David Guetta feat. Sia – She Wolf (Falling To Pieces) Lana Del Rey - Dark Paradise
Чанёль идет по кровавому следу. Он тонкий, едва различимый на грязно-синей листве: поздняя осень, поздний вечер. Он сгущается за спиной, но впереди, указывая путь, тянется тонкая красная нить. Запах полыни и мха смешиваются с прелым ароматом земли. Чанёль старается вдыхать его как можно реже: слишком больно он врезается в сердце. Это кровь ее малыша: каждая капля отрывает от ее души по куску. Звезд не видно из-за низких кучевых облаков, но Чанёль чувствует, как они загораются: одна за другой, в необъятной вышине. Она поднимает голову и смотрит в небо. Оно подернуто полупрозрачной, пульсирующей поволокой. Каждый удар, всполох, импульс отдается в ее теле покалыванием. Люди ушли вперед, но она различает их следы в примятой траве, в изломанных сучьях, в полупрозрачных мазках резких, мускусных запахов кожи, волос и пота. Их дыхание стелется над лесом сиреневой дымкой. Чанёль вбирает каждый их вдох и выдох до последней капли, запоминает и отпускает на волю птицей, что укажет ей путь. Холодает. С наступлением ночи на траве и еще не опавших листьях распускаются васильки: иней. Чанёль ступает осторожно, чтобы не сорвать случайно хрупкий ледяной цветок. Она не знает, какой дорогой пойдет назад, но люди не должны знать, каким путем она пришла сюда. До поселка не больше полумили. Лес редеет; то здесь, то там виднеются прогалины, залитые дождем и сумрачным светом. Чанёль обходит их стороной. Она не любит открытых мест, не любит пустоту за спиной. Не любит, когда на нее, обнаженную и уязвимую, смотрят из темноты лесной чащи. Ее малыш устал. Он все чаще и чаще делает остановки. Страх и боль забирают у него силы. Скоро, очень скоро, Чанёль чует это материнским сердцем, он сдастся. Она не винит его, конечно, нет. Ему плохо и хочется плакать, но волки не умеют этого, а обратиться на глазах у людей он не посмеет. Разоблачение страшнее смерти. Смерть дарует свободу, а раскрытые тайны влекут за собой беду. Ей имя неволя, что для волка страшнее смерти. Чанёль замедляет шаг и обходит поселок с подветренной стороны. Ее ребенок миновал его западнее, но там его поджидала засада. Люди, вооруженные ружьями и криками, погнали его обратно. Дороги назад нет. Он обречен. Чанёль останавливается, мнет лапами землю, но когтей не выпускает. Отступает за кусты, хвостом заметая следы. Ей нужно успокоиться и решить, что делать дальше. Она одна, а их — три десятка здоровых и крепких мужчин. Конечно, она ловкая, сильная и отчаялась, но у них в руках — дар бога войны, а с божествами, чей рот полон свинцовых зубов, не поспоришь. Чанёль решает дождаться, когда ночь усыпит людей, и тогда пробраться в поселок. Она устраивается в орешнике, под молодой сосной. Здесь тепло и сухо и совсем не пахнет человеком. Запах последнего будоражит и пьянит, а ей нужен трезвый рассудок. Она опускает голову на лапы и, прикрыв глаза, переключается на внутреннее чутье. Она видит лишь очертания человеческих фигур, отблески жизни в темноте смеженных век и мягкое, полное бесконечной любви пятно — сердце ее мальчика. Она дышит глубоко и размеренно, как лес за ее спиной, как трава под ее лапами, как дождь над ее головой. Они сливаются, перемешиваются, становятся единым целым. Это придает Чанёль сил, заряжает энергией. Питаясь соками земли, она становится неуязвимой перед врагом, который отрывается, отграничивает от окружающего мира, который ставит себя выше него. Который берет, ничего не давая взамен. Природа этого не любит. Ее законы зиждутся на других основах, их фундамент крепок и непоколебим. Она вечна, тогда как человеческая жизнь — быстротечная и бессмысленна. Чанёль позволяет себе расслабиться полностью и погрузиться в полудрему. Она все еще чует сына, но остальное утрачивает свою плотность и осязаемость. Грани реального мира и мира снов утончаются, размываются, перетекают одна в другую. Чанёль замирает ровно посредине: спокойная, но опасная. Дождь прекращается. Люди разводят огонь. Дым густым покрывалом стелется по утоптанной земле, горчит и вышибает слезу. Чанёль встряхивается и отходит за деревья. Огибает полуразрушенные бараки, сарай, где хранятся дрова, и, держась покосившейся ограды, за которой спит давно не паханый огород, проходит к тому месту, где держат ее мальчика. Сарай ветхий: просевшая крыша, сгнившие стены, заколоченные окна, но крепкий засов на двери. Чанёль сразу замечает, что он поднят. Внутри, с ее