ЕХО И ОКРЕСТНОСТИ: (иллюстрации, нарисованные словами)

... похожи на диковинный муаровый узор — серый на сером. Две пары когтистых четырехпалых отпечатков прихотливо вьются вдоль берега, словно небрежно брошенные нити бус: то переплетутся, то сольются в одну, а то и вовсе рассыплются в стороны — сразу и не поймешь: то ли зверьки тут играли, то ли гонялись друг за другом, то ли и вовсе сцепились в драке. — У тебя тут и лисы водятся, я смотрю? — небрежно, на ходу интересуется Джуффин. Серебряные глаза его смотрят по сторонам молодо, любопытно и остро, но привычная маска сработана качественно — держится как влитая. — Да, наверное, – рассеянно отвечает Макс. — Тут чего только не водится… Не знаю, я не проверял. — Хорош создатель реальности! — Да неплох, пожалуй. Ты же знаешь, у меня лучше всего выходит, когда я специально не думаю. Думающий я — это ж кошмарный кошмар. Лучше, чтобы оно как-нибудь само. Реальность — барышня умная, поумнее меня будет. Я в нее верю. — А в себя? — В себя? Макс останавливается — резко, вполоборота. Глаза его сейчас серые и прозрачно-прохладные, как поверхность текущей реки, одновременно ясные и темные. Джуффинова шимарская сталь тонет в них, как бритва в воде. — А кто у нас — я, Чиффа? — Голос Вершителя звучит холодно и весело, и за звенящими нотами его, как за тонким стеклом, поет пустота. — Нахал, каких мало, — совершенно по-лисьи фыркает тот. — Ну, это не ко мне. — Ответная ухмылка. — Как говорят на моей так называемой родине, нечего на зеркало пенять, оно отражает то, что видит. — Ты точно не зеркало, Макс. — В самом деле? — В самом. Скорее весь Мир — все Миры — зеркало для тебя. Где бы ты ни появился — ты заставляешь реальность отражать лишь себя, и она, надо сказать, с готовностью подчиняется. – Ох, и не завидую я реальности, — задумчиво говорит Макс. — Отражать мою рожу — то еще удовольствие. Вместо ответа Джуффин только качает головой, наблюдая краем глаза. Лицо его собеседника расслаблено и безмятежно, и черты его еще более неуловимы, чем всегда, скользят, как рябь по поверхности воды, да и сам он — как рябь на тумане, и ноги его оставляют следы на песке через раз. — Макс, — резко спрашивает Кеттарийский Охотник. — Скажи мне все же, почему ты не хочешь вернуться домой? — Домой? — тихо переспрашивает тот, и от этой тишины закладывает уши. Они останавливаются, теперь уже окончательно — тропинка, берег реки, да и сама река тонут в густом тумане, растворяются в нем как мороженое в горячем кофе, оставляя за собой лишь сладкую невесомую пену поверх прозрачной горечи небытия. — Некому возвращаться домой, Джуффин. Глаза Вершителя, серые, как часть окружающего тумана, сияют как маяки, бесцветные, но яркие. Словно сама пустота, та, которая — ничто и все одновременно. Она завораживает и пугает, и влечет, как пропасть, в которую хочется упасть, чтобы проверить, не сможешь ли взлететь. Джуффин понимает, что глазами Макса сейчас на него смотрит величайшая тайна, да такая, что хищник в нем облизывается от жадности — и одновременно ощетинивается, чуя опасность. Это рождает в нем азарт небывалой силы — тот, что всегда просыпается в играх с судьбой. — Сэр Макс не может вернуться в Ехо, Чиффа, — говорит Вершитель. — И ты знаешь почему. И Джуффин, смотря в эти невероятные, ликующие, тоскующие, страдающие, равнодушные глаза, понимает — да, знает. — Сэра Макса из Ехо нет, — продолжает его собеседник. — Он умер, там, в Тихом Городе. — Вообще-то ты бессмертен, — хладнокровно замечает Джуффин. — Я — да. — Прозрачные глаза, кажется, смеются, оставаясь