«Он сам всё время проводит в борьбе с собственной болью»
© Доктор Хаус (House M.D.)
Грей любил Нью-Йорк лишь за две вещи: вечный шум и толпу. В ней можно затеряться, слиться с ней до такого безобразия, что никто не заметит его уродливости. В ней можно потеряться среди обычных. Он хотел быть обычным. Просто обычным. Обыкновенным, непримечательным, заурядным, обыденным. Быть таким, каких сотни. Каково это, прятаться от людей? Каково это, скрывать свою сущность от всякого? Каково это, ночами мириться со своей "уродливостью"? В нём была огромная чёрная дыра. Дыра, прожженная ненавистью людей к нему, яростной жестокостью людей в том подвале, болью физической и моральной. Он был предан не раз, и будет предан кем-то всегда. Он помнит сырость, грязь и свою же кровь, что на свете отливалась прекрасным алым. Как жаль, что капли, стекающие по его ноге, образовали лужу, и он уже теряет сознание, он уже не может любоваться этими отблесками. В его прошлом столько боли, что едва ли можно в ней не задохнуться. Он видел, как скальпелем режут свежую кожу человека, он слышал рвущие душу крики, он судорожно выдыхал, еще сильней вжимаясь в стену, благодаря Бога за то, что это не он там лежит. У него одна цель: не сойти с ума от нечеловеческих криков и звука падения капель на холодный, бетонный пол.I don't believe in all your demons anymore Я больше не верю в твоих демонов, It's hard to see with any reason from before Это трудно понять, учитывая прошлый опыт. I lie awake and face these shadows in the night Я лежу без сна и ловлю фантомы под покровом ночи. I see the truth through crimson eyes Я вижу истину побагровевшими глазами.
***
Конец дня принес привычную усталость и мечты о том, чтобы поскорее лечь спать. Сон-учёба-работа-дом, где-то в перерывах страницы "Девочка, которая любила играть со спичками"* и "Коллекционера"*. Всё до невозможности зациклено и протёрто, как старая лента диафильма с заезженными и неизменяющимися кадрами. А цель до сих пор та же — не сойти с ума. Вот только Грей уже сам не знает, от чего он может потерять голову: одиночество, боль, воспоминания? Вариантов было, почему-то, до чёртиков много. Он не пытался узнать, что именно играет с ним такую злую шутку, заставляя ночью видеть в зияющей темноте силуэты тех дней, отточенные до отвратительной чёткости. Бывало, доходило до по-сумасшедшему нереальных вещей: слышать в тишине крик тех людей. Тяжёлый выдох срывается с его губ, когда он заходит в свою квартиру, слыша, как у соседей внизу играет слишком громкая музыка. К сожалению, даже дома не всегда удавалось отдохнуть. Ничего поделать он с этим не мог. Соседи у него странные: один связан по жизни с героином, стальной ложкой и жгутом, иногда у него начинается ломка, и тогда становится весело всем. Особенно Грею — это совсем не странно, когда он открывает в два часа ночи дверь после того, как в неё постучались, а на него кто-то набрасывается, что-то невнятно крича и тряся за плечи. Это совершенно нормально. У соседа в самом низу почти последняя стадия антропофобии*. У него уже почти помешательство, и он почти не выходит из квартиры. Грей каждый раз зажимает свой нос кожанкой, проходя мимо его квартиры — вонь почти тошнотворная. Говорят, он вчера на кого-то напал, а разорванная собака у подъезда — его рук дело. У того, что снизу — бешеная боязнь тишины. Грей лишь тянется к наушникам, когда внизу на всю громкость начинает играть телевизор. Под Cold In May ему засыпается лучше, чем под вой старенького, барахлящего телевизора. Ещё тут живёт какой-то помешанный на алкоголе человек. Грей не знает, женщина это или мужчина, только знает, что ради бутылки этот человек вынес из квартиры холодильник и украшения умершей сестры. Где-то наверху у кого-то склонность к насилию, и Грей почти не вздрагивает, слыша крики женщины от звонких ударов. Тут не дом — тут сброд различных отморозков общества. Грей здесь, как он думал, далеко не исключение. Он закрывает дверь на ключ, проходя в гостиную, подтягиваясь. Сумка отлетает на тахту. Поскорее бы принять душ и лечь спать. Толстовка падает куда-то в сторону. Было бы неплохо сказать о том, что первым бросается в глаза шрам внизу живота в виде креста, но, пожалуй, первое, что сразу бросается в глаза — это кошачьи чёрные уши. После того, как Грей снимает с себя штаны, наружу выглядывает длинный кошачий хвост. Грей Фуллбастер — один из лучших экспериментов по смешиванию людей с животными. В том 1996 году судьба ещё даже не родившегося мальчика была предрешена. На самом деле, Грей не знает, как там всё было. Помнит, что кто-то говорил об этом.***
