Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же Лишь тебе указала в тени обожаемый лик. Было все в нашем сне на любовь не похоже: Ни причин, ни улик. Только нам этот образ кивнул из вечернего зала, Только мы — ты и я — принесли ему жалобный стих. Обожания нить нас сильнее связала, Чем влюбленность — других. ©Марина Цветаева
Зачем ему кого-то любить? Любовь — как плацебо для циников, прикрывающих истинные мотивы своих поступков. У Андрея все хорошо с поступками, у него папа — прокурор. А это, уж поверьте ему на слово, хороший аргумент. Яну, ту самую, что он в детстве за косички дёргал, когда та отвлекала его от матча по телевизору, любить не получается. Или нет, любить как раз и получается, но вот влюблённость — это не к нему. Такими бы темпами, ему ещё и двоюродную сестру в койку запихнули. Андрею бы новую клюшку, чтобы шайбы успешно залетали, да концентрации побольше. Да и Макеева вернуть, а то команда без него — не команда, а черт знает что. Зачем ему кого-то любить, в девятнадцать то? Вот выйдут в молодежку, выиграют плей оф, возьмут в КХЛ, а там он и посмотрит — пора семью заводить, или не пора. Отец ставит крест буквально на всем вышеперечисленном, когда заявляется с брачным договором. — Вот тут, — говорит. — Всё написано. Касаткины подписали, осталась твоя очередь Зачем? — хочет спросить он. — Зачем ты это делаешь? Я не хочу семью, я не хочу ребёнка, я Касаткину эту паршивую не-хо-чу. Мне на тренировку с утра, пап, какой договор? Договор, который лучше запихнуть маленькой дряни в глотку, приходится подписывать, а потом идти на тренировку, только глаза перед Щукиным опускать. — То есть, они женятся? — широко открывает рот Бакин. — Вы серьёзно? Как же Егор? — Мне Дашка из группы поддержки сказала, — отвечает Назаров. — Маринка все глаза проплакала, но родителям пофиг — говорят, мол, Кисляк в родственниках дорого стоит. — Может, по койкам с ним прыгать не следовало? — холодно заявляет Костров. — Сама виновата, вот пусть они с Кисляком и расхлебывают. Андрей все же смотрит на Щукина, а сам мысленно убивает Касаткину. Что же ты, дрянь такая, натворила? Как же нам сейчас это исправить? — Ладно, парни, душновато тут у вас, — натянуто улыбается он, собирая вещи. — Я буду хреновым мужем, — говорит он Касаткиной. — Крепись, лю-би-ма-я! — Спасибо, дорогой папочка, — сквозь зубы шипит он отцу. Андрей до крови прикусывает губу, когда Марину, вместе с пятью чемоданами барахла, перевозят к нему на квартиру. Он затаскивает сумки, с грохотом опуская на пол, а потом сжимает кулаки — чтобы пощёчину ей не залепить. — Распологайся, жена, чувствуй себя как дома, но не забывай — ты в аду. Он видит — ей тоже хреново, только держится лучше: нет ни истерик, ни слез, ни криков — молча сжимает зубы и аккуратно раскладывает вещи. От этого не легче. Нихера не легче, даже наоборот — гадко и тошно. Неужели Мариночка, прыгающая по койкам, может справиться со всем этим, а он нет? — Жрать хочу. — Я в кухарки не нанималась, — первый раз за три дня отвечает она, а у него в душе все опять переворачивается. Какая же все-таки гадина! — Ты мне жена? Вот и готовь, — бросает он, а потом вылетает из дома, напоследок хлопнув дверью. Опять ведёт себя как маленький мальчик. Опять показывает свою слабость. Через три месяца, когда Щукин все же остывает, точнее, Макеев его охлаждает, Кисляк возвращается в команду, закрывает сессию и получает глоток свободы, потому что в четырёх стенах с Касаткиной зависать — приговор, он впервые хочет совершить разврат. Не совсем разврат, конечно, но при штампе в паспорте переспать с другой — это то ещё приключение. Но теперь у него все хорошо, разум не давит на эту огромную неприятность, и парню вновь хочется кого-нибудь соблазнить, покорить, обольстить. «Буду поздно, морги не обзванивай» — пишет он Касаткиной, зная, что в морге как раз она хочет видеть его в первую очередь. Глаза судорожно рыщут по бару, он рефлекторно улыбается, подмигивая блондиночке, а потом