мальчиком, кто-то есть, но от него не веет опасностью. Она прислушивается к себе, собирается с силами и отпускает сознание на волю. Оно давно не летало и теперь с радостью разминает крылья. Кружит, словно ястреб, над поросшей мхом крышей, а затем грудью падает вниз. Стены расступаются, пропускают его внутрь. Там светло от масляной лампы, пахнет хлебом и печеной картошкой с рубленой зеленью и домашним маслом. Оно чуть подсолено и толстым слоем лежит на хлебе. Птица опускается на перекладину и, сложив крылья, склоняет голову набок. Смотрит и слушает. Мальчик не старше восемнадцати. Густые, чуть вьющиеся волосы, черные брови, смуглая кожа южанина. Полные губы подрагивают, дрожат и пальцы на левой руке. Правая прижата к туловищу: она мертва. В ней не осталось ни капли жизненного сока. Только боль: призрачная, полузабытая, но все же реальная. Некогда красивое лицо изуродовано шрамами, правый глаз подернут сизой поволокой. Мальчик сидит на коленях, напротив ее ребенка. Сехун обратился — не выдержал боли — и теперь жадно глотает украденную для него еду. Чанёль знает, что мальчик со шрамами не рассказал о нем никому. В нем нет охотничьей жилки. Жестокость спит на дне его души. Она настолько красива, насколько безобразно его лицо. Она светится, и этот свет лучится сквозь зрячий глаз и касается души Сехуна. Он чувствует его — не может не чувствовать, поэтому доверяет мальчику. Поэтому ест принесенную им еду и коленом касается его колена. Ему жарко от этих прикосновений, и голова кружится сильнее, чем от обычной слабости. Чанёль сразу понимает, что этот мальчик рожден для ее ребенка, и проникается к нему доверием. Он не предаст. В нем слишком много от зверя, который знает, что такое преданность. Она в нем с рождения, она — часть его. Она делает его человеком. — Очень вкусно, — шепчет Сехун, подставляя под рот ладонь, чтобы не ронять крошки на колени, — мама тоже печет хлеб с травами. Мальчик улыбается смущенно, и Чанёль понимает, что он сам приготовил эту еду. В лагере нет женщин — суровые северные леса выпивают их досуха, — и мужчины оставляют своих жен там, внизу, в залитых солнцем долинах. Чанёль помнит их: кожей и путаницей ресниц, но удержать не пытается, отпускает, потому что это место так и не стало ей домом. — Я принес… ч-чистую рубашку, — мальчик шевелится, и их колени снова соприкасаются. Сехун вздрагивает, и это так ощутимо, что у Чанёль шерсть на загривке встает дыбом. Они замирают; повисает долгая пауза. Сехун краснеет и прячет смущение на дне кружки. Пьет остывший чай маленькими глоточками, а мальчик роется в тряпичной сумке, что лежит тут же, рядом с ним. Он ловко управляется одной рукой, и Чанёль невольно улыбается. Он сильный, очень сильный человек, чем еще больше располагает к себе. — Уверен, что не нужно сменить повязку? — спрашивает он, когда Сехун опускает кружку на пол. — Да. На нас все мигом заживает, — Сехун улыбается и берет из рук мальчика рубашку. Ему неудобно: повязка плотная, из полос застиранной серой простыни. Она стягивает грудь и левое плечо, и двигаться свободно не получается. Сехун не привык работать одной рукой, и мальчик видит это. Он перебирается к нему поближе и помогает одеться. — Спасибо, — бормочет Сехун, не отрывая взгляда от стоящей на полу посуды. — Пожалуйста, — отвечает мальчик и возвращается на свое место, хоть (Чанёль видит и чувствует это) ему этого не хочется. Рядом с Сехуном он чувствует себя иначе. Более целостным, завершенным, и, что самое главное, — счастливым. Они снова молчат. Огонек на дне масленки подрагивает, отчего по стенам бегут причудливые, густо-черные тени. Птицу они боятся и обходят стороной. У нее нет тени, потому что она сама — тень. — Тебе неприятно на меня смотреть, да? — наконец-то говорит мальчик, и в голосе его столько боли, что Чанёль роет лапами землю, чтобы успокоиться. Сердце сжимается в груди, потому что сейчас она везде и во всем. Она в стенах и в полных звезд окнах, в чадящей лампе, в мальчике с некрасивым лицом и в Сехуне, который тут же поднимает голову и смотрит на него с таким кричащим отчаянием, что от него дрожит сама земля. — Что ты такое говоришь? — выпаливает он полушепотом и хватает мальчика за руку. — Нет, Кай, нет. — Но ты не смотришь на меня… — Кай боится пошевелить рукой, боится испугать Сехуна, боится, что ему показалось больше, чем есть на самом деле. — Это не потому, что мне неприятно… — Сехун поджимает губы и отводит взгляд в сторону. Он не может не