при этом невозмутимыми. — А вот тот мальчик, которого ты придумал — нет. Он сам выбрал умереть, ты помнишь. — Помню, — медленно говорит Джуффин. — Он умер трижды. Первый раз, когда попрощался с тобой в Тихом Городе. Второй — когда добровольно сошел с ума, чтобы из этого Города выбраться. Третий — когда очнулся в другой жизни и в другом мире, навсегда закрыв для себя дверь туда, где он был счастлив. Мир Паука, кстати, хороший выбор, очень удачный для нашей затеи, ну а что там от тоски воешь, так это издержки процесса, ничего не поделать. Пришлось, знаешь ли, приспособиться, придушить в себе все ростки надежды, а заодно — солидную часть себя. Я и придушил. Но ничего, обошлось как-то. Я у нас, сам знаешь, живучая тварь. Можно сказать, неубиваемая. — Что да, то да, — кивает Джуффин. — Этого у тебя не отнять. — Не отнять, увы. — Сухой, короткий смешок. — Даром бы отдал, да никто не берет. Так уж я устроен, наиболее эффективно действую только когда подыхаю от отчаяния. Разбитое сердце — замечательный двигатель, лучше еще не придумано. Правда, чтобы выжить с таким приспособлением в груди, надо быть действительно феноменально живучей тварью. За что тебе спасибо. — Благодари себя, Макс, — медленно говорит Джуффин. — Глядя на тебя, я много раз терялся в догадках, это я тебя таким выдумал, или ты сам осуществился таким, каким хотел, используя меня как подходящий инструмент? — Или я придумал тебя, чтобы ты придумал меня? — легко подхватывает Макс. В зрачках его, обрамленных смеющимся бесцветным ничто — пустота небытия. — Не исключаю и такой вариант, — хмыкает Джуффин. Он все отчетливее ощущает этот разговор, как карточную партию, ставка в которой… — Всё, – негромко говорит Макс, и от голоса его вздрагивает тишина. Потом продолжает уже обычным, шутливым своим тоном: — Всё, я не знаю, куда идти. Кажется, у меня временное обострение топографического кретинизма. — Временное обострение самоизъедальческого идиотизма у тебя. Ничего. Пройдет. — Обижаешь, Чиффа. Какое временное, этот зверь у меня постоянный. — Нет в мире ничего постоянного, Макс. — Придурь у меня постоянная. С перерывами на приступы вдохновенного безумия. А то сам не знаешь. — Когда дело касается тебя, то любое знание — величина относительная. А то сам не знаешь. — Чего я знаю, а чего нет — само по себе величина относительная, — хохочет Вершитель. Глаза его остаются неподвижными и текучими, как вода. — Например, сейчас я не знаю, куда идти. Вообще ни в зуб ногой. И ни в глаз. И ни в лоб, или куда там еще можно заехать ногой ближнему. — Иди уж за мной, — вздыхает Джуффин. — Не отставай только. У меня к тебе еще, знаешь ли, вопрос имеется. Давно уже хочу задать, да все случая не было. — Так это у нас игра? — усмехается Макс. — Вопрос-ответ? Если так, то сейчас ход за мной. — Тебе бы все игра, — с притворной досадой ворчит Почтеннейший Начальник. — Ладно, за тобой так за тобой. Задавай. Макс останавливается — туман волной откатывается от него в стороны, быстро, едва ли не в панике, и окружающий мир становится вмиг пронзительно-ясным, так, что каждый блик и тень режут, как обломок бритвы. — Ответьте мне, Джуффин, — негромко говорит он. — Почему вы все-таки решили тогда сами отправиться в Тихий Город, вместо меня? Джуффин оборачивается, обжигая резко-острым молодым, ярким взглядом. Он хочет спросить «И с каких это пор ты опять мне выкаешь?» — но видит лицо своего собеседника, и молчит. Вершитель, отвернувшись, смотрит на медленную, сонную реку, и глаза его отстраненно-прозрачны, словно река эта