Его семья жила в одном из самых захудалых районов Америки. Сильвер курил дешёвые сигареты, пропитывая их запахом своей руки. Чёртова Америка с её чёртовым стремлением развить свою страну так, чтобы она выделялась на фоне других государств. Ей мало, мало, мало. Ей надо больше. Монстр, что никак не может насытиться. Ещё месяц назад он обнимал Мику, радовался вместе с ней из-за того, что у них скоро появится ребёнок. Да, они небогаты, да, у них есть некоторые проблемы, но ради их маленького чуда они будут стараться, и ещё обязательно будут покупать ему лучшие игрушки и давать шоколадку после каждого приёма у его нелюбимого врача. Не думай беспечно, что так будет вечно* Сильвер помнил тех людей, запах лекарств и то, как они уводили Мику. Потом шли смешанные события, размазанные, смятые, окрашенные в слёзы и боль: чувства всмятку, шокирующие новости и в скором времени потеря двух дорогих ему людей. Знаете, такое бывает: чувства превращаются в кровавое месиво, а сердце выворачивает вместе с другими органами наизнанку. Такое бывает, когда людей забирают насильно. Знаете, после такого люди выстреливают себе в висок. Такое бывает: вам не дает покоя запутанность собственных действий. Сильвер узнал о том, зачем уводили Мику, от высокого мужчины в несвойственно дорогом костюме для этого города. Здесь, в принципе, такие костюмы едва ли можно увидеть на полках магазинов, не то что на мимо проходящем человеке. От него пахло стерильностью, лекарствами и... Порохом. Запах бил по нервам с точным садистским удовольствием, заставляя Сильвера нервничать ещё до того момента, как незнакомец открыл рот. Прямая речь, что отчеканил тот мужчина с лёгкостью заученного четверостишья, заставила Сильвера еле заметно вздрогнуть, сдерживая внутри себя весь тот комок сумбурных чувств, что породила в нем фраза: «В вашей жене мы выращиваем гибрида. Такое бывает». Такое бывает. Эти пару слов были наделены таким равнодушием и цинизмом, что у Фуллбастера челюсти сжались до еле слышного скрежета. Но стоило мужчине сказать следующее предложение, как у будущего отца всё внутри сжалось до зверского безобразия, до боли в голове и сухости в горле: «Ваша жена, скорее всего, умрёт, а ребёнка мы заберём». У Сильвера ладони холодные и стук сердца где-то в горле. У него в глазах на пару секунд темнеет, а сердце предательски ноет, как самая свежая рана в плоти уже почти умершего животного. У него в глазах полоумный блеск, и губы изогнуты в кривую линию. Его почти убили, поразили парой слов, выбили все мечты и надежды, всё маломальское желание жить. Уничтожили все жалкие надежды, каждую мелкую мечту, растоптали, сломили всё, что могло существовать в нём, как нечто материальное. «Всего хорошего» - на прощание небрежно кинул мужчина, закрывая дверь, оставив мужчину наедине со своей зверской злобой и гневом. Кажется, он всего за пару секунд стал воплощением американской ненависти. Всего хорошего. Сколько же презрительности и иронии было в этих двух жалких словах, нескольких звуках его низкого голоса. Сильвер до ужасной чёткости чувствовал, с какой кровожадной уверенностью в нём выедают огромную рану эти слова. С какой презрительностью и садизмом в нём раскрывают кровавый поток, разрывают плоть напрочь, вырывая с каждой стекающей каплей надежду на корню, вырезая почти потухшее желание жить, оставляя внутри лишь продолжающую кровоточить рану и разорванные чувства. Сильвер сам не заметил, как собственный кулак впечатывается в зеркало, разбивая то, и не услышал, как зеркальные осколки осыпаются на пол. У него по рукам стекала настоящая, свежая кровь, алыми каплями падая на то самое разбитое зеркало, оставляя на них чарующие алые разводы. В кожу впивались острые осколки зеркальной поверхности, заставляя еще сильнее кровоточить руку. Странное понимание того, что эта физическая боль на фоне моральной опустошенности кажется мягким щипком, пришло тогда, когда Сильвер увидел, с какой стремительностью кровь стекала по его пальцам, растекаясь внизу на осколках. Завораживающее зрелище. И кажется, что крови совсем немного. Разумеется, немного, по сравнению с тем болотом разорванного мяса, алой жидкости и вывернутых наружу органов у него внутри после тех слов. Нельзя сказать, что он сидел сложа руки. Несмотря на полную потерю жизненных амбиций, он пытался хоть что-то сделать, пытался хотя бы слепить прежние чувства во что-то, хоть в какой-нибудь симбиоз. «Какие к чертям гибриды? С каких пор их стали выращивать в людях? Разве раньше это делали не в животных?! Нет, стоп! Разве выращивание оных не запрещено?! Вы в курсе, что я могу подать в суд на вашу подпольную лабораторию, и вы вместе со всеми вашими опытами окажетесь не в самом лучшем месте? И зачем трогать мою жену и моего будущего ребёнка?!» Сильвер запомнил ответ того мужчины так же отчетливо, как и скрежет чёрных кошек у себя внутри: «Поэтому мы и выбираем семьи в этом городе. Здесь всё куплено нами — судьи, милиция, даже сторожи. В этом городе всем на всех чхать. Деньги — вот главный приоритет. Выращивать гибридов в людях — это нечто новое и, как оказалось, более эффективное. Из десяти животных умирает восемь. С людьми легче — они выносливее, мать вынашивает плод на мечтах о том, что, быть может, они оба будут жить, накручивая себя до такого состояния, что сама невольно идет к концу. Конечно, в большинстве случаев мать умирает, но нам важен сам эмбрион. Ну, что поделать. Ваша жена с невероятно хорошим здоровьем. Идите и проведите с ней последние месяцы». Всё происходило странно, в неком отрешении, в попытках смириться. Он ловил на себе взгляды Мики и слышал её ободряющие слова: «Мне жаль, но ведь надо потерпеть, да? Дорогой, у тебя ещё останется наш малыш. Да, быть может, я останусь лишь напоминаем и надписью на могильной плите, но поверь, у тебя будет тысяча шансов увидеть нашего ребёнка. Я ведь знаю, ты сильный, ты справишься. И он тоже не умрёт, он ведь весь в тебя, он будет