смущаться, ведь все, что он сейчас чувствует, незнакомо и пугает его. Это неправильно, считает он, хотя откуда в нем взялась такая уверенность, Чанёль не знает. Она никогда не учила сына подобному. Должно быть, это в крови, должно быть — от отца. — Боишься? Меня? Но я же обещал, что никому не скажу… Сехун прикасается к каждому шраму беглым взглядом и накрывает ладонь Кая своей ладонью. Сжимает ее нежно и наконец-то смотрит ему в глаза. У него в груди ураган, который не остановить даже болью. — Не боюсь, — одними губами говорит Сехун, и птица расправляет крылья. Огонь в масленке стелется по самому дну, и свет звезд становится ярче. Он стирает со стекол пыль и окрашивает мох на стенах в серебро и пурпур. Чанёль мотает головой и зовет птицу назад. Она устремляется в окно, опрокидывает полное звезд решето и, ударив крыльями по сосновому воздуху, ныряет в расширенный зрачок Чанёль. Та прикрывает глаза и глубоко дышит, восстанавливаясь. За это время костры потухают, и люди начинают разбредаться по домам. От них веет усталостью, дымом и кровью. Три запаха, от которых Чанёль всегда делается дурно. Она морщит нос и с беззвучным рыком отступает к трухлявой стене. Садится, обняв себя хвостом, и прижимает уши к голове. Наклоняется вперед и присматривается. Дворы быстро пустеют, посреди площади тлеют угли большого костра, и только в доме собраний горит свет. Чанёль не сводит с него глаз. Ей чудится что-то знакомое в тенях, что снуют мимо зашторенных окон. Она видит лишь смазанные пятна, но и их достаточно, чтобы встревожить душу. Сил, чтобы выпустить разум на волю, не осталось, и приходится полагаться на чутье и глаза. Они редко подводят, но расстояние слишком большое, чтобы быть полностью в них уверенной. Чанёль позволяет себе подождать. Все равно забирать Сехуна, когда рядом мальчик, нельзя. В этом чувствуется привкус слез, а она не любит их так же сильно, как и невинно пролитую кровь. Минуты на стороне звезд. Они растворяются в ожидании, заполняют собой оранжевые прямоугольники окон и дышат дощатыми стенами у Чанёль за спиной. Из-за них доносятся едва различимые голоса. Говорит Сехун, а Кай слушает его, украдкой воруя тепло его ладоней. Собрание затягивается. Время давно за полночь; Чанёль дрожит от холода и осознания того, что мальчик уснул на руках ее сына. Сехун тоже дремлет, но ему слишком страшно, чтобы уснуть полностью. Он боится, что ему придется бежать. Боится, что его не поймают, и он больше никогда не увидит этого человека. Чанёль разделает его страх, но за его жизнь она боится больше, чем за разбитое сердце. Его можно склеить и заново наполнить любовью, а жизнь, единожды отобранную, назад не вернуть. Двери дома собраний открываются, когда звезды разгораются в полную мощь. Они чуют близость утра и горят, горят, горят для тех, кто не спит и ищет покоя в их ледяных объятиях. На пороге показываются трое мужчин. Один из них быстро прощается и исчезает в темноте. Он сильно хромает, но давно научился не замечать этого. Двое оставшихся какое-то время стоят на крыльце: ежатся от холода, смотрят на звезды и выпускают в черный воздух струйки капризного дыма. От него пахнет зноем, медом и шестнадцатью нежными годами. Такие сигареты курил отец Сехуна, когда они сидели на капоте его машины и смотрели в разбеленную солнцем даль. Раскаленный металл обжигал, но Чанёль все равно упиралась в крышку капота ладонями и, жмурясь, подставляла лицо горячему ветру. Ифань улыбался и выдыхал дым в ее спутанные волосы. Гладил их кончиками пальцев и говорил, что теперь они пахнут им. Он не знал, что Чанёль пропиталась его ароматом в тот миг, когда он впервые к ней прикоснулся. Ей было шестнадцать, как сейчас Сехуну, Ифаню — на два года больше. Она училась в школе для девочек и ничем не отличалась от людей, а он был сыном охотника и собрался посвятить этому жизнь. Она любила его больше всего на свете, но не смогла выносить прикосновений окровавленных рук. Она была волком, но вспомнила об этом слишком поздно. О Сехуне она ничего не сказала. Сбежала, прихватив с собой лишь кожаную куртку Ифаня. Чтобы малыш знал запах отца, чтобы греться ею, когда накатывает тоска... Сигаретный дым тает, огоньки окурков гаснут, и люди спускаются с крыльца. Чанёль следит за ними, потерявшись в воспоминаниях, и не замечает, как к сараю кто-то подходит. Человек ругается сквозь зубы и волочит больную ногу. Он поминает сына, которому пора стать мужчиной и не лить слезы над каждой бездомной шавкой. Чанёль