подсаживается к ней за столик: — Привет, скучаешь? — Ты, видимо, тоже заплесневел, Кисляк, или супруга отказывает? — насмешливый голос Щукина выбивает из колеи. А уж когда тот хватает его за предплечье, вытаскивая на улицу, у Андрея заканчиваются все матерные слова, за которые мама в детстве заставляла мыть рот с мылом. — Чо те надо, Щука? — Ты тот ещё хмырь, Кислый, но изменять беременной жене — потолок. Тебе так не кажется? — у Егора глаза злые, холодные и воспаленные. Через них пробивается боль какая-то. Андрей передергивается, а потом вытаскивает ключи от машины: — Садись, подвезу. Да не смотри ты так, я потом сам домой поеду. Он чертыхается, запинаясь об аккуратно составленные пары обуви, потому что все ещё не может привыкнуть — что вот так все. — Ужинать будешь? Касаткина выплывает из спальни, закутанная в одеяло, только глаза усталые торчат. Она вообще вся целиком усталая — токсикоз, отсутствие радостей жизни и прочая ерунда, Андрей не вникает. — Спи, я сам, — тяжело вздыхает он. Марина безразлично кивает, тут же скрываясь в комнате, а ему хочется кричать — что это за жизнь такая? Об этом он мечтал? Вот она вся такая бедная и несчастная — о Щукине мечтает, плачем по ночам, думая что он совсем глухой, слепой и тупой, дрожащими руками телефон каждый раз проверяет, стоит ему запиликать, фотки из социальных сетей не удаляет, будто они ещё пара с Егором. Ему то это все нахрена? Что ж за семья такая криволапая получается? — Это мальчик, — радостно улыбается медсестра на осмотре. Будто по кислым лицам четы Кисляков не видно — они охуеть как рады, прямо тут ламбаду станцуют. — Всё идёт хорошо, плод расположен правильно, вам не о чем волноваться. Касаткина кивает как китайский болванчик, а потом тупо смотрит в распечатку с УЗИ, пока они едут домой. — Мальчик, — повторяет она. — Это мальчик. — Я понял, спасибо, — язвит Андрей, закатывая глаза. Пацан у него будет, и этим все сказано. Буквально за пару недель до назначенных родов, когда они празднуют победу и выход в Молодежку, он просыпается от тихого стона Марины. Она стоит около кровати, согнувшись в три погибели, и с трудом держится на ногах. — Началось? — Не знаю, болит очень, — от её слабого, беззащитного какого-то голоса, у него внутри все органы разом кульбит совершают: натягивает джинсы, толстовку и хватает ключи от тачки. — Андрей, я идти не могу, — хнычет она. Он быстро находит сумку в роддом, перекидывает через плечо ветровку жены, а потом аккуратно — незнакомым ему движением — берет её на руки. — Терпи казак, атаманом будешь, — подшучивает он, стараясь не показывать испуга. — Заткнись и гони, — шипит она, выворачиваясь на заднем сидении. — Эй, малыш, погоди ещё немного, — говорит он, когда её везут на каталке в родильный зал. — Вам нельзя дальше, — строго говорит врач. Как это, н е л ь з я? Он её одну бросить должен? — Не-е-ет, Андрей, Андрей, пожалуйста, нет, нет, я не буду без него, — срывается на крик Марина, продолжая тянуть к нему руки. — Я с ней, — твёрдо отвечает он, хватаясь за тонкие кисти. Либо Касаткина какая-то дефектная, либо ребёнок слишком сильно к ней прикипел, но роды идут долго. Она хнычет, скрываясь на визг, сжимает до боли его ладони, и истекает кровью. Андрею остаётся только мысленно молиться, чтобы все закончилось, и шептать ей успокаивающую мантру. — Марин, ты сильная, ты ж самая боевая, Касаткина, терпи, ещё чуть-чуть осталось. Когда малыш появляется, у всех разом вздох облегчения просачивается. Кисляк думает, что больше он уже не выдержит — ещё раз наблюдать за рождением своего ребёнка. Марина не думает ни о чем, она смотрит на крошечное тельце и восторженно улыбается. — Маленький, красивый очень, — шепчет она. — На тебя похож. — Глаза твои, — также тихо отвечает он, целуя её в лоб, убирая спутанные мокрые волосы. — Спасибо за сына, родная. Зачем ему любить кого-то ещё, ведь у него уже есть пара людей, за которых Андрей подохнет.Обожания нить нас сильнее связала, Чем влюбленность — других.