Квартира 14

Он вскидывается с постели, хочет швырнуть, но на деле чопорно аккуратно оставляет тетрадку на столе и несколькими широкими шагами доходит до закрытой двери, перешагивая Психа и нисколько не внимая его сонному ворчанию. Замок не сломан — ручка поддаётся. Не видя ничего вокруг, доходит, разве что не добегает до кухни и наливает себе воды в первый попавшийся стакан. «Помочь привыкнуть к свету за шторами. Помочь привыкнуть…» — крутятся в мыслях эти слова, но он с каждой минутой слышит в них всё меньше смысла — они превращаются в несуразный набор звуков. Карпов врал ему без запинки, плёл ему, а потом оговаривался… О чём он не хотел ему говорить? О Шнуперне? Да и что это такое — «Шнуперн»? Друг или враг? А быть может, нечто среднее? Записи, что Дима нашёл, не лгут, в отличие от автора. Невозможно сказать, что неровные строчки приукрашаны или выдуманы. Они правдивы. В них он вкладывал свою подноготную. И Куплинов просто так взял и прочитал их по наведению какой-то сущности. Узнал о том, что никогда бы ему не сказал этот безумный человек. Бестолково ухает в груди сердце. — Утро. Чёрт! Едва не выронив стакан, он резко встречает его дно со столом и разворачивается. — Ты бы потише, у меня башка раскалывается, — это всё, что решает сказать Карпов, материализуясь тут же, рядом с ним, тянущимся рукой к подвесному шкафчику. — Неужели? — назло громко спрашивает Дима, поворачивая голову. — У нас что, все кружки в раковине? Да. А кому, спрашивается, было дело до мытья посуды? — Твоя на столе. — Угу, знаю, — Псих обнимает ладонью стакан, из которого только что пил Куплинов, и допивает остатки. — Не помнишь, значит? — Дима хмурится ещё сильнее. — Плоховато. Да и помнить не хочется, знаешь ли, — язвительно отзывается парень, копируя соседа таким же громким звуком поставленной на стол посуды. — Мм… Продолжай, я не против. Скажи что-нибудь ещё, давненько не чувствовал лапши на ушах, — его голос звучит намного резче, чем он планировал, но чёрт, ему плевать. Он слишком быстро разгорается. — Что? — спустя натянутую паузу, выдавливает Карпов, и Дима почти на себе ощущает, как его рука вдавливается от напряжения в гарнитур. — «Привязался» он, — хмыкает Куплинов, заново поворачиваясь к нему. — Что слышал, — говорит парню в глаза. Тот притуплённо оглядывает его, всё ещё не понимая, вернее, не желая понимать. Но Дима отчётливо видит это. И вдруг его самого обволакивает понимание, что ему не сдвинуться с места. Он прилипает взглядом, будто поддаваясь воздействию гипноза, не в силах противостоять странной силе, удерживающей его. Единственное, на что он способен, и единственное, что имеет значение, так это смотреть на человека напротив. Даже не «на» него, нет. Диму пробирает дрожь. Смотреть «в» него. Забираться под кожу и кости, въедаться и вклиниваться. Голова начинает неторопливо кружиться. Зрение теряет всякую способность фокусироваться, падает словно, и он видит лишь расплывающиеся контуры, больше цвета. Чувствует лёгкое тепло, обнимающее его множественными руками, огромное количество глаз-крупиц, следящих за ним, и так много голосов, что, смешиваясь в один, они образуют Абсолют тишины. Его покачивает, но он не упадёт — пространство вокруг, воздух, что облепляет его, густеет и сворачивается по форме его тела, по форме всего в кухне, мягкое, реальное. То, что он видит перед собой, никак не поддаётся его убеждениям и догадкам. Он тянется, проталкивается к середине, пульсирующей слабо-слабо, и знает, что вот-вот дотронется, — в нём есть силы. И они невероятно мощные, не его. Полученные неизвестно откуда. Между его пальцами и воздухом стоит тугое сопротивление, но стоит надавить сильнее, и оно лопнет, позволяя чему-то иному вытечь из проделанной ранки. Он впаивается, прорезает сгустки. Вокруг