Осенние воспоминания

      Двумя неделями раньше…       Бордовое бархатное платье чересчур тяжеловесно и слишком открыто для барышни. Массивные темные серьги подчеркивают бледность, а в глазах глубоко засела тоска, как загнанный лесной звереныш. Ребра ноют под непривычным корсетом. Это, конечно, из-за него слегка тошнит, а вовсе не от страха. Девушка вновь взглянула в зеркало, пытаясь придать лицу вкрадчивое выражение и обворожительность. Однако, улыбка получилась вымученной и заискивающей, взгляд — загнанным, а лицо — потерянным. Зато осанка осталась прямой и веер в руках больше не дрожал (сказался прием бромвалериановых капель).       Она впревые после принятия решения подумала, что станет делать после того, как все произойдет (решение пришло само, около двух суток назад). Сможет ли она наутро, как ни в чем ни бывало, спуститься к столу и взглянуть в глаза родным? Да что там родным, хотя бы своей горничной, Даше, ведь та порядочная и благонравная девица? Что, если ей станет настолько худо, что понадобится помощь доктора, как и к кому она обратится? Если ее отсутствие обнаружится раньше? «Остановись, не думай об этом! Сейчас нужно думать, какие найти слова, как повести себя в ближайшие часы. Остальное —потом. Для раскаянья и оправданий у тебя будет — целая жизнь!» Девушка перед зеркалом закрыла глаза и представила, как она бежит по старому кладбищу, прохладной весенней ночью, бежит без оглядки, в одном легком платье. Когда она открыла глаза в зеркале отразилось лицо, подобное восковой кукле, без страха и чувств. В это время в другой части города…       С Невы дул промозглый, стылый ветер, и хотя на дворе — еще август, в шинели было совсем нежарко. Впрочем, само слово «лето» — химера и мираж для этого города. Так, или примерно так думал молодой человек, идущий вдоль набережной на Васильевском острове. Дом, который он искал, был где-то в переулке между четвертой и пятой линией, но он совсем плохо знал эту часть города, чувствовал, что может заблудиться и решился следовать самому простому ориентиру — набережной. Наружность юноши была весьма привлекательной: статный, среднего роста, светлые волосы обрамляли мягкое, славянских черт лицо, серые глаза смотрели открыто и незлобно. Одно слегка портило его: восковая, болезненная бледность и выражение какой-то постоянной то ли заботы, то ли тяжелой думы. Одет он был в форму капитана пехоты, но в его поступи не было характерной выправки, как если бы человек оказался в армии совсем недавно. Степан Андреевич Степанов (а это был именно он) размышлял о том, что последние дни — самые странные в его жизни, хотя и прежде чудного было довольно. Его привезли после дуэли в дом как покойника, не сразу заметив, что жизнь еще теплилась в нем. Вызванный лекарь пулю вытащил и даже сумел кое-как остановить кровотечение (был он всю молодость при полку и дело знал), но надежды не оставил, заявив, что с такой кровопотерей и задетым легким спасти его лишь чудо может. Чудо произошло, через неделю Степан впервые выплыл из черного морока. К лету он прошел все круги ада, превозмог лихорадку с страшным ночным бредом, и рискованную операцию, когда ему удалили отмирающую часть легкого, и страшные плевральные боли, и упорный, нутро выматывающий кашель с кровью. К лету он впервые смог сам, без помощи дойти до окна… Еще два месяца ушло, чтобы встать на ноги и суметь сесть в седло. Все это время ему помогал его заклятый враг — Неврев, он ухаживал за Степаном, словно тот был его сын, и уже перед отъездом предлагал остаться в качестве управляющего. Но Степанов отказался, все еще надеясь венуться в армию, которая так нежданно подарила ему свободу.