протекает сквозь него, а не рядом с его ногами. — Я уже ответил тебе на этот вопрос, если помнишь. — Если голос сэра Халли и звучит чуть суше обычного, то это совсем не заметно. — На самом деле, нет. То многозначительное, но ничего не значащее выражение «не лежала душа» мало что объясняет. — Что ж, другого объяснения нет, — хмыкает Джуффин. — Смирись. — Не хотите отвечать? — Макс, — тихо говорит Джуффин. — Тебе действительно нужен мой ответ? Вершитель поднимает голову, и их взгляды скрещиваются, падая друг в друга, точно зеркала. Серебро в серебре, сталь и текучая вода, блики и отражения, и отражения отражений, и вопросы, не нуждающиеся в ответе, и ответы, на которые еще не задан вопрос… — Нет, — говорит он наконец. — Вы уже ответили. — А если так, то кончай уже мне выкать, — усмехается Кеттарийский Охотник. — Не настолько мы, в сущности, различаемся. — Да можно сказать, совсем. — Макс улыбается, и туман лениво, но решительно снова сползается вокруг них. — Разве что я у нас — наваждение. Герой, чья история закончена, а книга закрыта и сдана в архив, получите, распишитесь. — Для наваждения у тебя слишком большое шило в заднице. И потом, кто сказал тебе, что твоя история закончена? Сам придумал? — Ехо и сказал. Прямым и, можно сказать, наглядным образом. Дал понять, что в нем больше нет места для меня. То есть, возможности для существования сэра Макса, если точнее. — Ого. А с каких это пор тебе, сэр Макс, нужна какая-то возможность, чтобы существовать? — Всем нужна какая-то возможность, Чиффа. — Серые глаза смеются, ни на миг не переставая быть бесстрастными. — Если уж на то пошло. — Ты сам — вполне себе всем возможностям возможность, если уж на то пошло. Чтобы ты, да не нашел путь, коли действительно захочешь? Да ни в жизнь не поверю. Лбом все стены прошибешь, ворот не отыскивая, или ты не сэр Макс. — Вот-вот. Или я не сэр Макс. — Когда тебе надоест молоть чушь, — раздраженно говорит Джуффин, — мы с тобой вернемся к этому разговору. Все это красиво сказано, но не имеет никакого смысла. Если бы ты действительно захотел вернуться, все препятствия просто перестали бы для тебя существовать. — Я сам — вполне себе препятствие, Чиффа. — Это не ты. А дурь твоя. Но ничего, с возрастом проходит, биться головой о стену не повод. — Ого! А я уже искал подходящую стену, чтобы со вкусом и всей самоотдачей побиться об нее головой. И тут ты! Какое разочарование! — Ничего, разочарования — полезный опыт. Привыкай. — Как по мне, вполне себе бесполезный. Толку от него, что от лысого менкала рогов. — Тогда не привыкай. — Эй, ну что за безобразие! Тебе полагается сейчас читать мне нотации и уговаривать, а ты злостно толкаешь меня к анархизму! — За нотациями — это к твоему приятелю Шурфу. Он сам по себе одна ходячая нотация, преступность трепещет, Сотофа в восторге, город в экстазе. А я у нас, в сущности, простой, необразованный кеттарийский паренек, вслепую, без всякой теории, постигающий азы магии. Куда мне нотации читать? — Что, серьезно? Прямо так-таки до сих пор и азы? — А что ты хотел? В Истинной Магии сколько не продвинься, а все будешь новичком. Процесс этот бесконечен. И это, как по мне, замечательно. — Ага, — ухмыляется Макс. — И кто мне тут сейчас про шило вдохновенно разглагольствовал, а? А сам? — А сам я давно уже не позволяю никакому шилу собой управлять, будь оно размером хоть с парадный меч генерала Бубуты. Могущество, сам знаешь, не терпит безответ… Ну и чего ты ржешь? — Ой, не могу!! Просто представил себе эту картину, и, прости, не могу удержаться! У меня