принимает боевую стойку. Она знает, что человек не должен войти внутрь, не должен увидеть ее мальчика обращенным, иначе быть беде. Она должна отвлечь его, если понадобится — убить, но те двое слишком близко: они услышат крики и позовут на помощь. Сехун ранен и передвигаться быстро не сможет. Обратиться у него тоже не получится. Чанёль отступает в тень, прижимается к стене и, оскалившись, встает на задние лапы. Трансформация всегда болезненная, особенно, в последние дни перед течкой, но сегодня ей есть ради чего терпеть. Она не издает ни звука, когда звериную шерсть заменяет обнаженная человеческая кожа, когда кости, шурша, словно бумага, разрастаются, меняют свою структуру. Она молчит, когда обессиленная падает на колени, прижимая руки к груди, в которой бешено грохочет сердце. Она молчит, слизывая с прокушенной губы кровь, а затем стонет охрипшим голосом: «Помогите». Человек застывает на месте, вертит головой; взгляд испуганный. Он не уверен, что слышал ее, и теперь пытается успокоиться. Чанёль опускается на четвереньки и, хватаясь за примятую траву непослушными пальцами, выползает на освещенный звездами клочок земли. Человек шарахается от нее, охает, когда нога напоминает о себе болью, и оглядывается по сторонам. Видит друзей и кричит истеричным голосом: «Сюда!» Чанёль замирает. Подтягивает ноги к груди, обнимает их руками и, дрожа, смотрит на человека полными мольбы глазами. Это унизительно, но ребенок важнее гордости. В ближайших домах открываются двери, в них показываются охотники. Они заспанные и потерянные. Вертят головами, переглядываются, пожимают плечами. Чанёль подмечает все это краем глаз: все ее внимание сосредоточено на стоящем перед ней человеке. Когда двое его приятелей приближаются достаточно, чтобы почувствовать каждого в отдельности, Чанёль теряется. Кровь ударяет в голову, ее ведет в сторону, и она хватается за пустоту, чтобы не упасть, но ничего не получается, и она ничком валится в грязь. Она холодная и пахнет… боги, как она пахнет Ифанем! Весь мир в одночасье заполняется его запахом, проникает в нее, пробуждает давно забытые чувства и безграничную, похожую на смерть слабость. Чанёль моргает, шевелится, щекой скользя по жидкой грязи, но подняться не получается. Люди приближаются. Ифань повсюду. Он полностью завладевает ее телом, вытесняет из него жгучий холод и продрогшую душу. — Что это такое? — говорит незнакомый голос. — Откуда она здесь взялась? — Помогите, — повторяет Чанёль, и на этот раз она не играет. Ей нужна помощь: она тонет, тонет в своем человеке, а как всплыть — не помнит. Ее душит безысходность, и она уже готова сдаться, но в этот миг просыпается ее малыш, и она делает глубокий вдох и поднимает голову, чтобы взглянуть своему прошлому в глаза. Ифань изменился, но она узнала бы его даже через сотню лет. Его кожа огрубела, черты лица заострились, плечи развернулись, стали широкими и крепкими. Здоровое сердце бьется быстрее положенного, но виной тому — быстрая ходьба и беспокойство. Он смотрит на Чанёль с легким прищуром — его глаза не настолько хороши, чтобы видеть в темноте, — и явно не узнает. Она не знает, радоваться этому или нет. — Кто ты такая и что здесь делаешь? — говорит человек, стоящий рядом с ним, обращая внимание Чанёль на себя. Она дергает головой и смотрит на него расфокусированным взглядом. Ей хочется смотреть лишь на Ифаня, но он не говорит с ней. — Я… я не… знаю, — лепечет она, и Ифань вдруг вздрагивает и делает шаг вперед. Дыхание его ускоряется, сердце пропускает удар. Тело покрывается гусиной кожей, потому что он узнает ее голос. — Как ты здесь оказалась? Ты можешь назвать свое имя? — продолжает допрос человек за спиной Ифаня. Он же подходит так близко, что Чанёль нужно сосредоточиться, чтобы ответить. — Нет, я… ничего… нет, я не знаю. — Чанёль? — Ифань делает еще один шаг и осторожно, словно перед ним дикий зверь, присаживается на корточки. Заглядывает Чанёль в глаза. — Это ты… — шепчет неразборчиво и резко поднимается на ноги. — Джунмён, собери людей: нужно прочесать лес. Голые девушки не падают с небес. Ее кто-то сюда привез. Она не замерзла до смерти, значит, это случилось недавно. Ищите следы от машины, кострище: что угодно. Вы знаете, как это делать. Человек позади него кивает, делает знак хромому и вместе с ним возвращается к дому собраний, на ходу подавая знаки всем проснувшимся. Площадь стремительно заполняется людьми, а Ифань оказывается прямо перед Чанёль и помогает ей