***
Как и обещал, на следующий день после разбирательства с подлым пьяницей Тимоти появился в студии. Каково же было изумление юноши, когда вместо страстных объятий с порога, справедливо ожидаемых от Габриэля, он застал того в совершенно мрачном настроении. Данте стоял у законченного полотна, хмурился и яростно кусал губы. Кивнув в знак приветствия, и угрюмо буркнув «проходи», итальянец снова с тоской уставился на картину. Озадаченный подобным поведением, Тимоти молча скинул камзол, подошёл к похожему на грозовую тучу художнику и осторожно погладил по плечу. — Что произошло? Почему ты такой мрачный? — Почему?! Я бездарность… — простонал Габриэль и отвернулся от полотна, — вот почему! Это никуда не годится! — Поверь, определение «бездарность» тебе никак не подходит, — возразил Тимоти. — Ради всего святого, не нужно мне льстить, — раздражённо проворчал Данте, косясь на своё детище. — К несчастью, ты не способен судить объективно, — он тяжело вздохнул, — Но я-то вижу, что в работе есть недостаток… только понять не могу — какой именно! Господи, неужели тебе это нравится?! Юноша свёл к переносице брови и склонил набок голову, пристально всматриваясь в картину. Спеша в студию он предвкушал не только долгожданное уединение с Россетти, но и возможность, наконец, узреть рождённый в муках плод труда возлюбленного и порадоваться вместе с ним. Однако, глядя на полотно, Тимоти обнаружил, что не испытывает ожидаемого восторга. Нет, конечный результат не разочаровывал, но и назвать его идеальным было нельзя. Габриэль был прав: в работе действительно ощущался недостаток, понять который с первого взгляда было практически невозможно. Но только не человеку, заранее знающему задумку художника. А Тимоти её знал. — Почему ты решил, что моё мнение будет необъективным? Я тоже не могу сказать, что она совершенна, — медленно проговорил он, — И, кажется, понимаю, в чем дело. Не думаю, что намеренно, но ты сделал слишком большой акцент на мне, то есть на ангеле — прописанный яркими, огненными оттенками, он первый бросается в глаза, отвлекает от всего сюжета. А ведь по твоему изначальному замыслу основа картины — оба главных персонажа: и умирающая Беатриче, и ангел, дарующий ей поцелуй. Они должны быть единым целым, но, прости, этого нет. Полагаю, вот, что тебя невольно расстраивает и нервирует. Но, возможно… — Тимоти сделал несколько шагов назад, задумчиво покусывая губы, и чуть улыбнулся. — Знаешь, а ведь в отличие от тебя я представлял возлюбленную Данте несколько иначе и, если черты лица мисс Верден вполне вписываются в моё представление, то её тёмные локоны… Я ни в коем случае не оспариваю их богатство и красоту, но, признаюсь, воображая Беатриче, я награждал её отнюдь не иссиня-чёрной гривой, но волосами, цветом напоминающими расплавленную лаву… Не знаю, по каким причинам… — смущённо пробормотал он и пожал плечами, — Возможно, если придать локонам Джейн подобный оттенок — ангел и Беатриче обретут гармонию в цвете, станут единым целым, основой всего сюжета, как ты и хотел. Не обижайся, пожалуйста, но мне так кажется… Он с виноватым видом повернулся к Россетти. — Я не обижаюсь на конструктивную критику, — задумчиво глядя на полотно, произнёс Данте. — Расплавленная лава? Вполне возможно… — не отрывая взгляда от картины, он подошёл к Тимоти, приобнял его и удивлённо хмыкнул, — Пожалуй, да… Любовь моя, я вынужден признать правоту твоего видения… Мадонна, я снова оказался слепцом, а ты осмеливаешься говорить, что я талантлив… Расплавленная