Сожаления

Сначала была просто тьма, похожая на смерть – отсутствие самого себя. Но она оказалась иллюзией, когда в самой ее глубине возник проблеск света – как язычок пламени свечи, неровный, робкий, но живучий. Сознание в привычном – ментальном смысле – появилось чуть позже. Он вспомнил свое имя, свои цели, свое прошлое – но в свете не-существования вся его жизнь теперь казалась нереальной. Трудно вспомнить то жжение в руках или как он переселяется в другое тело. Ведь тела не было. Однако существует же что-то в этом мире реальное, или же все то, что он помнил – было иллюзией, созданной его сильным воображением? Он точно знал, что он есть, с тех пор, как осознал себя. Но сомнение не оставляло его. Впрочем, как он помнил, вопрос реальности существования чего-то определенного, имеющего структуру, форму, плотную материю, для него всегда был проблемным. Если материя настолько важна, тогда вряд ли он мог бы переселяться в разные тела. Так что в своем существовании на материальном уровне он не только сомневался. Он уже был почти уверен, что это всегда было лишь фикцией. Не существовало его бледных рук, зеленых звериных глаз, которые он видел в зеркале. Не было боли, когда его бывший ученик с яростью сжимал его кисти рук, шепча угрозы и проклятия, не было заботливо подоткнутого одеяла его вечного спутника (не было этих людей?), не было пронизывающей кости сырости в его убежищах под землей, и совершенно определенно не было его собственного тела. Сейчас, когда он полностью потерял ориентиры, словно попав в абсолютный вакуум, он не мог найти точки опоры, за которую можно зацепиться. Его душа была окружена пустотой, и пустотой была она сама. И, если бы он захотел куда-нибудь переместиться, вообще что-либо сделать, он не смог бы. Мир, который ему то ли пригрезился, то ли и вправду был. Не было даже намека на то, что когда-то он действительно был шиноби. Что он хотел уничтожить Коноху, заполучить тело Саске и открыть множество тайн, сокрытых в том мире. А раз его не было, то и все те желания, которые его обуревали, вдруг становились ненужными, лишними, неприменимыми к нему. Он точно знал, что существует, но уже не знал – для чего (что с этим делать?), и это было самое мучительное. В том мире, кажется, люди умирали – у них была хотя бы эта возможность. А он... Ах да, так ведь он, кажется, умер! Сейчас он наконец-то вспомнил: его убил Саске, тот самый Саске, на которого он рассчитывал последние три года жизни – так наивно и слепо веря в свои красочные планы, он прохлопал тот момент, когда его ученик стал сильнее его. От этого резкого воспоминания пробудился еще один импульс, у которого не было даже шанса проявить себя. Чувство злости, досады на свою неудачу, непрозорливость и – немного – обида из-за предательства. Будь ты проклят, Саске! Это из-за тебя душа мается в безвестности, бесплотная, не имеющая точки приложения сил. Как долго это продлится – он не знал, но если существует ад, то это он, наверное, и есть. Ведь у него была воля, у него были мысли, он осознавал все – но ничего не мог сделать. Постепенно чувства притуплялись, и на место осознанности пришло что-то вроде желания уснуть. Может быть, это и была бы желанная смерть, безболезненная, тихая, но он сопротивлялся этому сну. Ведь пока он жив, у него все-таки есть шанс. И потому он держался, как мог. Проходило время, много времени, может быть, века, может быть, часы. Прошло ровно столько времени, чтобы он понял: ничего не изменится. Нет никакой надежды. Он ничего не может сделать, а уснуть так хочется, и усталость странная, давящая, усталость не тела, не разума, а словно бы души. Он отсчитал вечность несколько раз – а затем отпустил себя, дав забытью подхватить его на своих темных, страшащих волнах. Его больше не было. Сначала исчезли мысли, затем страх, тьма обхватила его до странного теплым объятием, но после исчезла и она – и не осталось ничего – ни времени, ни бытия. Исчезнув первой, она первой и появилась – снова, знакомо и мучительно. А затем – вспышка света, калейдоскоп красок, звуков, тысячи игл боли, вонзившихся в него. В его тело – не душу. Он ощутил себя комком горячей, дышащей плоти. Его душа была – не в пугающем ничто, а в группе живых клеток, несамостоятельных, еще не обладавших его волей, она смогла зацепиться за них, как за шанс существовать. И на этот раз она могла что-то делать, идти дальше, захватывать клетку за клеткой, но с трудом. Судя по