жить ради наших надежд. Я обещаю, мой дорогой, всё будет хорошо. Верь мне. Я с тобой». Она ласково улыбалась и утыкалась ему в шею, вдыхая запах парфюма, что она подарила ему на двадцатипятилетие. Сильвер лишь тяжело выдыхал, улавливая нотки запаха корицы и миндаля. Слышать её болезненные стоны стало для него обыденным, но таким неприятным действием. Мика мучилась от тошноты, бессонницы, слабости и галлюцинаций. Животная ДНК в ней никак не хотела мириться с её собственной, вызывая отвратительные реакции организма, пытающегося убрать из себя нечто чужеродное. Сильвер хотел помочь, хоть на каплю облегчить её страдания, спасти её, вытащить из этих мук, но мог лишь смиренно сжимать её бледную руку в своих шероховатых ладонях, что-то шепча о любви и о том, что она справится. «Эй, Фуллбастеры сильные, слышишь? Мы ведь справляемся с трудностями, ведь так?» Мика вымученно улыбалась и слабо кивала головой. Самое худшее ожидало его, когда на руках оказался маленький человечек, завёрнутый в белые пелёнки. Когда Сильвер увидел его перед собой, то понял, что та боль, что была до этого - просто детский лепет. Момент был странным и сумбурным – его переполняло счастье при виде его ребёнка, при виде того, как он чуть приоткрывает рот, нелепо двигает руками. Сложно передать то счастье, когда ты держишь на руках продолжение себя, маленькую частичку себя самого. Казалось, что все те разорванные чувства, начинающие гнить надежды, мечты собрались вместе, приобретая в себе нечто живое, нечто, что заставляло дышать и жить. Это было исцеление, чистой шёлковой нитью и серебряной иглой скреплявшее все надежды и мечты, излечившее все недуги. От каждого незначительного движения этого чуда в его руках внутри будто что-то расцветало, с нежным трепетом распускалось, заполняя его разорванные чувства какой-то запретной лёгкостью. Слишком много счастья наполнило его изрезанное тело и заживило каждую, даже самую маленькую царапину в нём, залатало и заполнило новым, приятным чувством. Но осознание происходящего пришло ровно с той секундой, когда Сильвер, чуть поправив ткань, увидел уши... Чёрные, животные. Маленькие, то ли кошачьи, то ли собачьи – он не знал, с кем смешали его сына и какую именно дрянь запихали в его жену. Не знал и, признаться честно, знать не желал. Кажется, тонкая игла заменилась на стальной нож, а шелковая нить - на новенькую наждачку. Внутри всё разорвалось, будто кто-то тем самым стальным ножом расковыривал только зажившие раны, заставляя свежую кровь струиться лишь сильнее, мощным потоком заполняя сознание. Всё внутри рушилось с силой наступившего апокалипсиса, маленькие надежды, что успели расцвести в нём, за пару секунд приобрели пугающий, алый оттенок. Всё закончилось, не успев начаться. Новые, свежие раны одна за другой расковыривались, затопляя той самой кровью берега его разума, заполняя до лёгкого головокружения и тошнотворности. Понимание ударило исподтишка и, кажется, в самое слабое место, разрывая его стальным ножом. Сильвер не думал, что отдавать своего новорождённого ребёнка будет настолько больно, настолько разрывающе. Он не понимал, каково это – отдать самое дорогое, что у тебя есть. Отдать на растерзание свое маленькое, ни в чем не повинное дитя. Отдать чужим, незнакомым людям. Отдать, не зная его будущего, его судьбы.Nobody can hear you, Никто вас не слышит Nobody can hear you Вас никто не слышит This is psychosis, this is psychosis Это психоз, это психоз. This is a jigsaw blown apart Это пазл, развалившийся на части.
Отдать его означало убить себя изнутри. Так противно было понимать, что с минуты на минуту он потеряет его, отдаст самое дорогое, что у него есть на данный момент, отдать свою последнюю надежду. Сильвер больше всего боялся за будущее его сына, за тяжесть рока, что несёт его жизнь. Он так боялся за этого маленького, только раскрывшего свои глаза человека. Он так не хотел терять его и, что самое ужасное - самому протягивать его в чужие руки. Хотелось прямо сейчас вырвать себе все эмоции, чтобы ни черта не чувствовать. Стать живым трупом. Что-то вроде привилегии. Когда ты мёртвый, тебе, в принципе, всё равно, сколько дерьма ты пережил. Но у него, чёрт возьми, сердце бьётся, как у совершенно живого человека, если, конечно, не брать в расчет изрезанных надежд и мечтаний. Когда у него забирали ребёнка, Сильвер сдерживал свои чёртовы эмоции, чтобы не врезать этому парню и не перерезать ему глотку его же булавкой для галстука. Внутри, как на прощание, остается зияющая рана и ненависть, перемешанная с истерзанным миром где-то внутри. Он потерял за пару минут ребёнка и жену. Он потерял то, что было дорого ему больше всего на свете. Потерял то, что было его стимулом жить. И все эти амбиции, вся ласка, нежность, любовь и улыбки разбились точно зеркало. Оставаясь блестящей пылью на кафеле и неисполненными мечтами где-то внутри. Тупой болью и разбитыми надеждами под самой кожей.You are haunted by Вам не дает покоя The turmoil of your lives Запутанность вашего существования, Walking circles, crossing lines Хождение кругами, пересечение границ. And it is tearing up your souls all this fury Весь этот гнев разрывает ваши сердца. Jumping hurdles just to abide Преодолеваете преграды лишь для того, чтобы покорно ждать.
