теплый свитер

Кто создан из камня, кто создан из глины, — А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело — измена, мне имя — Марина, Я — бренная пена морская. Когда Марине было семь, папа говорил, что в демократическом обществе нет проигравших. Все равны, все победители. Девочка в цветастом платье с огромным бантом верила каждому слову, глупо хлопая глазками. *** Спустя много лет девочка верит только себе. Марина Касаткина зажмуривается, когда перед глазами предстаёт дворец, потому что видеть больше его не может. У неё квота перевыполнена на десять лет вперёд. Но ноги такие непослушные. Сами несут, сами бегут, сами хотят ощутить знакомое тепло. Она оглядывается по сторонам. Подсознательный страх увидеть знакомых, — тех самых, которые все знают, — даёт о себе знать. Марина такая сумасшедшая, раз снова и снова приходит что-то доказать, отстоять свои права, изменить чье-то мнение… Даже в двадцать первом веке на ее моральные принципы остаётся жесткая пометка «табу». Касаткина проигрывает в демократию, когда на тесте высвечивается вторая полоска, а телефон разрывается от входящих. *** — Я сказал ему. Марина смотрит на собеседника с немой просьбой во взгляде: «замолчи. не говори ничего. не продолжай». — И что теперь? Костров криво усмехается, глядя куда-то поверх ее головы, и пожимает плечами: — Я ушёл из команды, Касаткина, как ты думаешь? Марина не думает. Она хочет прижаться к нему и закрыть глаза, руками перебирая его мягкие волосы. Вместо этого: — Можно было просто не рассказывать каждому второму о произошедшем. Саша смотрит пристально, с мрачным прищуром. Будто говорит: «хей, держать в тайне ту ночь, когда мы пьяные перепихнулись в моей комнате, а наутро ты просто сбежала?» — Не путай меня с Кисляком, пожалуйста. Марине до слез обидно. Вот так вот просто? С презрением на миллион вёрст. — А ты меня с Самойловой, придурок! *** У Марины жизнь новая и неизведанная. У неё живот размером с футбольный мяч, постоянные боли в пояснице и желание чего-то необъяснимого. Кого-то. Кого-то необъяснимого. Саша Костров исчезает из ее жизни по щелчку пальцев. Он даже не знает, сын у него или дочь. Никто не знает. Кроме Егора, конечно же. Который приходит каждую субботу с пакетом яблок и осторожно приобнимает бывшую девушку. — Костер должен знать. — Достаточно того, что я не сделала аборт! Щукин не понимает такого вот принципиального отказа, но соглашается. — Он тебе нужен. — А я ему? Марине общаться с Щукой так просто. Будто и не было этих трёх лет отношений, предательства, глупых измен. Есть он, есть она и есть абсолютное доверие, которого ни с кем ещё не было. Хоккейная команда «Медведи» наполняете ее палату цветами, фруктами, детскими принадлежностями, с шумом/гамом вываливается из больницы, а ей хочется просто у с п о к о и т ь с я. Потому что в самые ужасные часы ее жизни, никто не держал за руку, не целовал в лоб/щеки/нос, не шептал какие-то нежности. Не было ничего. Только она и бесконечная боль. Которая останется с ней навсегда. *** Кто создан из глины, кто создан из плоти — Тем гроб и нагробные плиты… — В купели морской крещена — и в полете Своем — непрестанно разбита! Марина крестит сына Павлом, выбирает в крестные Егора и Алину, а потом просто закрывается в четырёх стенах. Костров не появляется даже на три месяца сына. Парни из команды осторожно намекают, что в Швецию не дозвониться, по скайпу такое не скажешь, а когда он вернётся — неизвестно. Марина молча усаживает их пить чай, а сама прячет красные от недосыпа/рыданий глаза. *** Павел Александрович Касаткин растёт беспокойным и разговорчивым ребёнком. Ему девять месяцев, которые наполнены громким агуканьем и бесконечными переворотами со спины на животик. Марина даже не замирает, когда видит знакомые синие глаза в парке. Они устремлены на ребёнка, который сладко сопит в коляске, и это выглядит жалко. Кострову так и не удосужились рассказать о сыне. — Саша. Она спокойна. Больнее уже не будет, а все остальное можно пережить ради ребёнка. — Это наш сын? Кострову бы премию «демократ года» присудить. «Наш». Не «мой», не «твой», а «наш». Марина фыркает. — Зовут Павел. На свете уже девять месяцев существует. С математикой все в порядке, посчитать сможешь? Девушка выдавливает дежурную улыбку, а потом разворачивает коляску. Домой. Лишь бы не продолжать этот бессмысленный разговор. Костров думает, что быть демократом в двадцать первом веке не очень круто. Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети Пробьется мое своеволье. Меня — видишь кудри беспутные эти? — Земною не сделаешь солью. Он приходит каждый день, и просто смотрит. Как она играет с малышом, как меняет ему подгузники, как укачивает на руках и поет глупые песни. И как она никогда не признается себе, что именно этого хотела. — Ты надолго? Они сидят за одним кухонным столом, но между ними целая пропасть. И только тихое сопение ребенка не дает этим проникнуться. — Я вернулся в «Медведи». Наверное она должна плясать от радости или хотя бы улыбнуться. Так говорят его яркие глаза. Но Марина вспоминает лишь одиночество и то, как привыкла к нему за последний год. Поэтому она пожимает плечами и отводит взгляд. — Будем встречать воскресного папу? — Я бы хотел быть встреченным навсегда. Она грустно улыбается, потому что знает: и причины его желания, и что за этим последует. — Я не запрещаю тебе видеть ребенка, Саш, но на все остальное у меня уже не хватит сил. Мы просто пережили ту ночь, и теперь я за нее плачу. Не надо ничего переворачивать. Костров пальцы о кружку чуть ли не ломает, а потом строго смотрит прямо в ее глаза: — Мы будем нормальной семьей, Касаткина, будем. Я тебе обещаю. И прижимает ее к себе так сильно, будто бы не было всех этих месяцев бесконечной боли. Будто она пена, возрожденная с новой силой. Дробясь о гранитные ваши колена, Я с каждой волной — воскресаю! Да здравствует пена — веселая пена — Высокая пена морская!