Но зла на бывшего барина он давно не держал, Степан вообще заметил, что после болезни стал совсем по-другому воспринимать очень многие вещи. Так, за все время он почти не вспоминал барышню Ланскую, хоть прежде готов был бы отдать жизнь за одну надежду быть рядом, а если и вспоминал, то образ ее сильно потускнел и стал далеким, как сказки детства. Он невольно вспомнил слова одного довольно странного офицера, что повстречался ему в армии. Тот как-то сказал, что любовь — настоящая, если выдержала три испытания: первое — разлукой, неважно, что вас разделяло, время ли, версты ли или люди, второе — безнадежностью, когда ты думаешь, что вместе вам не бывать никогда, и третье, если увидев свою смерть в лицо, ты больше всего боишься расстаться с любимым человеком. Перед лицом смерти Степан никогда не вспоминал о Варе.       Петербург встретил Степана одной из самых милых своих улыбок — ясным, высоким небом и ярким, мягким солнцем. Приехав, он вспомнил, что еще в Невревке получил письмо от Евдокии Дмитриевны, в котором она в вежливых выражениях просила навестить ее сразу после приезда в столицу, говоря что есть нечто весьма важное, о чем он должен знать. О письме он вспомнил как только уладились дела с восстановлением в действующую армию. Евдокия Дмитриевна приняла его весьма тепло, но как-то скованно, хотя почти сразу же предложила остановиться у них. Там же он встретил и Варю (без привычной дрожи в сердце), не сразу узнав ее: она сильно похудела, глаза одни остались, а загорела так, словно проработала в поле все лето. Но главное было во взгляде: такой взгляд он видел у людей в остроге, когда их приговаривали к плетям, а еще у крепостных, которых собирался выставить на торги Неврев. У сытых и свободных людей такого взгляда не бывало. Еще в доме он встретил графа Толстого, тот отрекомендовался женихом Варвары, и стал общаться со Степаном, словно они десять лет знакомы и приятели закадычные. После обеда госпожа Черкасова пригласила юношу в библиотеку, это его удивило, но отказаться было неловко. Там она рассказала, что ее брат и отец Вари вовсе не погиб, как полагали, и теперь в столице. Степан последний раз видел Петра Ланского в десять-одиннадцать лет, тот всегда благоволил ему, дал дворянское образование. Еще Черкасова много говорила о том, что теперь ее брат в Петропавловке, что это ужасная ошибка, упоминала о каких-то сарбазах (колючее слово, он никак не мог вспомнить, где его слышал), а Степан не мог понять, зачем ему все это знать. Потом она совсем смешалась, и сказала что только недавно сама узнала, что у ее брата была связь с крепостной, и что Степан, в итоге, ее племянник и единокровный брат Вари. Она говорила, что брат в тюрьме очень просил, чтобы его сын пришел к нему, что его могут приговорить к казни в ближайшее время. А Степан никак не мог понять, почему, уходя на войну, Ланской не мог оставить сыну вольную. Но в крепость он поехал вместе с Варей, подивясь еще раз, что случилось с такой жизнерадостной девушкой, и не зная, как говорить с молчаливой почти незнакомкой. В каземате офицер увидел немолодого, с какой-то восточной бородой, человека, который обнял его, а он не чувствовал ничего, кроме неловкости. Поговорив немного они ушли, уже на троицком мосту Варвара разрыдалась, и тут вдруг Степан впервые вновь узнал ее и осознал душой, что эта его сестра, родная кровь, на всю жизнь, но теплых слов утешения он так и не смог найти тогда. Вдруг она на секунду крепко обняла его за плечи и прорыдала: «Прости меня». Он не смог вспомнить, за что, потому и промолчал.       