кошмарно живое воображение! — Кошмарно дурное оно у тебя, — наигранно вздыхает Джуффин. — Как и ты сам. — Зато у меня шило в заднице пока еще размером не с главный шпиль Иафаха. — А я такого и не гово… Чего ты опять ржешь? — Ой, брось, Чиффа! Мы-то с тобой знаем, что за тобой водится преуменьшать. Или преувеличивать, если это в твоих интересах. — Вот чтоб тебя, Макс. — Почтеннейший Начальник Тайного Сыска страдальчески возводит очи горе. — Тебе дай волю, ты своей трепотней все нервы вытянешь. — Ого. А у тебя есть нервы? — От такой жизни вскорости отрастут, я подозреваю. — Как отрастут, покажи, а? Жажду изумленно полюбоваться на сей невозможный феномен. — На себя полюбуйся, ты тоже вполне себе невозможный феномен. — А это не ко мне, это уже к тебе. — И вот тебе не надоело язвить над этой темой? Нет, я конечно знаю, что ты у нас личность восхитительно бессовестная, но сколько можно, а? — А что ты хотел? — хохочет Макс. — В поддразнивании сэра Почтеннейшего Начальника сколько не продвинься, а все будешь новичком. Процесс этот бесконечен. И это, как по мне, замечательно. — Язва, — одобрительно говорит Джуффин. — Нахал и трепло. Хватит стоять на месте, пошли уже, а то я к следующему году домой не вернусь. — Вернешься, куда ж ты денешься… А ты вообще соображаешь, куда идти в этом тумане? А то я что-то нет. — Соображаю. Идем. — Интересными тропами ходишь, Чиффа. Аж завидно. — Завидно ему… Свои еще проложишь не хуже, какие твои годы. — Вот уж точно – какие? — смеется Макс. — Знать бы еще! — Нашел проблему. Все, какие пожелаешь, будут твои. Не пожелаешь — пойдешь через Время вброд как через реку. Эй, я не сказал «сейчас»! Куда тебя в воду несет, талантище безголовое! — А фиг его знает. Я в этом тумане ни менкала лысого не вижу. Откуда его вообще тут столько? — Из твоей башки, однозначно. Весь там не поместился, часть пролезла наружу. – Язва, – довольно улыбается Макс. – Нахал и трепло. — А ты плагиатор. — Кто-кто?? — Слово забыл? — Не забыл, просто… Ты-то откуда его знаешь? — Ну, кто-то когда-то приволок в Ехо кино, как ты помнишь. А я любопытный. — А если ты такой любопытный, то про Сусанина случайно не слышал? — Нет. Это в твоем мире кто-то вроде Магистра? — Ага. Великий Магистр Ордена Нахождения Кратчайшего Пути Через Болото. Куда мы идем, а? Это уже не берег реки, я точно чувствую. — Но и не болото. Это всего-навсего мост. — Откуда здесь мост? И вообще, где это «здесь»? И куда ты нас завел? И кто тут вообще кого провожает, а? — А тебе это так важно, балабол? — Ну, э… как тебе сказать… По большому счету – нет. — То-то же. И сейчас моя очередь задавать вопрос. — Ну, очередь так очередь. Задавай. Джуффин останавливается, картинно складывает руки на груди и изображает строгий взор Господина Почтеннейшего Начальника. — Скажи-ка ты мне, любезный сэр Макс, — обманчиво-мягко вопрошает он. — Что за жуть такую ты в своих книжках о нас написал? — Почему ж жуть? — искренне удивляется тот. — По-моему, хорошо вышло, складно и весело. — Что весело, то да. Так веселюсь, до сих пор не отпустило. Чуть приступ безумия всерьез не начался. Можно подумать, что сотрудники Тайного Сыска круглосуточно только и делают, что жрут, соревнуются в искусстве сочинения ехидных замечаний, опять жрут, устраивают попойки и вечеринки, на которых, заметь, снова жрут, издеваются над коллегами-полицейскими и друг над другом, после чего опять жрут, ну а в редкие перерывы, исключительно для разнообразия, ловят преступников, в процессе чего также ехидствуют и жрут. — А разве нет? — удивленно