ЕХО И ОКРЕСТНОСТИ: (иллюстрации, нарисованные словами)

      ...пестрятся ярко и празднично, хотя на улице уже давно не лето. Вообще-то, на улице давно уже и не осень – если, конечно, не считать осенью середину ноября, которая, если уж совсем по-честному, как бы уже немножечко и зима. А зима – время хмурое и серьезное, совсем не подходящее для этого полосатого легкомыслия – даже здесь, на вечно солнечном, вечно праздничном Коста-Дель-Соль. Даже здесь в зимние месяцы небо становится выше и холоднее, море шепчет сердито и предупреждающе, а яркая зелень приобретает более строгий, респектабельный оттенок. Так, чуть-чуть, самую малость. Но все же зима, как ни крути. И уж конечно, здесь этим полоскам совсем не место. Но – вот они, тут как тут, шелестят на ветру, яркие, как в первый день марта – словно бы и не было долгих месяцев зноя, пыли и бестолковой курортной суеты. Марко думает, что они похожи на красно-белые сахарные леденцы, большие и круглые, что продают в разгар курортного сезона для привлечения туристов с детьми. И хотя это немного несолидно – думать о леденцах, когда тебе уже далеко не десять и даже не тринадцать – сейчас можно: все равно никто не узнает. Марко любит приходить сюда именно сейчас, осенью. В это время здесь почти нет туристов – и прибыли никакой, конечно, тоже почти нет. И все же таким, безлюдным, берег нравится ему куда больше. Здесь не бывает таких зим, которые показывают в телевизоре – когда вода твердеет, и умирает зелень на деревьях, и прямо под ногами лежит белый, как верхушки гор, снег. Просто чуть выше и звонче становится небо, затихают всегда оживленные улицы, ведущие от отелей к морю, и роскошные яхты спят на верфях, как белые толстые чайки, слишком ленивые, чтобы летать. В это время все вокруг становится звонким, прозрачным и ярким, почти-не-настоящим – и одновременно куда более настоящим, чем обычно, словно бы увиденным в чьем-то сне, и сны обретают плотность и бродят среди яви, перешептываясь с ветрами, и ветры притворяются людьми, чтобы поиграть немного в человеческую смешную жизнь. В это время «понарошку» превращается во «взаправду» – словно отдергивается театральная кулиса, и сцена ненадолго сливается со зрительным залом, и ожившие чудеса ходят среди парикмахерских и магазинов, и каждый прохожий кажется магом – или гостем из волшебной страны. Вот, например, как те двое под красно-полосатым летним тентом. Нет, с виду они вполне себе люди как люди. Вон тот, высоченный, похож на какого-нибудь профессора или музыканта… а другой, лохматый – раздолбай раздолбаем, это даже издалека видно. Сидят, разговаривают, потом лохматый зачем-то вскакивает, смеется и машет руками, а длинный терпеливо его слушает и улыбается морщинками глаз. Друзья, наверное, –думает Марко, немного странные, конечно – но каких только не бывает на свете друзей… Но они не люди, точно. Для людей они слишком настоящие. Они выделяются на фоне полупустой улицы, словно рисунок масляной краской на листе газетной бумаги – рельефно и ярко, поверх смазанных букв, размытых фотографий и скучных новостей о политике и спорте. И мир вокруг них вдруг становится цветным и ясным – и понимаешь, что до этого и не было в нем никаких оттенков, только серая типографская грязь. И пестрые красно-белые полоски (которых тут вообще-то уже не должно быть) нахально переливаются на солнце. … – Слушай, как ты думаешь, чей это на сей раз сон – твой или мой? – Если исходить из статистической вероятности, то должен быть твой. Как я успел изучить, в среднем