немного качает, его тело кажется неимоверно тяжелым и явно нуждающимся в большем количестве отдыха, но он сопротивляется, потому что он обрел Шерлока. — Быть твоим любимым непросто, Шерлок, и от себя могу добавить, что это чрезвычайно трудно, но он твой сын. — Наш сын, — мягко поправляет он, что совершенно ему не свойственно. — Я не знаю, как так получилось, но он больше твой сын, чем мой. Видя его таким, Джон… — Я знаю. — Джон кивает, оставляя за скобками сказанное, потому что сам испытывает то же самое, но только наоборот. Несмотря на все усилия, Джон позволяет себе опереться на плечо Шерлока. Сейчас его ладонь обхватывает затылок, а пальцы скользят по волосам. Он уверен, что Шерлок говорит ему о том, насколько изможденно он выглядит, но это не имеет значения, потому что он чувствует губы у виска, теперь находящиеся рядом с его носом. Джон поднимает голову, встречая эти губы, и они целуются, но не потому, что в этом нуждается Шерлок, нет, лишь из-за того, что они половинки одной души.*
Этой ночью Шерлок ведет Джона за руку к гостинице через дорогу от больницы. Они не будут заниматься сексом. Он не знает, как должны происходить такие вещи, но он хочет хотя бы попытаться. Шерлок сидит с Джоном внизу, в небольшом итальянском ресторане, где заказывает четыре блюда. Он держит Джона за руку, пристально наблюдая за внутренней борьбой доктора, который пытался заставить себя поесть. Шерлоку плевать на ранее непродуманные «правила», потому что они теперь уже в прошлом, потому что сейчас остались лишь они двое. Как только с трапезой покончено, он целует Джона и заставляет встать на ноги. Теперь Шерлок может повторять анатомию по телу Джона, пальцами чувствуя все выпирающие бедренные косточки, из-за чего к горлу подкатывается желчь. Он клянется самому себе, что больше никогда такого не повторится в их жизни, нет, никогда. Теперь немного удовлетворенный, Шерлок снимает им номер и практически тащит Джона наверх, где помогает ему раздеться, прежде чем уложить в настоящую кровать, накрыть одеялом и позволить тому нормально поспать впервые за три месяца. Шерлок снимает одежду, молча ложится рядом с ним, кладет Джона себе на грудь, и они лежат так до тех пор, пока оба не проваливаются в сон без сновидений. В какой-то момент, глубокой ночью, он слышит едва различимые слова Джона, которые он шепчет, уткнувшись куда-то ему в грудь: — Спасибо. — А потом звучат те самые три слова: — Я тебя люблю. Шерлок обхватывает лицо Джона, который после сна выглядит уже более расслабленным. Он очерчивает пальцами контур губ Джона, и в этот момент, наблюдая за невероятным человеком, что расслабленно дышит рядом с ним, он осознает, что да, он впервые поступил правильно.*
Джон подписывает бумаги — смертный приговор Хэмишу — два дня спустя. Они отключат его систему жизнеобеспечения сегодня, в шесть вечера, на закате, в любимое время Хэмиша. Шерлок старается не смотреть в окно на протяжении всего дня, потому что сейчас оба отца, сидя по обе стороны постели, держат руки умирающего мальчика в палате 12С. Единственное, что нарушает тишину, — это звуковые сигналы и щелчки аппарата жизнеобеспечения. Время от времени Джон и Шерлок бросают беглый взгляд друг на друга, однако большая часть их невербального разговора остается за скобками. В пять сорок после полудня детектив, наконец, начинает разговор. — Он слышит меня. — И это не вопрос, а утверждение. — Господи, да, — шепчет Джон. — Мне нужна всего минута наедине с ним… пожалуйста. Джон бессильно сжимает руку Шерлока. Детектив стирает дорожки, оставшиеся от слез, с подбородка Джона, слыша, как судорожно тот дышит. — Джон… Пальцы прижимаются к губам Шерлока, останавливая. — Хэмиш, скажи это Хэмишу. — Побудь снаружи… — бормочет Шерлок. — Ты можешь сделать это для меня, пожалуйста?*