лава — у тебя потрясающее воображение! Но как отнесётся к такому преображению мисс Верден? Полагаешь, она поймёт его и примет с благосклонностью? Впрочем, это не так важно. — Он крепче прижал к себе Тимоти и поцеловал в золотистую макушку. — Ты мой спаситель! Прости, что сомневался в твоей объективности, это глупо и несправедливо с моей стороны: забыть о том, что ты совершенно не умеешь лгать. — Но понемногу я этому учусь, — улыбнулся Тимоти, приятно польщённый неожиданным и скорым принятием его скромного мнения, откинул голову на плечо Россетти и вздохнул, — Дядю я обманывал и не раз… — О, нет, — возразил Габриэль, — ты просто не говорил ему правды, а это не одно и то же. Юноша усмехнулся. — Сомневаюсь, что есть существенная разница. — Не сомневайся, — заверил Данте, развернул его к себе и заглянул в голубые глаза. — Ты же сам понимаешь, что так лучше для твоего дяди. Вряд ли бы его обрадовала правда. Тимоти печально покивал головой. — Так, мой сердечный друг, прекращаем предаваться меланхолии! — чуть встряхнул его итальянец и улыбнулся. — Исправлением картины я займусь обязательно, но чуть позже. И не вздумай возражать, ты же знаешь — я умею работать быстро, когда это необходимо. Но на данный момент у меня совсем другие планы… — он загадочно улыбнулся, выпустил юношу из объятий и прошёл к буфету. — Открою тебе тайну: с самого утра, до приступа самобичевания, я совершил прогулку, чтобы в честь полного выздоровления побаловать тебя кое-каким лакомством. Помнится, ты как-то признался, что очень любишь вишню? — Люблю, но её время давно прошло. — Тимоти удивлённо вскинул брови. — Неужели ты хочешь сказать, что каким-то чудом раздобыл её? Россетти пожал плечом и достал небольшую вазочку, наполненную яркими ягодами, плавающими в густом сиропе. — Варенье? — юноша рассмеялся, — Да, ты угадал — его я тоже люблю. — Нет, не варенье. Лучше… — хитро улыбнулся итальянец, — Это ликёрная вишня, но я её называю «пьяной», она настаивается на коньяке. Пробовал когда-нибудь? — Нет, − Тимоти смущённо покраснел, — Ты же знаешь, я не особо жалую алкоголь. Габриэль склонил голову и усмехнулся. — Знаю. Но смею надеяться, что тебе придётся по вкусу сей деликатес, — он вопросительно изогнул бровь. − Попробуешь? Я обегал половину кондитерских Лондона в поисках этой вишни, так что очень прошу, прояви уважение к моему порыву. Тимоти кивнул, склонился к протянутой вазочке, настороженно вдохнул аромат, ожидая, что в нос ему ударит резкий запах коньяка, и изумлённо посмотрел на итальянца. — Пахнет потрясающе! — Неужели ты думаешь, что я стану предлагать тебе гадость? — возмутился Габриэль. — Так ты попробуешь или нет? Ложки предложено не было, но Тимоти не растерялся. Решив, что с Данте ему вполне позволительно отринуть скучные правила приличия, он пальцами выловил крупную ягоду, отправил её в рот, прикрыл глаза и замер… — Это невероятно… — прошептал он и улыбнулся своим мыслям. Вкус «пьяной» вишни, терпкий и насыщенный, напомнил ему вкус любимых губ. Тягучий сироп, разлившийся во рту сладостью, — томные ласки, даруемые этими губами, а тончайшие нотки дорогого коньяка, пропитанные вишнёвым ароматом, были похожи на хмельное счастье, которым переполнялось всё его существо при одном лишь взгляде на итальянца. Это был не просто вкус — это был солнечный поцелуй лета, поцелуй его Габриэля… Распахнув ресницы, он восторженно посмотрел на художника и тут же зарделся — заворожённо глядя на него, Россетти протягивал следующую