на четыре с половиной твоих сна приходится один мой. Так что… – Вздох. – А впрочем, о чем я говорю. Ты и статистическая вероятность – явления логически несовместимые. – Ну, это точно, нас лучше не совмещать. Во избежание вселенских катаклизмов и твоего душевного спокойствия ради. – Я весьма ценю твою заботу о моем душевном спокойствии, но не стоит все-таки вскакивать на стул. Мы, как-никак, в общественном месте… – Да ладно, брось! Какое общественное место, нас тут и не видит никто! – Хм. Насчет последнего утверждения я могу поспорить… – Это ты о чем? А, тот парень? Ну и пускай себе смотрит. Мало ли буйнопомешанных по улицам ходит… – Это ты себя сейчас к оным причислил? – Да чего меня причислять, я у нас он и есть… Да не загоняйся ты так! Мы тут вообще, считай, проездом – снимся себе потихоньку и никому не мешаем… …А глаза у этого лохматого зеленые-зеленые – надо же, даже на таком расстоянии видно, хотя не должно бы – думает Марко. Ну просто зеленющие, яркие, как молодые листья сассапарели, и колкие смешинки танцуют в них светлячками. Веселые и немного жутковатые глаза. … – Насчет «не мешаем» я тоже могу с тобой поспорить… впрочем, ладно. И раз уж мы об этом: ты разобрался, где это «тут»? – Честно? А шут его знает… – Ты просто кладезь бесценных фразеологизмов, Макс. Не сочти за труд, но что такое… – Ого, как глаза-то загорелись, маньяк-наукофил! Шут… Ну вот как тебе объяснить… Шут – это такой… ну вроде как Великий Магистр, только без Ордена. Такой мудрый, что, дабы не ослеплять окружающих светом своей мудрости, притворяется дураком. И колпак такой носит, с бубенчиками… – Хм, интересно… И кого-то напоминает… – Ну, спасибо, сэр Шурф! Всегда знал, что ты обо мне высокого мнения, но чтобы настолько – и не подозревал даже. Нечего сказать, ты настоящий друг. – Друзья не бывают ненастоящими, Макс, – улыбка. – Иначе они не друзья. …А у того, другого, глаза сразу и не поймешь какие – то ли синие, то ли серые. Как небо перед сильным штормом. И вот странно: они такого цвета, что должны бы быть холодными-прехолодными, а – теплые. Удивительно, думает Марко, как серый может быть таким теплым… и мягким, как нагретый за день песок. Удивительно. … – И все же это, наверное, твой сон, Шурф. Это ведь ты у нас любишь море – а тут оно смотри какое! – Вот именно. Оно именно такое, как в твоем мире, я сразу обратил внимание. Удивительно насыщенный, поистине фантастический синий цвет, необыкновенно плавно переходящий в столь же красочное небо. И из этого с уверенностью можно заключить, что сон все-таки твой, – пауза. – Признаюсь, ни в одной из реальностей не приходилось мне видеть такой красоты. Удивляюсь, почему ты так не любишь свой Мир, Макс. В нем поразительно много чудесного… – Но в нем нет Хурона и Дома у Моста. И цветных мостовых, и зеленой луны, и камры, и буривухов, и… – пауза, – …вас. Вас всех тут нет, а в Ехо нет меня, и никогда уже не будет. Хватит, Шурф. Я, честно, не могу пока об этом. Правда. Еще одна пауза. – В твоем случае все «никогда» относительны, Макс, что бы ты сейчас ни думал. И мы – мы все – есть и останемся твоими друзьями, в Ехо или за его пределами. Так что для отчаяния нет причин. – Да ладно тебе, посмотри на меня – похоже, что я отчаиваюсь? Вздох. – Ты хочешь услышать честный ответ? – От тебя я других и не услышу, дружище, мог бы и не спрашивать. – Ну почему же. В иных обстоятельствах я могу просто промолчать, дабы не усугублять ситуацию. Но это не твой случай. Протяжный вздох. – Добрый ты, Шурф. Человеколюбивый и