спрашивает Макс. — Я всегда думал, что именно этим мы и занимаемся, не? — Вообще-то мы ловим опасных для города и Мира магов, превышающих границы дозволенного, не? — Ну так одно другому не мешает, а даже, я бы сказал, способствует. — Ну, — ворчливо парирует Джуффин. — Только, я бы сказал, с твоей, вывернутой точки зрения на события. — О некоторых событиях, — задумчиво говорит Макс, — можно рассказывать только в шутку. Шутить — это ведь способ говорить о самом серьезном, о таком, чего не выдержит разум и не вместит сердце. А когда ржешь почем зря — ничего, как-то выходит. Вот и ржем всем миром, чтобы как-то выжить. — Это что же за мир такой? Приют Безумных? — А что такое Мир Паука? — Вершитель улыбается — грустно и весело. — Это и есть Приют Безумных, не осознающих своего безумия. Тюрьма для узников, не признающих своих замков. Обиталище несчастных, отрицающих, что они несчастны. Место, полное магии, где никто не верит в чудеса. — А в здравый смысл там хоть кто-то верит? — с наигранным возмущением воздевает руки Почтеннейший Начальник. — Кем ты нас изобразил? Шутами, комическими, простыми, как марионеточная роль, персонажами? Нет, я, конечно, понимаю, что мы ребята жизнерадостные, но не ярмарочные же балаганщики! Наверное, мы все-таки немного больше этого, а? — Вы — намного больше этого, — улыбается Макс. — Настолько, что никакой книгой этого не передать. Те, кто умеет читать сердцем, читать между строк — увидят. А ради остальных не стоит и стараться, им любая хохма сойдет. — Ты и решил не стараться, как я понимаю, и сочинить о нас смешную сказочку для великовозрастных детей. Гениальный план, сэр Макс. — Вот именно, что гениальный. И он, заметь, сработал. А знаешь, почему? Потому что все люди в Мире Паука – это и есть дети, так и не успевающие стать по-настоящему взрослыми. Все, чему они успевают научиться — только худо-бедно ими прикидываться. Несчастное, в сущности, никому не нужное умение, но там без этого не выжить. Вот и живут, нося внутри пустоту несбывшихся себя и притворяясь, что ее нет. И из-за этого они дико, панически боятся по-настоящему серьезных вещей, потому что они, эти вещи, бьются об эту пустоту, тревожат, мешают ее игнорировать. Но если схитрить, и говорить о серьезном в шутку, то замечательно прокатывает, можешь мне поверить! Доверчивый читатель говорит себе: э, да он веселый парень, с ним можно здорово посмеяться пару часов. И смеется эту пару часов, а потом еще пару и еще… И сам не замечает, как Неведомое просачивается в его пустоту и заполняет ее. А когда спохватывается — ее и след простыл, а сам он уже совсем другой человек. Такой вот я коварный злодей, ага. — Да уж, коварнее некуда. Лойсо Пондохва рыдает от зависти. — Скорее уж от смеха! — Что есть, то есть. Смешить ты умеешь знатно, сэр Макс, этого у тебя не отнять. — Когда любишь что-то так сильно, что это не вмещается в сердце, — задумчиво говорит Макс, — то есть два пути: либо рыдать, биясь головой о все попадающиеся на пути поверхности, либо смеяться так, чтобы небо над головой танцевало. Я выбрал второй, потому что слезы недостойны такого мира, как Ехо и таких друзей, как вы. И я заставил смеяться многих. Смеяться — и увидеть за буквами вас, настоящих. Смеяться — и полюбить Ехо так, как люблю его я. Смеяться — и захотеть жить. И захотеть, чтобы и вы жили, жили всегда, до скончания бесконечности и еще немного дольше сверх того. — Мы теперь и будем жить до скончания бесконечности, Макс, — негромко говорит Джуффин. — И еще немного сверх того. За это могу поручиться. — Да уж