ягоду. — Хочешь напоить меня вишней? — тихо спросил Тимоти. Сверкнув потемневшими глазами, он нежно обхватил руку итальянца, принял из неё лакомство и, опустив ресницы, медленно обласкал языком тонкие пальцы, очищая от сладкого сиропа. Из груди Габриэля вырвался судорожный вздох. — Хочу иного… — прошептал он, склонившись к юноше и вдохнув сладкий, пьянящий аромат дыхания. — Хочу, чтоб эти губы звучно расцвели в моих губах…** Хочу напоить тебя не вишней, но напитком страсти и любви, созревшем в столь томящем ожиданьи… Отстранившись, Тимоти забрал у него вазочку, отставил в сторону и, помедлив мгновение, жадно приник к ярким губам, без лишних слов соглашаясь вкусить любовный напиток. Итальянец чуть улыбнулся сквозь поцелуй — язык юноши ловко перекатил в его рот «пьяную» вишню, делясь вкусом лета, любви и страсти. Приглушенные поцелуями стоны наполнили мастерскую откровенной песней желания. Истосковавшиеся за несколько недель, молодые люди спешили вознаградить друг друга лаской за все переживания и страхи, за заботу и за счастье видеть того, кто дороже всех сокровищ мира — живым. Они сжимали друг друга в пылких объятиях, путаясь в поспешно срываемой одежде, опрокидывая на пути своего беспорядочного страстного танца некстати попавшиеся предметы. Под безудержным напором итальянца Тимоти оказался у письменного стола, заваленного эскизами и тюбиками, с брошенной поверх художественного беспорядка пёстрой палитрой, сверкающей свежими красками. Прижатый к широкой столешнице, он вдруг разорвал объятия, развернулся спиной к тяжело дышащему художнику и прогнулся, без слов давая понять, чего и как жаждет — открыто, без малейшей тени смущения и сомнений. С тихим рыком Габриэль приник к нему. Целуя худые плечи, мягко собирая ладонями тепло бархатной кожи, он готов был воспеть в стихах каждый дюйм любимого тела, трепещущего под его прикосновениями. Но не сейчас. Сейчас он был не в состоянии связно мыслить, совершенно потеряв голову от жгучего желания, от красоты Тимоти и от его неприкрытой ненужным благочестием откровенности. С наслаждением обласкав плечи и спину юноши, Данте опустился на колени, подарил поцелуи соблазнительным ямочкам на пояснице, огладил ладонями стройные бедра и приник к вожделенной ложбинке, с восторгом и удовлетворением вслушиваясь в сладкую музыку стонов, рвущихся из груди Тимоти. Всё бесстыдней и жарче становились ласки, и всё громче звучала эта музыка, всё сильнее содрогалось юное тело, истекая соками, маня, призывая. И Габриэль, позабыв о своём благородном намерении как можно бережнее овладеть возлюбленным после столь долгого перерыва, не сдержался… Тимоти сдавленно вскрикнул и зажмурился, смяв пальцами какой-то эскиз, но не попытался отстраниться — он жаждал близости ничуть не меньше итальянца, который напряжённо замер, осознав, что оказался слишком нетерпеливым. Шумно выдохнув сквозь сжатые зубы, юноша повернул голову, вслепую нашёл его губы и, слегка прикусив их, произнёс: — Я люблю и хочу тебя… Очень хочу… Не нужно сдерживаться, слышишь?.. — Слышу… — уткнувшись ему в шею, прошелестел Данте и отпустил себя на свободу… Крики вперемешку со всхлипами, развратные стоны и терзающие плоть поцелуи, пряный аромат взмокшей, разгорячённой кожи и пальцы, сминающие бумагу, скользящие по пёстрой палитре, по спутанным золотистым кудрям, размазывающие краску по охваченным пламенем телам — долгожданный танец любви набирал силу, становясь все яростней, грозя взорваться проснувшимся вулканом. Ощущая приближение