сострадательный. – Ну, не сказал бы… Просто хорошо тебя знающий. Впрочем… – намек на улыбку. – Тебе виднее. – Ой да ладно. Когда это мне было виднее, чем тебе? Я у нас известный балбес, болтун и паникер. Чуть что – со вкусом впадаю в отчаяние и со знанием дела предаюсь унынию. Профессионально, можно сказать. Хотя чего я хочу? – Сухая, горькая усмешка. – Ведь для того меня, в сущности, и придумали. Короткая тишина. – Неважно, для чего тебя, как ты выражаешься, придумали, Макс. Важно, кем ты придумаешь быть сам. В твоем случае имеет значение только это, поверь мне. Чуть более долгая тишина, пересыпанная редкими криками чаек. – Знаешь, у меня получается так, что даже если вроде бы можешь все, то почему-то выходит так, что все равно чего-то не можешь. И чаще всего это «что-то» самое важное, без чего ну вот никак не обойтись. Дефективный я какой-то Вершитель, Шурф. – Ну, не тебе судить. Меня так все устраивает. – Ну, ты у нас тоже злодей тот еще, если посмотреть. Два сапога пара… – А кому нужны непарные сапоги? Так что все правильно. А если серьезно… думаю, дело в том, что ты сам не хочешь всемогущества. Ты слишком любишь искать, узнавать и преодолевать. Тебе нужны приключения и преграды, чтобы жизнь была интересной. Вот она их тебе и предоставляет. Но по-настоящему единственным препятствием для тебя являешься ты сам. И пропастью, и мостом, и вопросом, и ответом. – Повезло мне. – Невеселая ухмылка. – Знать бы еще, ответом на какой именно вопрос я являюсь, вообще цены бы мне не было. – Узнаешь еще. Непременно. – Обещаешь? – Улыбка. – Обещаю. – Почти заметная улыбка в ответ. Эти двое не люди, точно, думает Марко. Может, ветры, а может – чьи-то сны. У людей не бывает таких ярких глаз – явно привыкших смотреть в небо, а не под ноги – и таких улыбок – греющих, а не режущих, как нож. И смеяться так люди не умеют – так, словно бы весь мир смеется вместе с тобой… … – Хотя на самом деле я ни о чем не жалею, Шурф. Вообще, жалеть о чем-то – это глупость несусветная… а тут… В любом случае, лучше пусть кто-то один сойдет с ума от горя, чем весь Мир рухнет в за…конченное небытие. И лучше пусть это будет такой толстокожий живучий неисправимый эгоист, как я… эй, ты что, смеешься? – Нет. Просто в очередной раз удивляюсь, сколь причудливые формы принимает твоя интерпретация словосочетания «неисправимый эгоист». – Ну, я у нас вообще с причудами, сам знаешь. – Знаю. И в очередной раз не могу не отметить, что это, как бы странно ни звучало, идет тебе на пользу. – А… Ну, нам, жизнерадостным придуркам, все на пользу. – Ты явно себя переоцениваешь, Макс. До настоящего безумца тебе еще шагать и шагать, успокойся. – Вот что меня не перестает в тебе восхищать, сэр Шурф, так это твоя способность сдергивать меня с небес на грешную землю! Только размечтаешься, что достиг полного и просветленного безумия – а ты тут как тут: не обольщайся, мол, ты у нас еще не совсем законченный, жить тебе еще да жить в своем уме, хоть и надоел он тебе хуже горькой редьки… Последнюю надежду, можно сказать, отнимаешь, злодей! – Всегда к твоим услугам, обращайся. Рад, что не растерял навыки. – Чтоб ты – да растерял? Да уж скорее луна посинеет! – Что на самом деле не так уж и невозможно. Семьдесят четвертая степень Черной Магии и восемьдесят вторая – Белой… – Шу-у-рф! Вот напомни мне сейчас, я тебе уже говорил, что ты зануда? – Говорил. Около четырех тысяч восьмисот шестидесяти семи раз с учетом статистической погрешности. – Ого! Так у тебя бывают погрешности, серьезно? Не верю! – И