постарайтесь, — вздыхает тот. Вздох выходит странным, похожим одновременно на смех и рыдание. Джуффин стреляет в его сторону коротким проницательным взглядом, хмурится, но не говорит ничего. Среди серой хмари вокруг них медленно проступает зеленое, синее и белое, и теперь видно, что стоят они на узком деревянном мостике, внизу течет река, вдалеке синими самоцветами переливаются горы, сзади на берегу бодро кустится что-то пестро-зеленое, а впереди… А впереди — все тот же вездесущий туман, ленивой тучей сползший на край моста, упирающегося в ничто. И оттуда, из этого ничто, тянет свежим речным ветром, запахом пряностей и пирожков, и горьковатого дыма, и сладкого утреннего дождя, и… — Тебе пора, — говорит Макс. Он не смотрит на Джуффина. Он смотрит мимо, туда, в бесцветную дымку, в которой растворяются доски деревянного настила – и в глазах его нет ни тени недавнего равнодушного бесцветья. В глазах его криком кричит яростное, жадное, исступленное, дикое, счастливое отчаяние, живое, как оголенная рана, нежное, как любовь, смертельное, как ненависть. — Макс, — тихо говорит Джуффин. — На самом деле ты знаешь, что если действительно захочешь, то тебе достаточно только шагнуть. — Знаю, — кивает тот. И не добавляет больше ничего, стоя на месте. Только рука, лежащая на перилах моста, белеет, стискивая дерево едва не до щепы. В глазах его рождаются и гибнут вселенные – по дюжине за секунду – и грызут друг другу глотки «хочу» и «не могу» в схватке настолько жестокой, насколько же и безысходной, потому что силы равны, и пространство и время на границе несбывшегося свиваются в невидимый смерч, разрывая невидимую плоть сердец и миров. — На сей раз я не закрываю за собой двери, Макс. — Голос Почтеннейшего Начальника звучит неожиданно мягко. — Кроме того, нет таких дверей, которые ты был бы не способен открыть. Вообще нет. Нигде. Поверь мне, я точно знаю. Запомни на будущее. — Еще один подарок на вырост? — одними губами улыбается Вершитель. — Почему же на вырост. Как по мне, он вполне тебе впору, ты уже большой мальчик. — О, ну спасибо, успокоил. — Вот за успокоением — это не ко мне, да оно тебе и не нужно. — Вот как? — Улыбка на максовом лице выглядит уже почти-настоящей. — А что же мне, по твоему мнению, нужно? — Подзатыльника хорошего тебе нужно, — незло ворчит Джуффин. — Но на меня в этом деле даже и не надейся. — Надежда — глупое чувство, а? — смеется Макс. Джуффин молча улыбается — хищной, молодой улыбкой, на миг сбрасывая маску со своих черт. Макс так же молча улыбается в ответ. Сейчас они выглядят почти ровесниками, почти отражениями друг друга — одинаковый насмешливый излом бровей, изгиб губ, резкий и веселый, как удар хлыста, яркая, хохочущая бездна в глазах, стальных и зеленых — и зрачки, из которых смотрит черный сияющий Хумгат. — Чиффа, — негромко говорит Вершитель. — Есть еще один вопрос, который я хочу тебе задать. — Что? Опять? Не многовато ли вопросов для одного раза, а? — А что ты хотел? Накопились, за столько-то времени. Теперь терпи. — Долго ждал этого момента, признайся? — Разумеется. Я же тот еще коварный и мстительный монстр. Теперь не отстану. — А я, если помнишь, тот еще практичный и расчетливый парень. Так что будет тебе ответ. Но с уговором. Макс откидывает голову и смеется — чистым, ясным, прохладным смехом, окружающим туманом, листвой на деревьях, ветром, травой и невидимыми звездами, деликатно позвякивающими в вышине. — Чиффа не был бы Чиффа, если бы не искал выгоду везде, где только возможно, а? — говорит он. — Иначе что за интерес в игре? — усмехается тот. — Твоя правда. Так какое условие? — Ты будешь мне должен. — Должен?