Джон через окно взволнованно наблюдает за происходящим в палате. Шерлок нервно меряет шагами комнату. Он останавливается. Поворачивается. Проходит по комнате, еще три шага. Остановка. Поворот. Еще раз. Он проделывает это более двенадцати раз. А потом вдруг садится. И, несмотря на то, что Джон находится вне 12С, он все равно может слышать, что говорит Шерлок, но в том и смысл... наверное.*
— По иронии судьбы, мне не очень хорошо удается рассказывать истории, но я хотел бы… существуют обстоятельства, которые мне следовало тебе рассказать и объяснить много лет назад. — Однажды я попрощался с твоим отцом на долгое, очень долгое время. Как ты сам, несомненно, слышал, мне пришлось сделать непростой выбор, который касался сохранности его жизни и отчасти моего собственного здравомыслия. Однако, положив руку на сердце, на самом деле у меня не было выбора. Это всегда и без раздумий был твой отец. Хотя мы никогда не обсуждаем с ним подобных вещей, я заботился о твоем отце так же неустанно, как сейчас, хотя плевать, что не совсем в традиционном смысле этого слова, и я знаю, со стороны все может выглядеть иначе. Однако Джон именно тот, кто на протяжении шести лет постоянно напоминает мне, что я терпеть не могу всю эту сентиментальную чушь, но это не отменяет того факта, что это, пожалуй, самое сложное прощание в моей жизни и ничто с ним не сравнится. — Хэмиш, так же, как ты, будучи в твоем возрасте, я мечтал стать пиратом. Мне не приходилось бороться за свою жизнь, я не спал под звуки этой адской машинки, что вливает в твою кровь наркотики, не расходовал свое время на удивительные вещи, что лежат в основе жизни и смерти. Ты не был нормальным в свои шесть лет, как и я не являлся настоящим отцом в полной мере. Я изучил некоторые факты и пока не понимаю, насколько что-то изменилось во мне, но, когда я вижу тебя таким, что-то внутри меня выходит из строя. Я совершенно беспомощен в данной ситуации, Хэмиш, и я еще никогда не был таким. — Я должен попросить прощения за свою слабость, когда посмел оставить тебя. К счастью, твой отец, Джон… он еще раз проявил себя как самый храбрый человек, которого мне когда-либо доводилось знать. Даже сейчас я не представляю, понимает ли он, что ты на самом деле значишь для меня, ведь я так редко говорю о таких вещах. Хэмиш, за неимением лучшей метафоры, твоя кровь — в моих венах и твой костный мозг — в моих костях. Хэмиш, он мой якорь и камень-основание, единственное в этом неизменном мире, что на самом деле имеет значение. Я надеюсь, ты знаешь, насколько сильно ты дорог ему, потому что он действительно, по-настоящему любит тебя всем своим потрясающим сердцем. — Что касается отцовства… любовь не была моей сильной стороной, Хэмиш. Чего только стоил тот страх, когда твоя мать сообщила, что беременна. Я высокофункциональный социопат, я прежде не любил и не представлял даже, что подразумевает это слово в общепринятом смысле. Я люблю твоего отца, но, откровенно говоря, меня пугают такие чувства. Ведь я люблю его так сильно, что вряд ли смогу существовать в этом мире, если его вдруг не станет. Я сделаю все ради него и только для него, и, может, для еще парочки людей. Я рассматриваю то, что нормальные люди рассматривать не должны. Я совершал то, чего никто никогда не пытался. Тем не менее, я обеспокоен тем, что не смог установить тот же уровень взаимопонимания с ребенком, который наполовину принадлежал одному из моих врагов. Однако ты все изменил. С твоими вечно непослушными кудрявыми волосами, ярко-голубыми глазами. С детской верой в своего