пика, Габриэль повернул лицо юноши к себе, чтобы в поцелуе разделить с ним долгий благодарный стон. Перепачканные краской пальцы оставили на пылающей румянцем щеке разноцветные узоры, скользнули по груди, по напряжённому животу, ниже и… Вулкан взорвался, сотряс обоих в едином оргазме, расплавленной лавой разлив по телам жаркие реки, заставив в унисон закричать и захлебнуться криком от силы нахлынувшего наслаждения. И, иссякнув, изнеможённо опуститься на пол, не имея сил добраться до мягкой перины. Тяжело дыша, Габриэль перевёл затуманенный взгляд на вздрагивающего юношу, привалившегося к его плечу. — Ты весь в краске… лицо… — он легко коснулся румяной щеки, — я испачкал тебя. — Да? — Тимоти едва смог разлепить веки, — Ну и ладно, отмоется… — он счастливо вздохнул. — Я очень по тебе скучал… Заключив его в тёплые объятия, итальянец улыбнулся. — Я люблю тебя, Тимоти… — прошептал он в спутанные светлые кудри. Позже Габриэль, как и обещал, вернулся к картине. Он работал сосредоточенно и быстро, вдохновлённый присутствием своей Музы, уютно устроившейся с книгой в старом кресле. Тимоти, несомненно, был прав в своём видении — сюжет картины преображался с каждым новым мазком кисти, и с каждым новым мазком глаза итальянца все ярче разгорались благодарным огнём к своему неожиданному критику. Когда студия погрузилась в вечерние сумерки, Россетти отложил палитру. Работа над ошибками была почти закончена, и он вполне мог позволить себе отдохнуть, чтобы продолжить следующим днём, ничуть не сомневаясь, что успеет в срок. Протерев кисти и немного прибрав художественный беспорядок, он достал тетрадь со своими сонетами, коснулся нежным поцелуем щеки погруженного в чтение юноши и опустился на пол рядом с креслом. Счастье, тихое и спокойное, ласковой волной накрыло его сердце и душу. Глядя на огонь, и рассеянно водя тонким пальцем по кожаному переплету тетради, он печально улыбнулся — как жаль, что они, словно преступники, вынуждены скрывать своё счастье, вместо того, чтобы поделиться им со всем миром, сделав его добрее и лучше… Габриэль неслышно вздохнул, достал чистый лист и задумчиво покусал карандаш. Уже совсем скоро его мысли полились на бумагу, оживая в словах, обретая форму и рифму. Тёплая рука коснулась его плеча. — Что ты пишешь? — тихо поинтересовался Тимоти. — Так, ничего особенного… — пожал плечами Габриэль и повернулся к нему. — Позволь с тобой не согласиться, — возразил юноша. — Всё, что выходит из-под твоего пера — особенное. — Для тебя… — Для всех. Почитай мне, пожалуйста… — Хорошо… Любовь, прохлада полдня, свет ночной, Даёт покой нам, оградив от смут Бездомных дней, чей натиск вечно лют. Поёт, круглится лик её чудной, И водами, влекомыми луной, Ей вторят наши души и цветут…*** Да, их души цвели и любовь дарила им покой, и счастье казалось безоблачным и бесконечным…***
Тимоти, безуспешно пытаясь увернуться от пылкого итальянца, в конце концов, распутал бант. Небрежное движение плеч — и тонкий шёлк лёгким облаком осел на пол. Габриэль невольно замер, любуясь прекрасным, словно высеченным из мрамора телом. — Не устану повторять: ты — божественно красив, — произнёс он и, протянув руку, трепетно коснулся груди юноши, — Но всё же… Как взгляд мой беден, как скучны слова… Вокруг меня ты замыкаешь круг, И гасну я, и возникаю вдруг, Преображённый лаской божества…**** С едва заметной улыбкой Тимоти вплёл пальцы в буйные смоляные кудри и ласково потянул, заставляя итальянца склониться. — Божества? Но когда-то ты назвал