Безумный Макс: пыль юмора на Дороге Ярости

      Тяжелы всё-таки императорские будни.       Понятно, не все одинаково: то получше выдаётся, то похуже. Но совсем лёгким и беспроблемным Уайлдог уже давно не мог припомнить ни одного дня.       А расслабиться после них только у себя в комнате и удавалось.       Высечена комната была в самой вершине той из скал, которая считалась элитной – где скрывалась в глубине водная скважина, где располагался Центральный зал и покои Несмертного Джо.       Да, туда приходилось долго взбираться по бесконечным лестницам, мостам и переходам. Зато не было слышно над ухом такого доставшего за день варбойского галдежа и рёва гантраков.       К тому же, когда это Уайлдога останавливали трудности?       Вечерний ритуал был железно неизменным, независимо ни от чего.       Сколько бы не пришлось стерпеть далеко не во всём рациональных приказов и не всегда сдержанного тона Несмертного. Где бы не пытались подстроить очередную завистливую интригу остальные императоры. Как бы не вытрепали нервы туповатые подчинённые, вынудив сорвать в итоге голос.       Уайлдог запирал за собой на кодовый замок массивную дверь и оставлял все проблемы за ней.       Прежде всего он снимал снаряжение: бережно раскладывал по металлическим полкам личное оружие, перчатки, флягу и другие вещи, которые всегда носил при себе. Затем стаскивал с шеи платок и педантично разглаживал его на завтра: расправлял на спинке кресла, обшитого разномастными лоскутами скрипучей кожи.       Всегда парадно выглядеть он считал делом чести.       Затем он отправлялся в душ, куда по трубе подавалась прохладная аква-кола прямо из источника под скалой. Он не спеша смывал осевшую на крепком теле пыль Пустоши и боевой раскрас с лица, каждая морщина на котором была отпечатком тех забот, что выпали на его долю.       Единственное, что было лень – так это полностью вымывать краску из глаз. А смысл, если с утра опять прийдётся наносить положенное по рангу машинное масло на лоб, размазывая аж до носа.       Так и оставались глаза подчёркнутыми густой чернотой, отчего казались ещё зеленее, чем были.       Далее наступал черёд раскуривать трубку. Только вечерами и было на это время.       Уайлдог набивал чашу трубки щепотками табака из жестяной банки. В одной из теплиц у него была своя небольшая плантация, куда он и близко не подпускал никого, кроме одного садовника. Ну, ещё кроме пчёл, которые слетались с пасеки на соседней вершине, одурманенные запахом цветущего табака.       Раскурив как следует, он запускал трофейный патефон, что красовался тиснёным раструбом в углу – один из немногих в Цитадели.       Виниловых пластинок сохранилось со Старого мира очень мало, но даже их хватало, чтобы менять под настроение. Некоторые Уайлдог одалживал из коллекции гитариста Комы, другие – в гареме самого Несмертного. Но было несколько и собственных, которыми особо дорожил.       Сидя в кресле, ровно перед прорубленным в каменной стене окном, он отдыхал в слегка шипящих звуках музыки и сладковатом дыму. Смотрел, как спутники то и дело обгоняют колючие звёзды на тёмном небосводе и размышлял.       О будущем, о жизни, о Вальхалле.       А иногда в конце он открывал маленький кованый сундук. Там он хранил свои медали.       Цветные крышечки бутылок с зубчатыми краями, часовые шестерёнки и кусочки телефонных микросхем – да, в их постъядерном обществе медали были такими. Главное ведь символ, а не предмет.       Пересчитывая награды, которые поблескивали в свете керосиновой лампы, как те же звёзды и спутники, Уайлдог заново прикидывал, сколько именно валькирий причитается ему за подвиги.       И с этой мыслью шёл укладываться спать.       Обдумывая её во всех деталях.       Подробно.       Очень.