подняться. От прикосновений его холодных ладоней к ее всегда горячей коже темнеет в глазах, и Чанёль хватается за его плечи, чтобы не упасть. Ифань сильнее, чем она помнит, и легко подхватывает ее на руки. Чанёль все еще держится за него, но уже не так цепко. Ифань идет быстрым шагом, и тонкая алая нить, которая связывает Чанёль с Сехуном, истончается, превращаясь в волосинку. Она все еще пульсирует, и Чанёль знает, что с ее мальчиком все в порядке. На время он в безопасности, но долго отвлекать охотников она не сможет. Они должны уйти до того, как они вернутся и доложат Ифаню, что поблизости нет и не было других людей. Ифань живет в крохотном домике западнее центральной площади. Кроме дровяной печи, стола, узкого книжного шкафа у одинокого окна и продавленной кровати здесь нет ничего. Он укладывает Чанёль поверх одеял, зажигает свет. Лампа работает от гудящего аккумулятора, что спрятался под кроватью. Чанёль морщится от слишком яркого света и закрывает лицо ладонями. Перекатывается на бок и подтягивает колени к груди. Ифань гремит чем-то металлическим, затем — стеклянным. В раковине, которая скрывается за неприметной занавеской, шумит вода. Чанёль отнимает руки от лица, когда Ифань подходит к кровати. Он ставит миску с водой на стол, обмакивает в ней льняное полотенце и принимается смывать с Чанёль грязь. Она позволяет ему. Чем дольше он занимается ей, тем выше вероятность, что Сехун решится уйти. Вряд ли он разбудит мальчика, но так даже лучше. Уйти, не прощаясь, — значит подарить надежду. — Чанёль, твое имя Чанёль, — повторяет Ифань, водя полотенцем по ладоням Чанёль. В его голосе слышатся таинственные, шаманские напевы. Должно быть, он обучался у горных племен. Они знают язык зверей, что для охотника — величайшее из умений. — А меня зовут Ифанем. Мы дружили с тобой в школе. Ты помнишь? Чанёль помнит, как они любили друг друга в школе, поэтому отрицательно качает головой. В ушах шумит лес и звенят далекие горные ручьи. Запах луговых трав и козьего навоза смешивается с легким, полупрозрачным ароматом талой воды. Зима в горах имеет особенный запах. Это запах безмятежности и векового спокойствия. Чанёль прикрывает глаза, слушает, как Ифань рассказывает ей о ней, о них, о том, чего вообще не было, но ему хотелось, чтобы было, думает о горных вершинах и чувствует, как мерно бьется сердце ее спящего сына. Мальчик с некрасивым лицом забрал себе его страхи, и она была бы благодарна ему, но только не в этой ситуации. Ифань заканчивает смывать с нее грязь, дает свою огромную, пропахшую лесом одежду, и пока она одевается, растапливает печь и заваривает в металлическом ковше чай. — Ты действительно ничего не помнишь? Совершенно? Ни где была, ни что делала? Помнишь, как добралась до поселка? Какой дорогой шла? Сможешь ее показать? Чанёль застегивает рубашку под горло, прячет руки в широких рукавах и смотрит на Ифаня. Единственное окно все еще чернеет ночью, но звезды гаснут, а воздух пахнет рассветом. Возвращаются первые следопыты; скрываются в доме собраний. Еще час, не больше, и вернутся все. Придут за Ифанем, уведут и ее. А отец Кая, увидев, что сын не ночевал дома, отправится в сарай, чтобы объяснить гаденышу, почему настоящие мужчины должны спать в своей постели и с женщинами, но никак не в обнимку с затравленными животными. Да только животного он там не найдет… — Чанёль? — Ифань оставляет чай и подходит к ней. Берет за руку. Чанёль сжимает его пальцы в ответ, поднимает голову и обычным своим голосом, голосом, который Ифань так хорошо знает, говорит: — Я все помню, ФанФан. Я пришла сюда сама. Чтобы забрать то, что вы у меня отняли. Ифань смотрит на нее оторопело; хмурится. Сжимает ее ладонь крепче, но этого недостаточно, чтобы причинить боль. — Идем. Ты все поймешь, — Чанёль поднимается с кровати, и Ифань не пытается ее остановить. Она обходит его стороной, снимает с плиты кипящий чай и, оставив его на столе, идет к двери. Там оглядывается и взглядом просит идти за ней. Ифань всегда понимал ее без слов, и время этого не изменило. Весь путь до сарая они молчат. Там, у незапертой двери, Чанёль останавливается, прислушивается к тому, что творится внутри и, лишь убедившись, что ничего не изменилось, входит. Ифань идет за ней по пятам. Его дыхание играет с ее самообладанием, а жар тела будит воспоминания, о которых слишком сладко вспоминать. Сехун просыпается в тот миг, когда скрипят петли на двери. Открывает глаза и застывает, не дыша. Он включает