меня демоном… — Не может такого быть, — тихо возразил Данте, почти касаясь розовых мягких губ, — Или я был совершенно не в себе, — выдохнул он и в следующее мгновение смял желанные губы в пьянящем поцелуе. Ежедневные свидания и частые совместные ночёвки нисколько не охладили молодых людей. Пылкие любовники, они неизменно использовали моменты счастливого уединения для утоления страсти, бурлящей в их крови, и не могли насытиться друг другом. Первая любовь, искрящаяся юность и её яркое безудержное цветение брали своё, воплощаясь не только в беседах и прогулках, но и в наполненных плотскими утехами ночах и преданных ласкам днях… Опрокинув юношу на кровать, Габриэль прикусил бархатную кожу его живота и с шутливым рычанием потянул зубами пояс штанов, обнажив дорожку золотистых волосков. По-кошачьи урча, он зарылся в неё лицом и с наслаждением вдохнул сладкий, будоражащий аромат. Тимоти заливисто рассмеялся. — Габриэль, щекотно! — он приподнялся, чтобы убрать тёмную кудрявую завесу, скрывшую лицо художника. — Твои волосы щекоч… Взгляд его сияющих голубых глаз упал на тихо скрипнувшую входную дверь и в мгновение наполнился ужасом. Охнув, Тимоти дёрнулся, едва не угодив коленом в челюсть расшалившегося итальянца. — Любовь моя, осторожней! — весело фыркнул Данте, поднял на него шальной от возбуждения взгляд и, ухватив за руки, притянул к себе. — Право, ты же не жеребец, чтобы так брыкаться… — Габриэль, нет!.. — юноша отчаянно замотал головой и со сдавленным всхлипом вырвался. Быстро отодвинувшись на другой конец кровати, он сел и, закрыв ладонями лицо, зашептал: — Господи… о, господи… Сбитый с толку итальянец ошарашенно захлопал ресницами. — Любовь моя, что случилось? Я что-то сделал не так? Подобравшись к Тимоти, он настойчиво убрал от лица дрожащие руки и нахмурился, встретившись с полными ужаса глазами. — Обернись… — еле слышно выдавил юноша, — Мы… мы не одни… Кровь отхлынула от лица Данте. — Что?.. Резко развернувшись, он тяжело сглотнул — в дверях студии стоял Джон Рёскин, молча взирая на преступную картину. — У вас дурная привычка не запирать дверь, Габриэль, — невозмутимым тоном сообщил критик. — Мистер Рёскин… сэр, — Россетти с трудом заставил двигаться язык в совершенно пересохшем рту, — это… — …не то, что я думаю? — усмехнулся Рёскин. Габриэль опустил голову. Оправдываться или пытаться убедить патрона в неверном истолковании увиденного, не имело смысла — всё было ясно как белый день. Они попались и… пропали?.. Он тяжело вздохнул, нервно взъерошил кудрявую гриву и, бросив на замершего Тимоти быстрый взгляд, поднялся. — Смею надеяться, сэр… нет — смею просить, что увиденное вами, не покинет пределов этой комнаты… Рёскин не ответил. Покачав головой, он прошёл к окну и, глянув вниз, встретился глазами с одним из незнакомцев, на которых Тимоти не обратил особого внимания. Мужчина криво усмехнулся ему в лицо и, махнув кому-то рукой, двинулся прочь от дома. Критик облегчённо выдохнул — вне всяких сомнений, он пришёл как нельзя вовремя… Проводив взглядом удаляющегося шпиона, он заложил руки за спину и снова сокрушённо покачал головой. — Поразительное легкомыслие… — проворчал он себе под нос и повернулся к молодым людям. — Я надеялся, что это злой навет, не более, но — увы… — он замолчал, всматриваясь в замершие в напряжённом ожидании лица. Ни слез, ни мольбы он в них не увидел — лишь совершенный ужас. Наконец, откашлявшись, он сурово произнёс: — Могу предположить, что вы оба, ослеплённые страстью, забыли о том, что