него становится ещё теплее, а кожу покалывает тягучая вязкость. Он чувствует невесомость. И не свой страх. Обрыв. Прощупывая приятную теплоту, он вдруг чувствует обрыв. Пропасть, которой — он знает — не место здесь. Неожиданную пустоту, внутри которой холодно и неуютно, страшно. Пальцы в ней немеют и плохо сгибаются. Словно чернеют, гниют заживо, мертвеют. Он выдыхает, двигая непослушными и несуществующими пальцами внутри этого леденящего клубка. И ему самому холодно. И жутко. И любопытно… Осторожно шевельнувшись, Дима прислушивается к эластичным и разорванным краям вокруг пустоты. Тишину нарушает отдалённый шум, как из ракушки. Умиротворённый и тихий. Дима расправляет свою ладонь, давая пустоте полностью охватить её, влезть между пальцами, приникнуть к горячей середине, влиться в каждую линию кожи. Он точно знает, что делать, — повиноваться внутреннему наитию, слушать. Его сбивает лишь одно. Он ощущает неудобство, очередное сопротивление. Двоящимся и размытым, фоновым, видит обмершую улыбку Пьеро, сузившиеся колкие зрачки, обтянутый бледной кожей овал близкого-близкого лица. Его вторая, уже материальная, рука внезапно оживает. Она рассекает загустевшее пространство и хватается за отросшие волосы, собирая их в хвост, и грубоватым, но не по его воле, а случайностью, движением запрокидывает голову человека назад, открывая шею. Хрип. Сорвавшийся вдох. Становится проще. Только Дима не понимает, что. Его собственные силы текут, расплавляются, он млеет от невообразимо приятного чувства того, как правильно всё происходит. И не знает, что. Пальцы теплеют — едва-едва, слабо, но теплеют. Чужая кровь несётся по артерии. Воздух глотается мелкими отрывистыми вдохами через чужой — и он словно ощущает — сухой рот. Чужие испуганные, недоумевающие глаза скашиваются на него. И вдруг он стекленеет. Не становится закостенелым, нет. Превращается во что-то прозрачное, готовое в любой момент треснуть и растеряться мелкими осколками по полу. Ноги неуклюже подгибаются, на отросших висках выступает липкий пот. Зрение, как по хлопку, собирается, и он вздрагивает, шумно дыша. Из ушей выдёргивают затычки — звуки отлепляются друг от друга, вновь громкие и самостоятельные. Он разжимает руку. Чуть выше поясницы неожиданно впивается гарнитур — спасительный, надёжный и крепкий гарнитур, за который он теперь держится, переводя дыхание и концентрируя мысли. Среди них вяло бьётся вопрос о том, что он только что делал… Парень стоит тут же, в том месте, где и был, ошарашенно и внимательно следя за малейшими движениями Куплинова. А тот почти не смотрит на него — поглощающая измотанность, она не позволяет даже сделать шага. С осторожностью сгибает и разгибает пальцы, поднимая руку на уровень глаз. Не чёрные. Не мёртвые. Слушаются… — Что это было? … — практически не слышно, одними губами прошёптывает, задыхаясь, Карпов. Впечатление, будто они молчат и стоят так вечность. Идёт ли время? Неизвестно. Собирается ли кто-нибудь из них продолжить говорить? … — Мне надо выпить, — с этими словами Дима, преодолевая слабость в коленях, отрывается от своей опоры. Крошечная кухня кажется космосом: необъятным, в котором нет весомости. По инерции, на по-дурацки непослушных ногах направляется в коридор. Слышит: за ним торопятся шаги. Притупить ясность сознания. Позволить разуму подумать более раскрепощённо. Помучиться часок-другой от головной боли, чтобы хоть как-то отрезвиться. Это всё, что он хочет. А потом взять и высказать этому долбанному «летсплейщику» чешущее язык и накопившиееся за ужасно долгие дни в его компании всё. — Ты что, со мной? Псих смотрит на него, как на идиота, и Куплинов больше не задаёт глупых вопросов. С трудом стягивает свою куртку с вешалки и просто накидывает её на плечи — нет сил надевать, как положено.