— осторожно переспрашивает Макс. — Да. И не смотри на меня так, будто я собираюсь есть тебя живьем. Это честная игра. Невыполнимого не попрошу. — Вот мне интересно, насколько совпадают мое и твое понимание невыполнимого, — задумчиво говорит Вершитель. — Но ладно. Уговор. Только и ты ответь правду, а не как всегда, эти твои шимарские уловки. — А я всегда говорю правду и только правду, — невинно ухмыляется Джуффин. — Только не всегда всю. — Да уж. — Макс легко смеется в ответ. — Мне ли не знать. — Так что за вопрос? Тот отворачивается и молчит. Долго молчит, глядя на тот край моста, откуда ветер доносит запах речной воды, свежей выпечки, городской пыли и пряностей. Запах дома, который больше не дом. — Джуффин, — говорит он наконец. — Скажи мне честно, когда ты все это затеял, кого ты придумывал — Вершителя для Мира или… друга для себя? Они замирают — оба. И замирает, кажется, течение реки, и ветер где-то вверху, и сонный туман впереди, и вся эта огромная, прозрачная, серебряная тишина, как на струны, нанизанная на синхронное биение двух сердец, отсчитывающих секунды. — Скажи и ты, Макс, — медленно произносит Кеттарийский Охотник. — Кем из этих двоих ты стал, когда согласился вступить в эту игру? — Не поверишь, Чиффа, — улыбается тот. — Но оказывается, для меня, похоже, разницы нет. — Вот сам и ответил, — смеются светлые лисьи глаза. Вокруг зрачков Вершителя, в кольце расплавленного света медленно расцветает яркая, смеющаяся зелень, проступает крапчатыми брызгами первой весенней листвы. — Есть еще кое-что, что я давно должен был сказать тебе, Чиффа, — помолчав, медленно говорит он. — Подозреваю, что оно тебе до одного места, но все равно скажу. Спасибо. За то, что… Ну, за все. Сэр Халли удивленно вскидывает бровь и качает головой. — Благодарить ты должен себя, если вообще есть нужда кого-то благодарить. Быть — это было твое решение, я давно уже в этом не сомневаюсь. — Да, наверное, — легко соглашается Макс. — Но открыл мне дверь и подал руку ты. — Закрыл дверь тоже я, — медленно говорит Джуффин. — И, хоть это и не имеет сейчас никакого значения, сделать тот шаг за порог было одной из самых… непростых вещей в моей жизни. — Почему же, имеет. — Макс смотрит, кажется, грустно. — Я знаю, Чиффа. Но мы с тобой знаем и то, что это тоже было выбором нас обоих, так или иначе. Так что все справедливо. — Да, — медленно говорит Джуффин. — Справедливо. По лицу его ясно, что в козьей заднице он видел такую справедливость. — Тебе все-таки пора, — Макс легко касается его плеча. — Хорошо, что ты пришел, мне теперь… То есть вообще, теперь все будет проще. — Знаю я твое «проще», — усмехается Кеттарийский Охотник. — Про долг не забыл? — Ах, да-а-а… Так какие ужасы я тебе должен? — Самые ужасные и кошмарные. О, ну вот не смотри на меня так! Я не потащу тебя прямо сейчас за уши в Ехо, и твоей возлюбленной горькой отравы не лишу. Просто ты будешь должен мне игру. — Игру?? — Да, игру. Партию в крак, как обычно. Но не сейчас. Потом. — Что, достойных соперников нет? — Да уж после тебя в Ехо мне и душу отвести не с кем. — Да уж точно. И я прям притворюсь, что верю. — Тогда и я притворюсь, что верю, что ты веришь, мне не жалко. Ну все, не испепеляй меня взглядом, уже ухожу. Но, заметь, не прощаюсь! У нас уговор. — Уговор так уговор. Игра так игра. Жду. Готовь карты. — Непременно, сэр Макс. — Серебряные, веселые и хищные глаза хитро улыбаются, прежде чем их хозяин шагает в туман. — Непременно.