ваша связь согласно Акту о преступлениях против личности, принятому в 1828 году карается смертной казнью через повешение. Так вот, я спешу освежить вашу память. — Вы… угрожаете нам? — прошипел Россетти. — Всего лишь напоминаю, — мягким тоном ответил Рёскин и уже твёрже добавил: — Именно потому, что не хочу подвергать риску жизнь этого юноши, Габриэль! — Наши отношения тайны! Были, во всяком случае… до сего момента. — Все тайное рано или поздно становится явным. Не стоило забывать эту прописную истину. С прискорбием вынужден сообщить, что на вас написан донос. Более того, за вами установлена слежка и, если вас застанут на месте преступления… — Рёскин многозначительно взглянул на постель, — ареста вам не миновать. Полагаю, вы, Габриэль, можете не опасаться за свою жизнь. Благодаря происхождению и некоторым… связям вы, вероятнее всего, выйдете сухим из воды, — он перевёл взгляд на Тимоти, — Но вы, мистер Тейлор… вас наверняка ждёт смерть. Закон всегда особо пристрастен к простому человеку, уж простите за подобное определение, но ведь у вас нет ни имени, ни звания. Вас, молодой человек, в назидание другим отправят на виселицу. Никто не посмотрит на то, что вам всего семнадцать лет, наоборот, сочтут это замечательной возможностью преподать урок юным неокрепшим умам, припугнув их вашим примером. Неужели вы этого не понимаете? — В таком случае, отправлять на виселицу следует двоих, — дерзко заметил итальянец. Критик метнул в него строгий взгляд и сурово сдвинул брови. — Позволю предположить, что мистеру Тейлору легко подыщут пару, − сухо отрезал он. — Поверьте, в Ньюгетской тюрьме томятся не только убийцы и должники. К тому же, считаю должным уведомить вас: несколько человек как раз ожидают скорого исполнения приговора за подобное преступление. Будь среди них преступник вовсе без пары — не думаю, что зеваки, пришедшие на казнь, обратят на это особое внимание. Габриэль не нашёлся, что возразить и, присев на краешек кровати, запустил пальцы в смоляные кудри. Мадонна! Ему казалось, что они с Тимоти всегда были предельно осторожны на людях. Где? Где они допустили роковую ошибку? — Откуда вам всё это известно? — простонал он, в отчаянии терзая волосы, — Кто написал донос? Кто рассказал вам об этом? Рёскин кивнул, признавая правомерность вопроса. — По невероятному стечению обстоятельств, донос попал в руки человека, с которым меня связывают старые дружеские отношения. Зная, что я покровительствую вам, Габриэль, и моё имя без сомнений будет втянуто недоброжелателями в скандальную и, простите, грязную историю — стоит получить ей огласку — этот человек посчитал должным уведомить меня обо всём и дал возможность предупредить вас об опасности. — Это какой-то кошмарный сон… — прошептал Габриэль, обратив на критика потерянный взор, — Кошмарный сон… Тимоти неслышно подобрался к нему и, наплевав на присутствие Рёскина, уткнулся носом в тёплое плечо. В ответ на этот нехитрый жест утешения, Габриэль тихо и совершенно по-детски всхлипнул, а, ощутив на голой коже горячую слезу, повернулся и порывисто обнял, зарывшись лицом в золотистые локоны. Патрон отвёл глаза. Эти двое, несомненно, были связаны большим, чем просто вожделением. Он, человек опытный и чуткий, это видел. Однако не следовало давать слабину, ради них же самих. Неловко кашлянув, он прервал молчание: — Есть ещё одна новость. Ваша картина «Сон Данте» продана, Габриэль, и за весьма недурную сумму. Я бы сказал, за очень достойную. К его радости, как покровителя, Габриэль