отца, самоотверженностью и пылким сердцем. С твоим пытливым умом, даже со спортивными достижениями. Я никогда не посмел бы желать столь более совершенного сына и понимаю, что сказанного недостаточно с того времени, как ты оказался здесь… но это не отменяет того факта, что… — Господи, до чего же эти слова очень трудны для меня, но я должен сказать, хотя не привык озвучивать вслух, но Хэмиш Уотсон-Холмс, я люблю тебя. — Не секрет, что я готов пойти за твоим отцом хоть на край земли. Я бы последовал за ним в пучину ада, лишь бы быть уверенным в его безопасности. И Хэмиш, я люблю тебя так же, как люблю его, и Бог знает, как я люблю его, я бы отправился за вами хоть куда, но это… смерть... — Я понимаю, что эта просьба невыполнима, но ты такой же невероятный человек, как твой отец, и я обязан попробовать сделать это. Я вижу насколько в тебе много от Джона, отчего становится еще больнее, ведь кажется, что меня покидает его частичка, и, как бы я ни старался, мне все труднее принять, что она ускользает от меня, как песок сквозь пальцы. — Шерлок начинает рыдать, когда прижимается к лбом к бледной руке мальчика, спящего под большой дозы морфия. — Хэмиш, пожалуйста. Тебе всего шесть лет, и ты умираешь, это просто… жестоко и несправедливо, ведь я так сильно люблю тебя, и ты скоро окажешься там, где я не смогу найти тебя.*
Десять минут спустя Джон толкает дверь внутрь, обнаружив Шерлока сидящим на постели Хэмиша, обеими руками прижимающим к себе сына и потрясающимся от рыданий. Не проронив ни единого слова, Джон садится на другой стул рядом с Шерлоком, обнимая детектива. Это длится минуту. Шерлок проводит тыльной стороной ладони по глазам, вытирая слезы, Джон хватает его руку и сплетает их пальцы вместе, чтобы вместе держать Хэмиша. Они в последний раз сидят втроем, будучи связанными одной нитью. Джон, Шерлок и Хэмиш. Отец, отец и сын. Отец, папочка и сын. — Я не хочу, чтобы он умирал. — Шерлок тяжело дышит, Джон опускает подбородок на плечо детектива. Аппарат жизнеобеспечения замедляется; это произойдет через пару секунд. — Как и я, — шепчет Джон куда-то в основание его шеи. — Я люблю тебя, — обращается он к ним обоим, его мужчинам, его мальчикам. - …Шерлок. — Джон, — задыхаясь, произносит Шерлок, потому что это единственное, что он может сейчас произнести. Это слово, его имя, как молитва для Шерлока, как камень-основание, рок и якорь, что прибивает к берегу во время шторма. Покой, что можно отыскать в изгибе шеи Джона ночью, когда его мозг неистово штурмует сам себя, разрывая на сотни осколков; это безумие, что можно застать на месте преступления, когда с нетерпением встречаешь шутки и улыбки следующим утром. Это слово — кровь и плоть, тепло, равное ста шестидесяти фунтам, заключенным в бывшем военном хирурге, что беспрекословно следует за ним во время погони по Лондонским улицам. Он целует и трахается, и любит безмерно, той самой любовью, от которой закипает кровь и лопаются жилы, и это больно, Господи, до чего же больно, но это это то, что делает жизнь по-настоящему прекрасной. Как тяжело любить и терять, но Боже, он остается жив только благодаря этому единственному слову. Это слово и есть он, и поэтому он задыхается, когда собирается повторить его. И пожалуйста, Хэмиш, отпусти нас с папочкой, и спасибо тебе... Джон... спасибо тебе, что продолжаешь идти рядом, даже когда физически не можешь присутствовать, и я вас обоих так сильно люблю, Господи, как же я вас люблю. Я никогда не перестану любить тебя, до самого последнего вздоха, и даже тогда, когда мои кости превратятся в горстку пепла, я все равно буду любить тебя бесконечно, только тебя, непрерывно и всегда только тебя. — Джон.