Прошло несколько дней, Степан остался в доме обретенного отца, которого после он не видел, с сестрой общался в основном за общим столом. А вот с Платоном они сошлись настолько, что вчера тот, как о решенном вопросе говорил поручику Степанову о перспективе его перевода в Кавалергардский полк, заверив, что в этом году впервые туда можно попасть неродовитому, либо даже просто личному дворянину, и у них весело. Далее Платон предложил ему заселиться к ним в квартиру, чтобы «вкусить прелестей холостяцкой жизни» (Степан не был уверен, что хочет вкушать что-то подобное, но спорить пока не стал). Потом граф вдруг посерьезнел и попросил его прийти завтра к ним на квартиру, скомканнно объяснил как прийти, сказав, что завтра сороковины его друга, новопреставленного Алексея. Теперь, кутаясь в шинель, Степан никак не мог понять, как графу Толстому удалось уговорить его на эту затею: пойти на квартиру к людям, среди которых ему знакомы лишь Черкасов и Толстой, на поминки к человеку, вовсе ему незнакомому. Но было что-то во взгляде Платона, что заставило его согласиться: непривычная робость, словно он боялся отказа и ему вправду был непременно нужен приход Степана. Наконец ему удалось свернуть в нужный переулок и он увидел тот дом, он был явно добротнее прочих доходных домов, сделан из серого камняя, с высокими полукруглыми окнами, колоннами и барельефами. Поручик стал подниматься по лестнице и почти дошел до третьего этажа, когда на него сверху налетел какой-то мужчина. Он не удержался на ногах, но успел схватиться за перила, упал на бок, больно ударившись локтем. «Черт возьми, да что за полоумный!» — Он кое-как поднялся, отряхнулся, и наконей вошел в квартиру. Когда он прошел прихожую то первое, что он увидел, был портрет покойного. Портрет был парадным, юноша в мундире, с красивыми чертами лица, но поразило его отчужденнная холодность светлых глаз, словно изображение было сделано посмертно. Вспомнив, что не поздоровался, Степан огляделся вокруг: один из составленных столов был перевернут, скатерть распластана по полу, тарелки с едой разбросаны. В углу, закрыв лицо до половины, сидел Петр Черкасов. По белой перчатке стекала тонкой струйкой кровь. «Что за скоты, даже поминки превратить в дебош» — невольно подумал Степан. Откуда-то появился Платон, бегло представил окружающим нового гостя. Офицеры быстро кое-как прибрались, Петр ушел в другую комнату. Степана усадили, перед ним очутилась кутья и рюмка с водкой. Ему было неуютно, через четверть часа он стал обдумывать как поблаговиднее и неприметнее уйти отсюда. Неожиданно Платон сам предложил ему выйти переговорить. «Ты должен мне помочь, пойдем найдем его» — сразу произнес Толстой. «Кого?!» «Лугина, черт бы его побрал» — почти выкрикнул Толстой. Потом он несколько смягчил тон: «Ты знаешь, мне ведь даже не к кому обратиться» Он продолжал: «Они очень были дружны с Алексеем, а после его смерти он впал в тоску и меланхолию. Понимаешь, там еще и другое было… В общем, это Лугин избил Петра. Он словно слегка не в себе, мне так кажется. Прошу, пойдем за ним». Степан, желавший уйти отсюда побыстрей, вышел вместе с Платоном. На улице они разделились. Степанов пошел в сторону Смоленки искать рослого худощавого брюнета, которого в глаза не помнил. Наступали сумерки, спустя полчаса бесцельного блуждания улочками поручик вышел к речке, он подумал, что довольно глупо было соглашаться разыскивать незнакомого человека по сбивчивому описанию Платона. Даже найди он его, что тогда? Внезапно взгляд его зацепился за фигуру, человека, как казалось, смутно знакомую. На ограду набережной оперся юноша, и все бы ничего, но в этот сырой не по-летнему вечер, он стоял в одной рубашке, впрочем, его плащ свисал с руки, касаясь земли. Степан стал подходить, он узнал незнакомца. Это был офицер, которого он встретил в армии. С Алексеем Черновецким (было ли имя настоящим?) судьба свела его случайно. Его денщик погиб довольно неожиданно, Степанова откомандировали к нему. Эти четыре недели были наполнены странными событиями… Юноша поднял голову, это был тот офицер, но он ответил на приветствие без тени узнавания…