тому, что Орочимару знал о мире, кажется, он был в чьем-то теле. Но как он в нем оказался, если сам не смог вселиться ни во что? Сознание все еще было в вакууме, он еще ничего не видел, но у него уже был свой участок кожи. Усилием воли он мог заставить даже двигаться пальцы. Он не знал, как попал сюда, но уже чувствовал, что может заполучить тело полностью – но оно сопротивлялось. С тех пор, как он обрел себя в этом теле, хоть и частично, - его сознание больше не уходило в пассивное состояние - оно жило, действовало, ведь у него была хоть какая-то связь с реальностью. Значит, есть все-таки тот мир! И в нем его вживили в чье-то тело. Должно быть, это Кабуто. Просто больше некому. После битвы с Саске он мог подобрать то, что от него осталось, а дальше дело было за малым. И все-таки он остался верен ему до конца, этот мальчик без родины и близких, смышленый и независимый. Дождавшись смерти Орочимару, он не смирился с ней. В который раз – несмотря на то, что их было так много – подобные доказательства верности удивляли и восхищали. Интересно, как он там без меня? Не скучает? Или нашел себе новое интересное дело, не менее захватывающее, чем амбициозные планы уничтожения и постижения всего и вся – действия ради действия? От чистой благодарности его удерживала лишь исключительная сложность, с которой ему давался захват нового тела. Какого черта он должен рвать себя на кусочки ради лишнего кубического сантиметра плоти? Что это за жертву такую подобрали несговорчивую? Когда он засыпал, то делал это с полной готовностью умереть. Но теперь, когда у него все-таки появилась возможность жить – он ухватился за нее со всем отчаянием, остервенением, не желая уступать ни секунды, борясь постоянно, без передышки. Ведь теперь, когда было тело – физическое воплощение – появился страх его потерять, снова вернуться к бесплотному существованию. Миг торжества настал, когда он смог полностью завладеть рукой, добрался до сердца, отхватил часть шеи и добрался до левого глаза. И теперь он мог иногда видеть! Зрение было слабовато – картинка была нечеткой из-за непрестанной борьбы за управление телом, но кое-что он видел. И чем больше он видел, тем меньше понимал. Эти ловкие руки, зажигавшие костер, определенно были знакомы ему. Это они мешали ему лекарства, лечили его раны, успокаивающе гладили по спине. Определенно, это его левым глазом смотрел сейчас Орочимару через стекло очков. Если бы Орочимару смог управлять телом полностью, он бы засмеялся. Перед внутренним взором всплыла страшная картина его собственной смерти: разрушение мира, созданного им, такого непоколебимого. Ничего, абсолютно ничего не смог он противопоставить воле мальчишки, и ужас, страх, отчаяние... Однако он это не его ужас, это не он потрясен, задавлен этим зрелищем – это чужие чувства хлестали в него, он утопал в них, не понимая природы этих чувств. Было трудно противостоять этой навязанной иллюзии. После пришла пустота и давящее ощущение, невыносимое и незнакомое. Кажется, это было горе – его нельзя не узнать по тому, как оно пригвождает к месту, обездвиживает, умерщвляя, лишая воли к жизни, высушая. Горе от потери важного человека, которому посвятил жизнь. Орочимару понял, что это были чувства Кабуто и воспоминания о его смерти. Он с усилием смог отделить от себя все эти эмоции, разграничить свое сознание и его. Тогда все эти чувства он начал ощущать не в виде чувств, а слов. «Я понял, теперь я понял, кем вы были для меня. Я не думал об этом раньше, когда вы были – я просто следовал за вами, как за светом. Вы были для меня всей полнотой жизни, которую я не мог испытать в одиночку, ее смыслом и даже целью, я бы даже сказал – самой жизнью, представляли ее сущность. Ответ на все вопросы, настолько естественный, что, когда я вас нашел, никогда больше не сомневался в том, что и зачем мне делать. У вас были цели, и они стали моими. И если бы я захотел, у меня были бы свои собственные, но в том-то и дело, что это все, что было мне нужно». Забавно это слушать, Кабуто, учитывая, что тот, о ком ты говоришь, сейчас все прекрасно слышит. И почему ты обращаешься ко мне, словно знаешь об этом? «Этого… Этого не может быть! Я бессмертен! Я не могу умереть вот так! Я… Я должен раскрыть все тайны этого мира! Получить… все…» Конвульсивный всполох боли при воспоминании об этих словах снова пронзил сознание Орочимару. Удивительно, неужели тебе было так больно из-за моей смерти? Неужели тебе