Это был конец. Его личный конец. День, когда все башни рухнули, а мосты были сожжены до пепла. День, когда внутри него осталась тупая, глухая надежда и кровавое месиво, состоящее из некогда живых мечтаний. Это день, который положил начало его концу. Эй, «хэппи энда» не будет, Сильвер. Казалось, что сама судьба криво усмехалась, в который раз проводя очередную кровавую полосу. Казалось, что именно сейчас весь мир отвернулся от него, оставив сходить с ума. Сильвер из того дня помнил только лицо своего ребёнка и то немаленькое счастье от того, что держит его в своих руках. Дальше всё странно, смято и тускло, чертовски больно и... Пусто. Вот у него отбирают его ребёнка, вот он видит бездыханное тело своей жены, вот внутри пустота и огромная чёрная дыра. Он не знал, что ему делать, куда податься и как не сойти с ума и не сделать из верёвки петлю. Он жил с тупой болью где-то под рёбрами, револьвером, на всякий случай, в тумбочке и тремя пачками выкуренных сигарет в день. Пытался вытащить из пропасти себя теми мыслями, что ни Мики, ни его сыну не понравился бы тот факт, что он убивает себя изнутри и снаружи. Он пытался встать на ноги, пытался повыситься по должности, даже раз пытался найти себе новую жену, но слишком сильно ныла рана от потери Мики, давая лишь изредка быть с девушками на одну ночь. Большего он себе позволить не мог. Да и не хотел. Он обязательно найдёт своего сына. Неважно как – он найдёт. Даже если ради этого надо будет лично перегрызть глотки каждому в той лаборатории. Надо только немного подождать. Немного. Совсем немного...***
Грей не знал всех этих подробностей — знал, что выбирали и насильно заставляли ни в чём не повинных матерей вынашивать ребёнка, а после умирать, оставляя своего малыша в жестоких руках учёных. Грею это казалось диким, чем-то таким, что выходит за рамки понимания. Там не носили имён. Там были номера, несчастные цифры и одна буква в придачу. Как понял брюнет, буква означала тип гибрида. Например, у Грея на железном браслете было написано В26. Там было холодно, пусто и грязно. Грея держали в камере вместе с какой-то девчонкой, вроде, она тоже смешанная с ДНК кота, по крайней мере, вела она себя крайне по-кошачьи. Через два месяца, когда она стала ползать на четвереньках, её выкинули на улицу и усыпили. Потом Грей остался один — как оказалось, звенящая тишина куда хуже, чем шорох на соседней кровати. Тишина была болезненной, почти доводящей до сумасшествия. Грей не знал ни кто он, ни где он, он вообще ничего не знал. Он знал, что такое голод, знал, что такое гематомы, что такое уколы. Из одежды были шорты да тоненькая майка на бретельках. Неважно, насколько холодно в здании – одежда одна и та же. Грей думал, что это нормально. Нормально, когда ты не чувствуешь ног из-за холода, совершенно нормально, когда руки приобретают какой-то синий оттенок. Он жил на дне глубоких ран, холода и почти полного отсутствия нормального питания. У них почти не было игрушек, да у них вообще ничего не было, не считая исколотых рук и железного браслета, а ещё первого шрама – тонкой полоски над левой бровью. Грей сейчас не скажет, из-за чего его получил, вроде, что-то не так сделал, возможно, не очень послушно сидел на очередном опыте, вот и приложили головой об железную ручку, может ещё что – он не помнил. Там не особо нежничали. За любую провинность наказывали. Не важно, что ты сделал – дёрнулся во время опыта или недостаточно быстро закончил с завтраком – за любую мелочь могло перепасть. Грея за неделю могли трижды пороть кожаным ремнём, раз пять приложить головой о какую-нибудь случайно попавшуюся дверь, пятнадцать раз услышать отборную десятиминутную ругань и, что самое страшное, один раз оказаться в специальной комнате. Там не было вообще ничего, ни света, ни каких-либо звуков. Пустая комната, наполненная тьмой. Это так кажется, что совершенно не страшно, а маленьких детей, стоит на пару часов там оказаться, чуть ли не пробивала истерика. Грей был там как минимум один раз в неделю. Конечно, вскоре те самые монстры-из-темноты природнились, но ужасная тишина била по нервам так сильно, что невольно хотелось рыдать и стучаться в дверь. Но надо было быть послушным, иначе вместо двух часов проведёшь там целый день - а это был самый страшный кошмар. Холодный пол, мёртвая тишина и разрывающая сознание тьма. В таком месте даже толком ни о чём более-менее хорошем не подумаешь, в большинстве случаев вспоминаются все возможные страшные истории, что рассказывали ребята чуть постарше. Там кормили два раза в день: наутро давали стакан светлой жидкости (Грею говорили, что это чай, но больше было похоже на воду с растворённой в ней парой капель лимонного сока) и кашу. Он не знал, что это за каша. Грей вообще ничего не знал. Зато умел писать, читать — их там этому зачем-то обучали. На обед были кусок мяса и слипшиеся макароны. К своим десяти Грей был не слишком высокого роста, худощавый, как, впрочем, и все дети там, имел тяжёлый взгляд своих иссиня-черных глаз и два шрама. Там жить было страшно, там были какие-то опыты. Он точно не был уверен, какие, он знал лишь одно — гибриды были нужны для попытки создать вакцины от всякого рода болезней. Было странно осознавать, что ты всего лишь вещь для проведения опытов. Конечно, Грей только в свои семнадцать понял это, а раньше такое казалось чем-то вполне обыденным. Им не рассказывали о других городах, о том, что за стенами