все свои чувства и готов, если потребуется, напасть. Кай ворочается, но просыпается с трудом. Он телесно и душевно истощен. Ему понадобились все силы, чтобы понять и принять то, что открылось ему этим вечером. На такое способен далеко не каждый. Нужна огромная сила воли и безграничная вера, иначе это сломает: безжалостно и навсегда. — О, боже… — Ифань шумно выдыхает и застывает на месте, как только его глаза привыкают к полумраку сарая, и он видит Сехуна. Кай, который все еще лежит у него на коленях, остается незамеченным. — Помнишь, ФанФан, я рассказывала тебе историю о волках? О северных племенах, что умели общаться с любым зверьем? О том, как они забирали волчиц, и те рожали им перевертышей. Помнишь? Ты смеялся над этими историями и называл меня выдумщицей. Помнишь? Ифань кивает и тяжело сглатывает. Делает шаг вперед, но тут же отступает к двери. Он напуган и изумлен, и явно не до конца понимает, что происходящее здесь и сейчас — правда. — Я любила тебя, помнишь? А теперь посмотри на него, — голос Чанёль слегка дрожит, но внутри она спокойна как никогда в жизни. — Вот так сильно я тебя любила… Кай просыпается окончательно и, держась за голову, садится. Его тошнит, Чанёль чувствует это на дне своего живота. Бороться с этим сложно. Мальчик слишком открытый, а живущий в ней эмпат отвык бороться с чужими ощущениями: слишком долго они с Сехуном прожили вдвоем. Она кладет на живот ладонь, надавливает несильно и все смотрит на Ифаня. Она ждет, что он скажет. Или что скажет его молчание. Ифань, не моргая, смотрит на Сехуна. Тот отвечает на его взгляд потерянным, полным слез взглядом. В его груди клокочет соленое, выстраданное, бесконечно любимое «папа», но он молчит. Он знает правду и дает Ифаню самому сделать выбор. Кай читает его и в нужный момент, украдкой и ненавязчиво, берет за руку. Сехун этого даже не замечает, но ему становится легче. Каждая проведенная вместе секунда связывает их все сильнее и сильнее, и Чанёль понимает, что вскоре не сможет разлучить их, при этом не убив. — Так вот почему ты сбежала? — к Ифаню наконец-то возвращается голос. Он сиплый и низкий, похожий на предсмертный хрип барса. — Ох, Чанёль… Ты должна была… сказать мне. Ох… — его лицо искажается болью. — Я все объясню, но потом. А сейчас мы с Сехуном уйдем, иначе нас не отпустят. Они не поймут ведь. Мы для них чужие. — Сехун... — шепчет Ифань единственное слово, которое сейчас имеет для него значение. Он слизывает его с губ, катает на языке и пробует, осторожно, на вкус. — Сехун... Сехун кивает, откликаясь на имя, смаргивает слезы и, стерев их со щеки, оборачивается к Каю. Смотрит ему в глаза, просит за все прощения и отнимает руку. Кай вздрагивает крупно, но удержать не пытается. Сехун, пошатываясь, поднимается на ноги и идет к Чанёль. Она обнимает его за здоровое плечо, тянет на себя. — Нам пора, Ифань, — шепчет она и подталкивает сына к двери. — Пожалуйста, не дай им нас найти... Он кивает. Он все еще не пришел в себя и понять, что чувствует, не может. Сехун выскальзывает в посветлевший до синевы дверной проем, а Чанёль, поняв, что не может уйти просто так, быстрым шагом подходит к Каю, склоняется над ним и шепчет: — Ты найдешь его, когда придет время. Слушай мелодию ветра. Вот здесь, — она кладет руку ему на грудь и вздрагивает, когда из-под ладони белоснежно птицей вылетает тень его сердца. Кай поднимает на нее единственный глаз, и в нем она читает, что время придет очень скоро. Она оставляет его и идет к Ифаню. Для него у нее лишь одно слово, и она произносит его, борясь с желанием к нему прикоснуться. — Спасибо, — говорит она и, не дожидаясь ответа, ныряет в утро вслед за сыном.***
На дворе совсем распогодилось. Днем валит снег, ночью его смывает дождь. Чанёль больше не отпускает Сехуна охотиться. Одной сложнее, но она не может рисковать его жизнью. Найти их логово люди не смогут, но выследить во время охоты — запросто. Раны на теле Сехуна рубцуются, но легче ему не становится. Он мучается тем, что не вылечить никакими настойками и заговорами. — Кай — моя истинная пара, да? — одним серым утром он не выдерживает и спрашивает о том, чего безумно стесняется и боится. Она улыбается грустно и кивает. — Я хочу, чтобы он нашел меня, — севшим голосом добавляет Сехун и опускается на край кровати. — Он не такой, как папа. Не такой, как его отец и их друзья. Он... Знаешь, почему у него лицо такое? — он растопыренные пальцами проводит по щеке, и в этом жесте столько боли, что