и вправду так плохо без меня, Кабуто? И почему ты так ужасаешься тому, как смерть отрицает мою волю? «Вы должны были жить, Орочимару-сама. Этого правда не могло случиться. Я не хотел в это верить. Вы не из тех, кто умирает, вы должны жить, потому что такова ваша сущность, это то, чем я в вас восхищался». Ну что ж, Кабуто, теперь ты и сам приложил руку к моему бессмертию – и доказал снова, что я не могу умереть. «Я думаю, мне стало больно еще оттого, что в вас было то, чего не было во мне, но в чем я отчаянно нуждался. Поэтому, когда вас поглотил Саске-кун, я не мог поверить в то, что теперь потерял вас навсегда. А без вас – я точно знал – я навсегда потерял и самого себя. Мне словно вырезали сердце, оставив тело корчиться в муках. И, если в вас и заключена та сила, которую я хотел, то, может, я смогу когда-нибудь и сам постичь ее? – думал я. Поэтому я без раздумий вживил в себя остаток от вашего тела. И, если я смогу вас победить, то обрету наконец ту гармонию, к которой я стремился - сила в самом себе, а не вовне». До каких же странностей довел Кабуто его собственный извращенный разум! Кажется, только теперь Орочимару до конца понял, почему все эти годы рядом с ним был такой исполнительный и умный помощник, всегда знающий, что ему нужно, почти со сверхъестественной интуицией предугадывавший все его желания. Зеркальная противоположность, которая стремится слиться с тобой, но не может и потому просто дает и берет. Орочимару вспомнил, что в Кабуто были неоценимые способности, которых не было у него самого. Но Орочимару это никогда не заботило, и он никогда не стремился в себе это компенсировать, предпочитая жить согласно тому, к чему стремилась душа. И не заметил, что творилось в душе у Кабуто. О восхищении знал, но об остальном догадывался лишь подспудно. Сейчас он все слышал отчетливо, открывая для себя заново человека, с которым прожил бок о бок столько лет. А мысли текли мощным потоком, и в промежутках между отчаянной борьбой за тело он забавлял себя новыми фактами. Оказалось, что Кабуто очень нравились его волосы. Иногда он побаивался его гнева. Иногда у него дрожали руки от страха и отнимался голос. И еще как-то раз он попытался признаться ему в своих чувствах, но не смог. И смех, и грех. Вот так живешь себе... Несмотря на все это, Кабуто явно не собирался сдаваться Орочимару. Счет шел уже на миллиметры, ожесточенный спор, в котором не сдаются на милость, а бьются до последнего. И почему всегда послушный ему Кабуто вдруг стал так упорен? Хоть он и слышал его мысли, это было лишь сначала забавно, а потом стало досаждать. Орочимару осознал, до какой степени он хочет прервать свое вечное молчание, ответить Кабуто, сказать хоть пару слов – но тело было не его. Теперь он все слышал левым ухом, но глазом стал видеть все реже. Он не хотел себе в этом признаваться, но его воля была как будто недостаточно сильна. Он узнавал о внешнем мире через мысли Кабуто, но не мог ощутить его до конца. Лишь один раз получилось хоть что-то услышать самому – когда Кабуто разговаривал, судя по всему, с девятихвостым мальчишкой, и рассказывал об Орочимару как о символе перерождения, о цели – озвучил мысли, которые рефреном повторялись в его голове. Однако с этого момента связь начала теряться, причем стремительно. И впервые Орочимару ощутил панику – он сдавал позиции быстро, не понимая, почему. Это было так, словно его выталкивают снова в мертвую, топкую тишину, которой он боялся, но не мог даже зацепиться ни за что, как щепка, уносимая волной, его утаскивала смерть. Нет. Нет! Кабуто! Ведь ты же не этого хочешь, глупый мальчишка. Ведь без меня же ты никакой не обретешь силы, потому что заемная не приживается никогда, ее нужно самому растить, а ты не умеешь. Не в том сила твоя была, мальчик. Отчего же ты этого не поймешь? Если ты убьешь меня – то познаешь только боль разочарования и потери – во второй раз – и уже по своей вине. Уж я-то знаю, Кабуто, я слышу, слышу твои мысли! «Вы не должны были умереть, Орочимару-сама». Почему ты меня упрекаешь в этом? Почему ты не поймешь, что от тебя зависит, буду я жить или нет? Почему ты убиваешь меня, если так безумно, отчаянно хочешь, чтобы я жил? Я же знаю, Я знаю, чего ты хочешь! Я всегда знал и давал это тебе сполна! Какого черта ты творишь, молокосос?.. Ярость, затопившая до краев, унеслась прочь вместе с душой, затянутой в тягучую, густую воронку, и после нее могла быть только смерть.