приюта есть другая жизнь, они и не знали, что они лишь рабы, не знали, в какой боли живут. Они не знали, кто они есть — ни имени, ни фамилии, ни родителей. Им вбивали в головы, что с ними всё хорошо, что это так надо, что всё идет своим чередом, что уши и хвост – это нормально. Что всё хорошо. Но почему-то большинство понимало, что ни черта не хорошо. Грей колебался между непониманием, нормально ли это, и ярким осознанием того, что всё должно быть по другому. Там было невероятно страшно, всё было так суматошно и пугающе, что голова невольно кружилась, а к горлу от страха подкрадывался очередной ком тошноты. Тут у всех детей было одно чувство – страх. И совсем не детский, а самый настоящий, почти животный, страх, граничащий со страхом животного, что загнали в угол. От однотонных стен и полов в глазах рябило, а от стерильного запаха в лаборатории – тошнило. В подвале, именно в той лаборатории, было невероятно холодно, всегда пахло лекарствами, и был слишком яркий свет, совсем как в операционной. Возможно, поэтому у Грея и сейчас запах больницы вызывает лишь дрожь в коленках и страх в самой глубине его синих глаз. До пяти лет у них всех была лишь холодная лаборатория, общие комнаты для сна, туалет да зал, где убого валялись пару игрушек. У каждой группы было по две няньки. Грей почему-то чётко помнил Элю: толстую бабу с вечно растрёпанными волосами и красными, скорее всего от злости, щеками. Она явно не любила ни детей, ни свою работу. За день можно было отхватить как минимум десять подзатыльников от неё. Уже в пять лет опыты проводились как минимум два раза в неделю, по расписанию – за попытку спрятаться ждало наказание. Брюнет не был уверен, что было до трёх лет, но, наверное, за ними следили хорошо — Грей ходил, хорошо разговаривал для пятилетнего ребенка, писал и даже читал в пятидесятый раз тот скудный запас детских книжек на нижней полке. Вроде, их даже до трёх лет не били, и опытов никаких не было. Наверное, ломать и так хрупкий организм наркотиками было бы не лучшей идеей. Хоть где-то эти люди были гуманны. С пяти до десяти Грей видел лишь свои обколотые руки, красные следы на ногах и бёдрах, синяки под глазами и прокусанные губы. Забиться куда-то в угол, лишь бы тебя не заметили, лишь бы не затащили в тот подвал вновь. Именно в этот период расписания не было, приходили и брали того, кто первый под руку попадется. Поэтому именно тогда были реальные шансы не попасться в подпольную лабораторию за целую неделю ни разу. Правда, это скорее было непозволительной роскошью, чем правдой. Потому что к девяти многие не выдерживали и умирали, гибридов было всё меньше, вакцин и новых экспериментов – больше. Грей не знал, что это плохо, он не знал, что так нельзя, но прекрасно понимал, что это больно, больно, когда тебя с силой вжимают в холодный стол, закрепляя руки и наводят яркий свет на твоё тело. Больно, когда под кожу проходит тонкая игла, вталкивая в твоё тело очередную дозу какой-то дряни. Больно ощущать какие-то странные приборы на своей коже. Конечно, было понимание того, что это, наверное, не очень хорошо - вот так с ними поступать, но это оставалось лишь глухими догадками, и ничем более. Зато у них был очень хороший педагог, он ласково трепал их по голове и, как ни странно, рассказывал про то, что есть мир за этими стенами. Грей помнит, с каким интересом слушал про другие города, про кучу магазинов и сладостей, что можно купить за деньги прямо на улицах. Помнил, с каким восхищением разглядывал цветные страницы какой-то книги о Нью-Йорке и наверняка смотрел на эти цветные картинки с блеском в глазах. « — Что такое фамилия? И имя? — брюнет удивлённо смотрел на паспорт, так неожиданно добытый в сумке постояльца этого приюта. — Имя и фамилия - это то, что даётся человеку с рождения. — А какая у меня фамилия? И имя? — паспорт оказался на столе, пара синих глаз заинтересованно глянули на мужчину. Тот нахмурился, обдумывая, говорить настоящие или выдумать. — Если скажу, то обещаешь запомнить? — Да, — мальчик уверенно кивнул, а чёрные кошачьи уши чуть потянулись от интереса вверх. — Фуллбастер, — он говорил, чуть усмехаясь, проводя рукой по гладким ушам на голове мальчика, а тот довольно поддался на движение ладони. — А имя? — недовольно хмурился нынешний Фуллбастер и непроизвольно прижимал уши к голове. Теперь их почти не видно сквозь его чёрные взъерошенные волосы. — А имя… А какое бы ты хотел? — он видел, как мальчик растерянно пожимал плечами, взгляд прошёлся по лежащей рядом книге по английскому языку. — Грей. Тебя будут звать Грей. Грей Фуллбастер. Тебе нравится? Грей радостно закивал, довольный тем, что у него есть имя и фамилия. Это казалось чем-то очень забавным и индивидуальным. — Но обещай, что запомнишь свою фамилию. Она тебе ещё пригодится. Я обещаю. — Хорошо. Фул-лба-с-тер, — по слогам произнес Грей, выделяя каждый слог с особенной чёткостью». С десяти начался маленький ад, а в пятнадцать он стал большим. У Грея появились какие-то странные очертания на правом запястье — он не знал, что это, им никогда не говорили о чём-то таком. В самом начале, когда они стали появляться, запястье неприятно ныло и саднило, а вскоре Грей и вовсе испугался того, что это может быть какая-то негативная реакция организма на лекарства. Всё бы ничего, но он прекрасно знал, что значит «отрицательная реакция», и она обычно заканчивалась летальным исходом. Но всё оказалось куда