Чанёль может с уверенностью сказать: он чувствует каждый шрам Кая на себе. — Нет, малыш. Расскажи, — Чанёль опускается на кровать рядом с сыном, обнимает его за плечо и, виском прислонившись к его виску, начинает мерно раскачиваться туда-сюда. В детстве это всегда его успокаивало — успокоит и сейчас. Сехун вдыхает глубоко и продолжает: — Они охотились на пуму. Его отец подстрелил ее, но не насмерть. Сказал, чтобы Кай добил. А Кай не смог, не захотел, понимаешь? Она набросилась на него, едва не убила. А он не пытался защищаться. Знал, что в этом нет ее вины. Если бы они не причинили ей боль, она бы не причинила боль ему. И ко мне он пришел, как только меня привели. Ему запретили входить в сарай, а он все равно это сделал. Осмотрел меня, промыл раны, а когда я обратился — остался и выслушал. Поверил всему, что я сказал. Потому что, — Сехун улыбается и опускает голову, — у диких зверей человеческие глаза. «Я видел их душу», — сказал он. Может, в его роду были волки? — Скорее всего, — Чанёль целует волосы Сехуна и поднимается с кровати. — Поспи до обеда. — Он придет, как думаешь? — Уверена, что да. — Я буду его ждать. Чанёль улыбается сыну и уходит на кухню, где горько плачет над луком, который совершенно не жжет глаза.***
Они приходят ранним утром, когда снег уже не тает. Его набирается по колено, и подъем в горы становится опасным. На Кае затертая, замусоленная куртка на синтетической подкладке, которая совершенно не спасает от холода, и осенние ботинки, полные снега. За спиной — походный рюкзак, а в руках — горсть снега, который он ест, когда хочет пить. Ифань идет по его следам, низко опустив голову. Он не хочет запоминать дорогу, чтобы не привести сюда других. Он вызвался провожатым, хотя на деле ему нужен был проводник. Сехун замечает их первым и в чем есть выбегает из дома. Чанёль замирает в дверях и смотрит, как он бежит через заснеженный двор, оставляя после себя глубокие следы и облако ледяной пыли. Кай едва не валится с ног, когда Сехун ураганом налетает на него и обнимает. Его теплые губы встречаются с обветренной кожей щеки, и Кай, вздохнув так, что это слышит весь лес, цепляется за Сехуна здоровой рукой. Ифань в нерешительности замирает за его спиной и смущенно отводит взгляд в сторону. Ему предстоит многое принять. Чанёль снимает с вешалки пальто и идет к детям. Ифань прочищает горло, но ничего не говорит. Кивает ей и подавляет желание улыбнуться. Чанёль тоже борется с нежностью, которая затопляет ее до краев. Ифань ни в чем не виноват, знает она, поэтому не может его разлюбить. Если бы он оставил ее, если бы отказался от ребенка, если бы натравил на нее охотников, было бы проще. Она бы возненавидела его, выбросила из головы, вырвала из сердца, но у них другая история, и переписать ее уже не получится. Чанёль подходит к Сехуну и набрасывает ему на плечи пальто. Он вздрагивает и оборачивается к ней. Нехотя отступает от Кая и закутывается в пальто. — Здравствуйте, — шепчет Кай и краснеет еще сильнее. В его слепом глазу навеки поселился холод, а в зрячем горит крохотное солнце. — Здравствуй, Кай, — Чанёль улыбается ему и переводит взгляд на Ифаня. Он делает нетвердый шаг навстречу, Чанёль улыбается и ему, открывает рот, чтобы поприветствовать его, но не успевает. Сехун делает глубокий, словно перед прыжком в воду, вдох и бросается к Ифаню. Ни он, ни Чанёль не успевают ничего понять, как малыш уже прижимается к нему, уткнувшись в воротник куртки вконец раскисшим носом. — Ох, сынок, — выдыхает Ифань и обнимает Сехуна за плечи. Притягивает его к себе и прячет лицо в припорошенных снегом волосах. — Идем, идем в дом: замерз ведь, — шепчет Чанёль на грани истерики и вслепую находит руку Кая. Ей нужен убедительный предлог, чтобы сбежать от сцены, которая разрывает ей сердце. Кай — мальчик проницательный: он все понимает и берет ее за руку, чтобы увести в дом. Там он еще некоторое время держит ладонь Чанёль в своей, а она шепчет, что нужно нагреть воды, да и приготовить обед было бы неплохо. — Поплачьте, — говорит Кай и осторожно сжимает ее пальцы. — Это естественно. Вам станет легче. Чанёль поднимает на него глаза, заглядывает в распахнутую настежь душу и улыбается соленой улыбкой. — Потом, — обещает она. — На сегодня слез достаточно. Давай мне рюкзак: он же тяжеленный. Что там? — Палатка, продукты, личные вещи. Мы не знали, как долго придется идти. Чанёль понятливо кивает, помогает ему выпутаться из лямок и поставить рюкзак так, чтобы