встрепенулся и удивлённо посмотрел на него, смаргивая с ресниц слёзы. — Её купили?! — шмыгнув носом, воскликнул Данте, — Кто? — Неважно, — спокойно ответил критик, — Однако я позволил себе распорядиться вырученной суммой по-своему. — Он подошёл к молодым людям и протянул Тимоти конверт, который заблаговременно достал из внутреннего кармана фрака. — Вероятно, вы изучали французский язык? — Да, сэр. В школе… — кивнул Тимоти, утерев мокрые щёки. — И каковы ваши успехи в нем? — Я могу довольно свободно изъясняться… — Превосходно. Так я и предполагал. Рад, что вы оправдали мои ожидания, − удовлетворённо кивнул Рёскин и продолжил: — Это билет. Ваш корабль во Францию отплывает через неделю. Также, — он достал очередной сложенный вдвое тонкий конверт, — я вручаю вам рекомендательное письмо. Прибыв в Париж, вы обратитесь с ним к моему старому другу, в лице которого найдёте покровителя и протектора. Во избежание глупых поступков и, как следствие — непоправимых последствий до отъезда вы будете находиться под… м-м-м… назовём это домашним арестом. — Я не понимаю… — пролепетал юноша, переводя обеспокоенный взгляд с критика на Данте. — Вы весьма одарённый молодой человек — я читал ваши переводы — и мне бы не хотелось видеть вас болтающимся на виселице. Я предпочёл бы знать, что ваша страсть к языкам и литературе нашла более достойное применение. Мой друг — профессор одного из университетов Сорбонны. Он поможет вам в определении себя, как личности, полезной обществу. К сожалению суммы, вырученной от продажи «Сна Данте» хватит лишь на недолгий срок — жизнь в Париже дорога — поэтому я тоже решил принять некоторое участие. Я проспонсирую вас первое время, мистер Тейлор, пока вы не найдёте достойное занятие и не станете на ноги. Думаю, года вам будет достаточно для этого. Спешу добавить, что вы мне ничем не будете обязаны. Считайте это актом альтруизма с моей стороны, что, в принципе, абсолютная правда. Вы талантливы — это очевидно, а я ценю потенциал и стараюсь поддерживать его обладателя, если он того заслуживает. Я искренне желаю вам добра, Тимоти, — мягко закончил Рёскин, — поэтому прошу привести себя в порядок и проследовать за мной — я провожу вас до дома. — Сэр… — Да! — спохватился критик, — Я жду вас, Габриэль, у себя завтра в полдень. Мне необходимо переговорить с вами. ПРИМЕЧАНИЯ: *«Приходит час Любви…» — Данте Габриэль Россетти. Из сборника сонетов «Дом жизни». Сонет III «Завет любви» (претерпевший крохотное изменение во благо контекста) **«…чтоб эти губы звучно расцвели в моих губах…» — переделанный вашим покорным слугой кусочек сонета Россетти «Поцелуй» ***«Любовь, прохлада полдня, свет ночной…» — Данте Габриэль Россетти. Из сборника сонетов «Дом жизни». Сонет XXII «Пристань сердца» **** «Как взгляд мой беден…» — Данте Габриэль Россетти. Из сборника сонетов «Дом жизни». Сонет XXVI «Охвачен восторгом» В 1828 году английский парламент принял «Акт о преступлениях против личности», в котором для упрощения были объединены несколько положений о преступлениях против человека. Среди них была и содомия (25-я статья), за которую все еще полагалась высшая мера наказания. Смертную казнь в отношении гомосексуалистов отменили только через 30 лет: в 1861 году в акт внесли некоторые поправки и повешение заменили на пожизненное заключение или заключение на срок не менее десяти лет. Согласно статистике, в период с 1806 по 1861 гг. по обвинению в содомии преследованию подвергся 8921 человек. 404 были приговорены к смерти.