лучше. Он помнил, как учёный, отстегивая его от металлического стола, довольно сказал: "Так ты у нас самбмиссив? Как хорошо". Тогда, когда он еле пребывал в сознании, он не придал значения этим словам. А вскоре понял. Сабмиссивам в этом доме было куда хуже, чем доминантам. Доминанты были сами по себе и, что давало им фору – они были настолько уверенны в себе, что нередко совершали побеги, правда, не всегда удачно, но всё же пытались. У сабов была другая роль – унизительная, грязная, в какой раз доказывающая, что они – вещь. Простая, никому не нужная вещь. Когда его в первый раз завели в комнату, Грей был растерян, особенно, когда ему приказали раздеваться. Первая мысль была о том, что это, скорее всего, очередной опыт, но тут была одна лишь кровать, какой-то комод и прикроватная тумбочка. Делать было нечего – одежда оказалось откинута куда-то на пол. Когда открылась дверь, он замялся, перед ним стоял совершенно незнакомый мужчина, на вид лет тридцати. Он закрыл за собой дверь, внимательно смотря на то, как невысокий парень с плотно прижатыми к голове кошачьими ушами неловко мялся перед ним. « — У тебя такая ситуация впервые? — мужчина позволил себе подойти к нему ближе, коснувшись пальцами его кошачьего ушка, ощутив мягкую шерсть. — Да, — честно ответил Грей, поднимая свой заинтересованный взгляд на мужчину. — У тебя ни с кем никогда не было? — спрашивал незнакомец, внезапно пройдясь пальцами по его волосам, а потом, почесав за ушком, ухмыльнулся. Грей от таких приятных движений чуть подался на встречу сильной руке и поджал пальцы на ногах. — О чём вы? — тихо спрашивает парень. — Я про секс. У тебя когда-нибудь был мужчина? Или вообще кто-нибудь? Грей покраснел, уткнувшись взглядом в ботинки мужчины. Им только рассказывали, что такое секс, и то в грубых очертаниях, что-то вроде «Это суётся сюда, и иногда появляются дети». На этом краткий экскурс про половую связь заканчивался. — Нет, — честно ответил Грей, продолжая смотреть куда-то вниз. — Ты, я так полагаю, даже не знаешь, для чего ты здесь, и что я собираюсь с тобой делать, да? — увидев положительный кивок, мужчина, тяжело выдохнув, сказал. — Ты сабмиссив, я доминант, ты обязан меня слушаться. Но тебе повезло, у меня просто страшный фетиш на кошачьи ушки и хвостики, так что я не буду над тобой измываться, тебе будет хорошо, обещаю. Но от других такого обещать не могу. Считай, что я просто хочу, чтобы у тебя осталось хорошее впечатление о сексе, понял меня? И да, тебе надо ко всем доминантам обращаться либо «хозяин», либо «господин». Усёк? — Да, господин. Мужчина улыбнулся, уверенно гладя за кошачьим ушком, рассматривая парня перед собой». Стоит признать, мужчина действительно был ласков с ним, и Грею действительно понравилось всё то, что с ним делали, и, что больше всего понравилось – выполнять приказы. Чувствовать то, что он чей-то, ощущать, что он может быть послушным, получать вознаграждение за послушность. Обычно мужчина чесал за ушком, заставляя Грея разве что не мурлыкать под напором такой приятной ласки, либо гладил по волосам и спине, заставляя выгибаться навстречу его руке и непроизвольно тереться щекой о ногу или торс мужчины. Но, к сожалению, на этом мужчине всё хорошее и закончилось. Больше не было похвалы или чего-то приятного. Были вечные упрёки, грязь, похоть и наказания. Как бы Грей ни пытался угодить, в ответ получал лишь хорошенькую порку, причём далеко не приятную, а то и порезы – как повезёт. Да и как пятнадцатилетний подросток мог в чём-то угодить взрослому мужчине? Он толком и не знал, как член в руке держать, не то что какие-то там глубокие познания. Были куча грязных приказов, что заставляли невольно испытывать отвращение к самому себе. «Отсоси мне» «Моли о том, что бы я тебя трахнул» «Ложись ко мне на колени, я бы хотел хорошенько тебя отшлёпать» Один раз за непослушность какой-то мужчина вырезал у него на левом боку карманным ножиком «х». Так у него и появился шрам. Грей помнил, насколько больно было чувствовать, как в него впивается сталь, прорезая на его коже ровную полоску. Помнил, в какой жар его кинуло, когда мужчина принялся за вторую полосу. Его лихорадило, кидало в дрожь. Грязно, больно, пошло. Как же отвратительно. Как же он ненавидел себя за сам факт своего существования. Какой же он грязный, низкий, отвратительный, со стертой моралью, с тридцатью партнёрами за спиной. Использованный, никому не нужный, просто вещь. Грязная, отвратительная вещь с вывернутыми чувствами. Без надежд и мечтаний. Пустышка. Пустая, опошлённая игрушка. Выпотрошенные эмоции и низменные надежды на счастливую судьбу, и до отказа набитый фальшей, сотканный из боли и ненависти – именно таким он видел себя. Отвращение наравне с желанием давало гремучую смесь, от которой невольно кружилась голова и дрожали руки. От приказов проходили мурашки по коже, от их выполнения ком отвращения стоял в горле. Помимо вечных уколов и металлического стола раз в неделю, было это — секс, унижение, полное подчинение и чувство отвращения к себе где-то глубоко внутри, под самым сердцем.I can't keep going, can't keep going on like this, Я больше не могу, я больше не могу так жить, They make me sick, and i get so sick of it, Меня от них тошнит, и от этого начинает тошнить, Cuz they wont let me, they wont let me breath, Ведь они не дадут мне, они не дадут мне дышать — Why can't they let me be? Почему они не могут оставить меня в покое?