он не мешал ходить. За это время Сехун возвращается в дом, ведя за собой и Ифаня. У того глаза красные, но слез не видно. От этого делается больно, но это его выбор. Сехун тут же принимает на себя роль хозяина, и у него это получается порядком лучше, чем у Чанёль. Он помогает Каю раздеться, забирает куртку у Ифаня, развешивает их сушиться и уводит гостей на кухню. Чанёль тенью следует за ними. Ставит на огонь воду и принимается за готовку. Они говорят, но она в разговоре не участвует. Слушает и улыбается уголками рта. Сехун смотрит то на отца, то на Кая, расспрашивает о том, что случилось в поселке после их исчезновения, почему отец Кая согласился его отпустить и как они их нашли. — Они решили, что ты сбежал через дыру в стене, — отвечает Ифань. — В дальнем конце сарая их предостаточно. Если немного подкопаться, можно выбраться. Утром снова шел дождь, все следы смыло. — А мама? Что ты сказал о маме? — Тоже сбежала. — Ифань улыбается. — Испугалась чего-то и сбежала. — Он пожимает плечами и с благодарностью принимает из рук Чанёль кружку с чаем. — Мы искали ее весь день и часть ночи, но ничего не нашли. Многие решили, что ее подослали к нам, чтобы разведать обстановку. Есть здесь неподалеку одно охотничье поселение. Место у них плохое, вот они и рыскают по округе, высматривают, за чей счет можно поживиться. — И вы ничего не предпринимаете, чтобы их остановить? — Нет. В открытую они вторгнуться не посмеют. Оружия у нас больше, пули бьют без промаха. Они хотят дичи, но и жизнь им тоже дорога. Сезон охоты опасное время: шальная пуля часто метит не ту цель, и виновных здесь нет. Спутать человека со зверем не так сложно, как кажется. — А что сказал твой отец? — Сехун поворачивается к Каю и касается его неподвижных пальцев своими. Кай вздрагивает и испуганно смотрит на свою руку. — Что ты сделал? — шепчет он, и Сехун переводит взгляд на Чанёль. — Иногда так бывает, — говорит она, выставляя чай и перед ними. — Главное, не бояться этого. Кай кивает, все еще не в силах отвести глаз от своей руки. — Я сказал, что беру Кая на охоту. Его отец был не против. Он решил, что ему это пойдет на пользу. Он мне доверяет. — И что ты ему скажешь, когда Кай не вернется? — Чанёль встает за спиной сына, кладет ладони ему на плечи и слегка их сжимает. — Посмотрю по обстоятельствам. Мало ли, что может случиться, — Ифань смотрит прямо на Чанёль, и в его глазах она читает то, о чем молчит язык. — Пейте чай, пока не остыл, — говорит она севшим голосом и возвращается к плите. После обеда Сехун забирает Кая в спальню, а Ифань выходит на крыльцо, чтобы покурить. Чанёль домывает посуду и идет за ним. Встает в дверях и какое-то время смотрит в широкую, темную от бьющего в глаза солнца спину. Молчит. Ифань курит неторопливо, с дымом вбирая в себя частички морозного воздуха и решения, которые нужно принять здесь и сейчас. — Я буду рада, ты же знаешь, — наконец, говорит Чанёль, и Ифань вздрагивает, гасит сигарету об опору и оборачивается к ней. — Правда? — спрашивает он. — Правда, — отвечает она. Ифань подходит так близко, что его дыхание смешивается с ее дыханием. Пальцы у него ледяные и пахнут табаком. Он касается ими ее щеки, гладит осторожно, на пределе существующей нежности. Чанёль прикрывает глаза и, как умеет, откликается на ласку. Ифань подходит ближе и, прижав ее к себе, целует в лоб. — Думаешь, у нас получится? — Ифань наклоняет голову, кончиком носа трется о нос Чанёль. — Не знаю. Стоит попробовать. Но я не смогу, если ты… будешь делать то, что делал. — Ох, я тоже не смогу. Зная, что они такие же, как вы с Сехуном. Не смогу. Чанёль открывает глаза и поднимает их на Ифаня. — У тебя ведь не осталось там женщины? — спрашивает она совсем тихо. — Которую бы любил — нет. Чанёль кивает и позволяет Ифаню ее поцеловать. Ему все еще страшно, чувствует она, но страх этот вызван не открывшейся правдой, а возможностью снова наделать ошибок. Он чувствует себя виноватым за то, что случилось, и даже если Чанёль будет убеждать его в обратном, не изменит своего решения. Он предан себе и своему выбору. Однажды он решил, что будет любить ее всю жизнь, и свое слово сдержал. Однажды он поклялся себе, что найдет ее и больше не отпустит, и эту клятву тоже исполнил. Он человек, который не бросает слов на ветер, человек, которому можно доверять, человек, которого ей так не хватало, чтобы стать по-настоящему счастливой. Она волк, а он — ее человек, и этого ничто не изменит. 14-15 августа, 2015