зря. К твоему сведению, никто во Вселенной не совершенен, Макс. И ничто. Абсолютное совершенство противно природе вещей, ибо оно означает законченность, а суть бытия заключена в динамически неравновесной бесконечности вариаций. – Ну тогда ты видишь нарушение всех этих самых законов, сэр Шурф. Ибо я, что бы ты там ни говорил, могу быть абсолютно совершенным дураком. В бесконечной степени. Динамически неравновесной. С прилагающимися вариациями. Вот такой я у нас гений. – Я бы сказал, единственный в своем роде. С прилагающимися вариациями, разумеется. …Интересно, если они ветры, то какие? – думает Марко. Вот этот, сероглазый – конечно северный трамонтано. Приходящий с далеких гор трамонтано, чьи ледяные крылья делают воздух густым и прозрачным, так что при каждом вдохе ломит зубы, как от сладкой родниковой воды. Трамонтано, снежный и ясный, от которого слезятся глаза, и звенит в затылке от хрустальной чистоты бытия… … – Повторю, на самом деле ты можешь все, Макс. Абсолютно все, что захочешь. И даже немного больше этого. – Ну-у, оно может и так… Только вот только у меня как-то выходит, что на самом деле я хочу совсем не того, что, как я думаю, я хочу. Тьфу, запутался… Просто безобразие какое-то! – Всего лишь отсутствие внутренней дисциплины. Сколько раз я уже говорил тебе… – Четыре тысячи восемьсот шестьдесят сколько-то там. С учетом погрешности. – И повторю в четыре тысячи восемьсот шестьдесят восьмой. Учись владеть собой, Макс. – Сдаюсь, сдаюсь. Ты из меня веревки вьешь, и зачем, спрашивается, я только тебя слушаю? – Хочу напомнить тебе, что Вершителя невозможно принудить к тому, чего он на самом деле не хочет, из чего логически следует… – …что я у нас редкостный мазохист. Всегда это знал. – …из чего логически следует, что твое внутреннее я осознает насущную необходимость дисциплины ума. – Ага. На самом деле степень моего благоговения перед дисциплиной твоего ума, сэр Шурф, такова, что я поверю тебе в любом случае. Даже если ты скажешь мне, что луна синяя, покойный Магистр Нуфлин был тайным благотворителем, а в королевском дворце подают лучшую в Мире камру, я безоговорочно тебе поверю. Я вообще всегда тебе верю, куда больше, чем себе самому, такая вот у тебя нелегкая судьба, смирись. – Да уж справлюсь как-нибудь. …А этот лохматый, так и вообще не поймешь – кто он. Наверное, думает Марко, он – все сразу. Златопесчаный, пьяный от солнца сирокко, колко-влажный, осыпающий солью губы лебантаде, и горький, как слезы, холодный смеющийся вендаваль, приносящий зимние грозы. Ветер со всех концов мира. … – Знаешь, Шурф, однажды я расскажу тебе все, до конца, как оно было. Ну, про Тихий Город и про потом… Обещаю. – Зеленые глаза смотрят прямо на солнце, и оранжевые блики плавают в них, не растворяясь, превращая их во что-то совсем уж фантастическое. – Мне вовсе не нужны обещания, Макс. – Мне нужны. Но сейчас… Я пока не могу. Ты не обижайся, ладно? Тишина. Тяжелая ладонь ложится на плечо, пальцы, испещренные рунами, сжимаются – осторожно, совсем чуть-чуть – но от них исходит тепло и энергия, словно от неиссякаемого Сердца Мира. Короткая улыбка в ответ – неуклюжая, одним уголком рта. – Я расскажу тебе, как это будет. Слушай...       …Это будет в каком-нибудь совершенно замечательном месте, самом лучшем во Вселенной. Скажем, в каком-нибудь маленьком уютном волшебном кафе, где подают самый лучший во Вселенной кофе – и чай, да, я помню – какой-нибудь особенный, из цветов, воспоминаний и улыбок, и…       …И вокруг тоже будут улыбки, Шурф. Вокруг будут улыбки и друзья, самые настоящие, и мы все будем смеяться и рассказывать разные истории, и лампы будут гореть оранжевым, а за окном…       …А за окном будет большая и синяя ночь, и горы, и город – самый волшебный, где никто не будет несчастен, где все найдут приют, где надежда уж точно не будет глупым чувством, потому что там все надежды – слышишь, все-все – обязательно сбудутся, и все чудеса…       …И все чудеса на свете будут возможны, потому что невозможного нет, не должно быть, не будет, и не будет закрытых дверей – ни одной! – и за каждым порогом откроются все дороги, все на свете…       …Все на свете – и сразу за порогом, только шагни, представляешь?..       …Только шагни… Зеленоглазый говорит о чем-то, шепотом, едва размыкая губы, но голос его слышен над морем до самого горизонта. Голос его шепчет ветром, смеется волнами, переливается малиновыми бликами на тяжелой, густой, как соленое вино, воде. Голос его открывает все на свете двери, плетет сверкающую дорогу из слов и солнечных лучей – от берега до той черты, где плавится ярко-оранжевое солнце. И кажется, что там, на другом ее конце, можно отыскать все, что захочешь – все-все на свете, и надо только сделать шаг… … – Макс, есть одна вещь, о которой я хочу попросить тебя. – Вот прямо сейчас? И какая? – Вот прямо сейчас. Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что, когда наступит момент, и появится та самая, твоя дверь, ты, не колеблясь, откроешь ее и шагнешь за порог. – Шурф, я не… – …Обещай, что, что бы ни случилось, ты не позволишь себе раствориться, пропасть, исчезнуть или забыть. Обещай, что доберешься в тот город, о котором говорил. – Да его, скорее всего, и не существует вовсе… – Вот уж это для тебя точно не препятствие. Обещай. – Шурф, ты же знаешь, что между Мирами я сейчас не могу… – Для тебя не существует никаких «не могу», Макс. Обещай. – Да чтоб тебе, Шурф! Ты же понимаешь, что этого вообще может никогда не быть! От меня прежнего не осталось почти ничего! И никакая дверь не откроется, потому что один и тот же шанс никому не выпадает дважды! – Ты сам являешься шансом, Макс. Для себя, и, что важнее, для многих других. Ты придумываешь двери и открываешь их, когда захочешь – и ты откроешь еще одну. Обещай мне! – Проклятье! Ну ладно, я попытаюсь… если смогу… – Никаких «если», Макс! Обещай! …Рыжее солнце липнет на ресницы, тонет в холодной воде, и сквозь шепот волн все настойчивее пробивается металлический, бензиновый гул паучьего мира… – Шурф… – Обещай!!.. …Рыжее солнце слепит сильнее, чем в полдень, и уже почти не видно ни моря, ни неба, огромного, прозрачно-синего, ни веселых красно-белых полосок, тающих в этой синеве, ни первых звезд, чьи лучи прокалывают ткань, щекочут зрачки и прозрачными каплями стекают по лицу, растворяя остатки сна… – Хорошо, я обещаю! Я придумаю эту дверь, дырку над ней в небе, и открою ее! Обещаю! Слышишь меня, Шурф? Я обе… Он не успевает договорить. Жадная, серая, не-настоящая явь прорастает плесенью сквозь душу, усыпляя память, высасывая силы, не оставляя ничего, ничего… И только теплая рука на плече остается реальной, и держит сквозь пелену двух миров – крепко, как держала и будет держать всегда. …И, пожимая ее, невидимую, склоняясь над исчерканными листами, исписанными кружевом не-чужих судеб, вдыхая пряную горечь табачного дыма, остывшего кофе и терпкой, как старое вино, тоски, он будет шепотом повторять снова и снова: – Я не пропаду, не исчезну и не забуду. И я обязательно открою дверь. Слышите? Я обещаю.