Жить тут становилось всё хуже и хуже, не выдерживали ни нервная система, ни собственное тело, что уже изнемогало под очередным лекарством. Его тошнило от стерильного запаха бинтов и тяжелого дыхания, от тех аморальных ублюдков, что раз в неделю с таким удовольствием трахали его. "Хватит мнить из себя невесть что! Знаешь, сколько клиентов жаловались на тебя?! Каждый третий отказывался выбирать тебя по второму разу, говоря: "Как можно заниматься сексом с парнем, что смотрит на тебя таким взглядом?". Не хочешь давать нам денег?! Хорошо! Мы просто будем чаще проводить на тебе опыты! Твоё тело как раз даёт прекрасные результаты" Тогда Грей всё откинул к чертям: страх, предпосылки возможного исхода. Всё было откинуто и забыто, когда он перебирался через забор с колючей проволокой наверху. Чхать на порванную одежду и царапины, главное - сбежать. Сбежать от этой боли, отвращения к самому себе, что предательски сильно давило на нервную систему. Сбежать от собственных страхов и ужасов этой лаборатории. Перестать быть вещью для унижения и опытов - его единственная цель на этот жалкий час. Час, когда он впопыхах бежал туда, куда глаза глядят. Сбежать, неважно куда – в лес, город, деревню. Не важно. Главное - подальше от этого дома, под завязку напичканного всеми ужасами человека, сотканного из полного отсутствия морали и нравственности. Он не помнил, как у него получилось сбежать, как у него получилось не попасться в руки этих монстров, но он отчетливо помнил то чувство, когда оказался на улице: там было прохладно, влажно от недавно прошедшего дождя и… Свободно. Трудно передать то чувство, когда он увидел так много людей, когда он понял, что свободен. Ему было шестнадцать. Было тяжело найти что-то, чтобы заработать денег, жильём он не брезговал — после приюта трудно было представить что-то хуже этого. Основной проблемой были уши, но бесчисленные капюшоны и кепки помогли ему в этом деле. А ещё он мысленно благодарил их педагога, что дал ему имя и фамилию. Как оказалось, паспорт — это то, что должно быть у каждого. Только из-за этого пошёл ряд проблем: незнание, где его взять, нужные документы для него. В итоге паспорт был куплен за копейки у какого-то средних лет мужчины. Грей решил, что пока полностью во всём не разберётся, не будет делать документы. Зато было как-то забавно смотреть на страницу, где было написано: «Грей Фуллбастер». Грей. Казалось, что в этом имени есть что-то намного больше, чем простые звуки и закорючки на листе бумаги. Имя казалось ему чем-то особенным. Грей был подростком двадцать первого века, подростком «потерянного поколения». Времени кофе, откинутой морали и книг о будущем. Ему было плевать на вечную спешку, на безвкусные коктейли за пять баксов, на вечные дожди, ему был важен сам факт – он свободен. Это было его время: время первой выкуренной сигареты, свободы и ощущения того, как крупные капли дождя скользят по кожанке, купленной в секонд-хенде. Он дышал воздухом, смешанным с газом от машин, он пил кофе, купленный за один бакс в той кофейне около библиотеки, он наблюдал за миром сквозь широко раскрытые глаза. Он видел этот мир другим. После приюта мир казался таким… Свободным, сладким, притягательным. Он, чёрт возьми, свободен. " - Эй, ты потерял! — Грей почувствовал, как на плечо легла чья-то рука, а возле уха разнёсся чей-то запыханный голос. — Да, спасибо, — он принял протянутый ему недавно купленный кошелек. — Какой-то ты мелкий, — розововолосый парень широко улыбнулся, чуть почесав свой затылок. Грей одарил его таким взглядом, что незнакомец невольно вздрогнул. К сожалению, из-за смеси с таким мелким животным, как кот, он и к восемнадцати едва достигал метра семидесяти. — Сам знаю, — он фыркнул, всем своим видом демонстрируя, что ему совершенно не нравится его компания, но парень, кажется, не собирался уходить. — Ты не выглядишь местным, может… — Я местный, — он сдерживал себя, чтобы не зашипеть. Чёртовы животные инстинкты. — Может, я могу тебе помочь? — парень казался таким дружелюбным и... Свободным. Грей никогда не видел таких людей. А ещё он был высоким. Очень высоким. — Только если дашь мне работу и постоянную жильё. Нет? Ну, тогда… — Нет, стой. Я могу помочь с работой. Грей бы начал его проклинать, ненавидеть за его навязчивость, но, если он действительно может помочь с работой, тогда почему бы не потерпеть эту сумасшедше-искреннюю улыбку? — Как именно? — шаг вперёд. Ближе к нему. Парню неловко, особенно тогда, когда брюнет смотрит на него заинтересованно и явно пытается вдохнуть в себя его запах. — Кафе одно есть. Там можно неплохо заработать. У меня друг один устроиться хотел, но его не взяли — там всё строго по росту, чёрт бы их побрал. А ты, вроде, мелкий, пойдёшь. Грей одобрительно кивнул и даже почти не обратил внимания на слово "мелкий". — Но я же не вечно "мелким" буду, мне же только шестнадцать. — Это потом, а пока можешь в кафе подработать. А вот с жильем не ко мне, у меня девушка, заревнует ещё, — он развёл руками, чуть усмехаясь. — Меня, кстати, Нацу зовут. А тебя? — он протянул ему свою руку, улыбаясь всё той же широкой, живой улыбкой. — Грей". Нацу оказался сыном крутого босса какой-то не менее крутой фирмы. Нацу был красивым, весёлым, иногда пьяным, искренним и очень хорошим. Немного навязчивым, но Грею казалось, что эта навязчивость лишь ради него самого. Он нередко приходил в то самое кафе, заказывал низменное фраппе* и тирамису*, улыбался и спрашивал, как у него здесь дела. Нацу был выпускником отличного университета и захомутал в свои руки одну из самых лучших бизнес-леди — Люси Хартафилию. Когда он показал её фото, то Грей был готов поклясться, что видел её на каком-то там билборде. Квартиру брюнет стал снимать, мягко говоря, в неблагополучном районе, но он не