ЕХО И ОКРЕСТНОСТИ: (иллюстрации, нарисованные словами)

      …совершенно нелогично кажется темным. Парадоксально, но это так – и найти тому рациональные причины сэру Шурфу не представляется возможным. Об иррациональных он предпочитает не задумываться. …А солнце действительно яркое, даже слишком. Маленькое помещение, выходящее окнами на запад, похоже сейчас на чашу, до краев залитую прозрачным оранжевым медом, и бесчисленные пылинки кружатся в тепло-тягучем мареве сонно и беззаботно. Особенно сонно и беззаботно они кружатся на том месте, где стояло это странное устройство для просмотра того, что Макс называл «кино». На том месте, где больше ничего нет. Будто и не было никогда. *** …Во всех известных, малоизвестных и, предположительно, неизвестных источниках аргументированно утверждается, что выбраться из Тихого Города невозможно. Впрочем, невозможное – это то, что всегда удавалось Максу лучше всего. И это дает надежду. Надежду, от которой, несмотря на всю ее бессмысленность, его друг не хочет – не может – отказаться. Именно эта надежда приводит его в крохотную квартиру на улице Старых Монеток, где обитает столько добрых воспоминаний, что ими пропитан, кажется, каждый сантиметр возмутительно небольшого жилого пространства, делая его неожиданно уютным. Нет, он, разумеется, не думает, что Макс появится из ниоткуда прямо здесь и сейчас, это безосновательно и неразумно. И дозваться по Безмолвной Речи до того, кто находится на другой стороне (если у него вообще есть стороны) Хумгата – затея по-детски безнадежная. И никаких чудес сэр Шурф тоже совершенно точно не ожидает, просто… Он и сам не знает, что хочет найти. Он находит – пустоту. Не пустоту давно забытого жилища. Не пустоту комнаты, из которой неожиданно исчезли странные и громоздкие предметы мебели. И даже не пустоту дома, хозяин которого никогда не вернется. А – ту, что остается от существа, начисто стертого из Мира. От существа, которого не просто нет – которого никогда не было. *** Лонли-Локли не произносит ни звука. Он медленно делает шаг назад, отступая к стене – слепо, наощупь – припадает к ней спиной и молча сползает вниз, игнорируя упавший тюрбан. Он не двигается. Он не закрывает глаз, невидяще устремленных в солнечную тишину. Он не делает ни одного вдоха. Совсем.       «…Нет ничего хуже собственной смерти, поскольку с ее приходом рушится все…» …нет, не ярость. Ужас. Чистый, неразбавленный, концентрированный, жгучий, как ледяная кислота…       «…А прочие события могут разрушить только часть твоей личной вселенной…» …холод перехватывает горло, не дает сделать ни вдоха, мешает видеть и думать. Острая игла с размаха бьет в грудь – и там, под ребрами, оживает вязкая бесцветная пустота – расширяется, высасывая изнутри.       «…Впрочем, иногда эта часть может оказаться непропорционально большой, и тогда вместе с нею рушится все остальное…» Где-то на месте сердца с сухим треском ломающейся кости расходится пропасть, и он падает вглубь себя – туда, на несуществующее дно безымянной бездны. Туда, где навсегда застыло отражение мальчишки с мертвыми глазами – и мертвым серебряным лисом на руках. *** ...Шурф знает, что для таких, как Макс, Тихий Город – нечто, в каком-то смысле более жуткое, чем смерть. Невозможность быть. А еще Шурф знает – остро, до последнего кричащего нерва – что Максу совершенно точно известно, на что он обрекает себя, соглашаясь остаться там, в лиловом безвременье. Соглашаясь – ради этого Мира, который он так жадно и самоотверженно любил. Ради этого Мира, который теперь так спешит забыть своего Вершителя. А сэр Шурф знает, что происходит в Тихом городе с теми, кого – забывают. И на одну секунду это знание становится непереносимым. На одну секунду отвратительно-яркий солнечный свет чернеет, дымом выедая глаза. На одну секунду Лонли-Локли кажется, что его – тоже – нет. Ему кажется, что он исчезает, что от него не остается ничего, кроме застывшей оболочки, безжизненной маски Мастера Пресекающего Ненужные Жизни, под которой ни намека на жизнь не будет. Все живое в нем исчезает, растворяясь… …в лиловой пустоте… …на другом… …краю …Хумгата…       «…не вздумай умирать, как последний идиот. И исчезать тоже не смей. Сэр Шурф, я к тебе обращаюсь!» Лонли-Локли медленно закрывает глаза. Потом открывает их. Потом делает первый вдох. Ну уж нет. Не исчезну. Второй вдох ничуть не легче, чем первый, хотя, казалось, должен бы… Неважно. …Жаль, что я не Вершитель, Макс… Возможно, тогда у меня вышло бы лучше.       «…никуда не денешься, потому что я так хочу!» И ты – не исчезнешь. Потому что – я Так. Хочу. *** …Лонли-Локли вспоминает. Сосредоточившись, он тщательно перебирает образы – хрупкие цветные осколки, переливающиеся красками событий, эмоций и впечатлений яркой, смеющейся не-чужой жизни, заново очерчивает ее следы, не позволяя исчезнуть из реальности этого Мира. И что за беда, если края этих осколков так остры, что в кровь режут пальцы души? Вполне допустимый ущерб, думает он. Вполне допустимый. Твой друг заплатил гораздо больше, думает он. Твой друг – твой брат, с которым вы делили жизнь и душу, сны и опасности, чудеса и беды – поровну. Твой брат, так сильно любящий жизнь и так часто ходящий по самому ее краю – едва удавалось успеть подхватить в последний момент. (И гнать от себя мысль, что однажды успеть не удастся). Мальчишка, беззаботно смеющийся над собой, легко принимающий собственные – и чужие – недостатки, называющий себя практичным эгоистом и безголовым глупцом. Мальчишка, так восторженно живущий и так – до самозабвения – любящий этот Мир, что согласился отказаться от него, чтобы он существовал. Согласился, прекрасно зная, чем станет для него Тихий Город… У тебя все-таки отвратительно получается быть эгоистом, Макс. …Лонли-Локли вспоминает. Он вспоминает – неожиданно для самого себя – Великого Магистра Ордена Водяной Вороны, безумно-весело-жуткую ухмылку давно-уже-не-человека, единственной мечтой которого было когда-то уничтожить Мир. Вот этот самый Мир, выкупленный сейчас у небытия такой высокой ценой. …Не скрыта ли здесь закономерность – сделать смыслом уничтожение того, что отняло у тебя все остальные источники смысла? – думает он. Логика, довольно извращенная, но все же вполне последовательная логика. Логика безумца, запутавшегося в отражениях не-себя и потерявшего в них свое лицо. И мстящего – миру или себе? Или себе, через Мир? В конце концов, не есть ли ненависть к миру всего лишь отражение ненависти к себе? Шурф отстраненно думает, что в чем-то мысли Лойсо Пондохвы он сейчас вполне может понять. Принять – нет. Нет. Несмотря на свое почти-предательство, этот мир слишком дорог ему. Ради бесчисленных секунд – вечностей – ударов сердца – уплаченных лиловому покою Тихого Города. Ради цены, всю тяжесть которой Мастер Пресекающий сейчас молчаливо принимает на себя, досадуя лишь на то, что не может взять больше, чем половину. Ради цены, поделенной на двоих. …Лонли-Локли вспоминает. Ему нельзя забывать. Возможно, его память окажется последней нитью между реальностью и безумием для того, кто сейчас по капле теряет себя в сонно-душной сладости лиловых не-дней – даже если он никогда об этом не вспомнит. Ему нельзя терять контроль. Сейчас ему нельзя этого еще больше, чем обычно, ибо его выдержка может оказаться последней точкой опоры для того, кто бьется в отчаянии по ту сторону Хумгата – даже если он никогда об этом и не узнает. Ему нельзя сдаваться. Даже если Макс и потеряет себя, он – будет помнить. И, если нужно, по крупице восстановит расколотую в пыль вторую половину себя. Сэр Шурф обычно избегает азартных игр. Но в этой игре ставка, выше которой не было. Он не питает иллюзий и не верит в чудеса. Он знает, что игрок из него, прямо скажем, посредственный. У него нет максовой легкости и удачи (ну и, будем уж честны, максовой наглости тоже). Его оружие – разум, дисциплина и воля. Это его броня и его сила. И в чем-то его слабость, разумеется. Но за столетия жизни он в совершенстве научился обращать все свои слабости в свое преимущество. У него есть свои козыри. Умение игнорировать боль. Умение терпеливо повторять бессчетные попытки. Умение не сдаваться перед невозможным. Умение ждать – до бесконечности, если потребуется. Так что будем играть тем, что есть, как сказал бы Макс. Тем более, что сейчас в списке его преимуществ есть еще одно. Сейчас он играет не за себя. А значит, проиграть просто не имеет права. А значит, не проиграет. *** …Когда он открывает глаза, солнца уже давно нет, и маленькую комнату до краев наполняет поздний синий вечер, разбавленный редкими вспышками уличных фонарей. Странно, но при таком освещении она кажется чуть менее пустой и чуть более… теплой, может быть. Чуть более живой. Лонли-Локли приглаживает волосы, машинально двигая рукой, аккуратно надевает тюрбан. Вдыхает – глубоко, до боли – вбирая в себя тяжелый, пахнущий рекой, ветром и сумерками, густой, как старое вино, воздух – и медленно привыкая к ощущению стеклянной иглы, ввинчивающейся под ребра, откуда вырезана половина души. Зажмуривается, пропуская вглубь иззубренное острие – до самого упора, запечатывая невидимую прореху, заполняя болью зияющий провал, сочащийся серыми каплями пустоты. Сжимает волю, как пальцы в кулак, сминая мир, словно измаранную тетрадную страницу, испепеляя бесцветную хмарь в сердце – спокойная ярость прорастает сквозь нее ослепительно-белым, протестуя против разума, против логики, против реальности, против всех на свете невозможно и нельзя. Держать Мир, значит? Что ж, держи его, Макс. А я – я буду держать тебя. Он поднимается – медленно, превозмогая непереносимую тяжесть бытия. Пару секунд стоит, упираясь руками в стену. Дышит через силу: вязкая тишина забивает горло, звоном отдается в ушах. Потом выпрямляется, едва не пошатнувшись. Делает шаг вперед. Потом еще один. И еще. Мир лежит на его плечах неподъемной ношей, которую в одиночку не вынести. Но вдвоем – можно.