жаловался: квартплата была небольшой, зарплаты вполне хватало. Конечно, проблемы с финансами были, поэтому он не раз устраивался на вторую, непостоянную работу. " — Эй, не хочешь попробовать поступить в колумбийский университет? Я могу помочь с деньгами, если что. Ты кажешься мне умным, учись этот год, и, думаю, ты спокойно туда поступишь. Колумбийский университет сделает из тебя чуть ли не гения". Грею эта идея понравлюсь. Учиться он всегда хотел. Ещё когда в приюте им преподавали какие-то азы, Грей старался выпросить у учителя пару книг и самому ознакомиться с ними. Новая жизнь, несмотря на две работы, ужасное жильё, проблемы с деньгами и куча материалов для учёбы, казалась какой-то до невозможности хорошей. Он почти перестал чувствовать себя не таким, как все. Разве что инстинкты иногда напоминали о себе, а ещё он обожал молоко и даже йогурты. Иногда мог и вправду зашипеть на кого-либо, что вызывало неоднозначную реакцию. Привычка подходить почти вплотную к незнакомым и принюхиваться никак не могла оставить его, вернее, это тоже была "фишка" типичных котов. Конечно, привычек от котов ему перепало достаточно. Начиная с простых действий и заканчивая чертовой течкой. Последняя, скорее, перешла от вида животного в целом, нежели от кота. К концу шестнадцатилетия именно она решила навестить его и напомнить о том, что всё же его жизнь — не самая сладкая штука. Но, стоит признать, одна приятная вещь от того, что он гибрид, была. Он никогда не замечал за собой бешеное желание подчиняться, хотя был на все сто процентов уверен, что он сабмиссив. Он точно знал, что если больше полугода ничего не было, то наступает некая "болезнь", а за ней следует слабость, усталость, даже невозможность контролировать своё тело. А Грей готов поклясться, что в последний раз он подчинился чуть меньше года назад. В смысле, он испытывал некое странное влечение к тому, чтобы поддаться доминанту, исполнить мельчайший приказ, стать на пару секунд чьим-то, но никаких недомоганий он точно за собой не замечал. Как позже выяснилось, ДНК животного в нём препятствовала полному доминированию этого гормона. Это даже в чём-то облегчало жизнь Фуллбастера, всё же, направляясь в какой-нибудь сабхаус* или же просто в специальный клуб, была какая-никакая, но возможность того, что все узнают, кто он, и за немалую сумму сдадут в приют. А туда он точно не хотел. Ни под каким предлогом. Ему хватило того, чего он натерпелся. В любом случае, ему надо было забывать обо всём насущном и начинать усердную подготовку, чтобы поступить именно в этот университет. Волнение, ужасная дрожь в руках, почти ссора с преподавателем насчёт того, что он не собирается снимать с себя капюшон, лист с заданиями и надежды на то, что он всё же поступит. Почему-то жутко хотелось поступить, чтобы сказать об этом... Нацу. Ведь он действительно много сделал для него, хотелось, доказать ему, что он тоже что-то может, что ли. На самом деле Грей не знал, что за странное рвение было угодить розововолосому парню, но и отрицать этого не собирался. Когда он увидел своё имя в списке, то где-то внутри появилась глухая радость, некое отрицание того, что он всё же поступил сюда, и желание срочно поделиться своей радостью с Нацу. Срочно. Срочно. Срочно. Нацу улыбался, трепал его волосы и говорил, что он вступил в жизнь, полную геморроя и вечной зубрёжки. Грей же хмыкал, говоря, что ему это раз плюнуть. И теперь вот он, студент одного из лучших университетов Нью-Йорка, парень, полный кошачьих инстинктов, любящий молоко и зубрящий дело бизнеса. У Грея куча тёмных воспоминаний, один единственный друг с шикарной улыбкой, новый телефон, подаренный Нацу на его восемнадцатилетние и полное отвращение к себе. А ещё он до сих пор боялся, что его могут найти, и снова всё будет по кругу, но уже жестче — там побегов не прощают. Он повернул вентиль, пытаясь настроить воду. Казалось, сейчас он спокойно примет ванную, но стоило лишь пройтись взглядом по своей руке, как сердце замерло и неприятно защемило. Таймер не шёл. Остановился. Грей в испуге замер, из крана ударил мощный поток воды. Руки тряслись, в глазах отражалось непонимание. Уши прижались к голове, зарываясь в копне его тёмных волос. Нет, он не хотел, чтобы всё было так. Он не хотел находить себе родственную душу. Нет. Ему это не нужно. Да и… Кому он такой нужен? С кошачьими ушами, хвостом, повадками и ещё целым ворохом причуд. Он скорее вырвет у себя с мясом этот кусок кожи, чем покажет кому-то свою истинную сущность.Тhrow it all away, throw it all away Отбрось все к черту, отбрось все к черту! I keep on screamin but there's really nothing left to say Я продолжаю кричать, но сказать больше нечего. So get away, just get away Так убирайся, просто убирайся отсюда! I keep on fightin but i can't keep going on this way Я продолжаю бороться, но больше так не могу
_________ *"Девочка, которая любила играть со спичками" и "Коллекционер" — одни из самых лучших книг жанра "психологическая драма". * Антропофобия — паническое расстройство, боязнь людей, стремление избегать людского общества, форма социальной фобии, вид социального невроза, одно из навязчивых состояний. *"Не думай беспечно, что так будет вечно" — фраза из песни "Коктейль Шаляпина — Маленький космос" *Сабспейс — эйфорическое трансовое состояние, возникающее у нижнего в результате каких-либо тематических действий. *Фраппе — напиток, подающийся с измельченным льдом и представляющий собой холодный густой смешанный коктейль, изготавливаемый из кофе, мороженого, холодного молока и фруктово-ягодного сиропа. *Тирамису — итальянский многослойный десерт. *Сабхаусы — специальные учреждения для сабмиссивов. Песни: "Hollywood Undead — Sell Your Soul", "Hollywood Undead — Take Me Home" и "IAMX – Ghosts Of Utopia"