Good Again

На следующее утро Пит пришел со свежим хлебом. Увидав его, Сальная Сэй все поняла и приготовила завтрак и на его долю. Я же скормила свой бекон Лютику, и против этого никто не возразил. Но все-таки я была еще немного как в тумане и не говорила ничего, кроме «кис-кис, Лютик», пытаясь приманить эту противную зверюгу еще одним кусочком со своей тарелки. Пит, не пытаясь привлечь к себе мое внимание, беседовал с Сэй в той легкой манере, которая так напоминала его прежнего, что даже сложно было заметить какие-либо признаки капитолийского охмора. Разве что кроме внезапной меланхолии, которая им овладела, стоило разговору смолкнуть. — Думаю сегодня сходить в Котел, — сказал он, приглашая Сэй поддержать тему. — Они вроде зовут это теперь «открытый рынок», — ответила та. Пит вздохнул. От меня не укрылось, что он не стал упоминать о своей семейной пекарне. — Приятно будет увидеть, что там все снова оживает. — Я тоже, может, разверну там свою торговлю. Надеюсь, там никто не будет задаваться на новый лад. Не могу себе представить рагу из белок в меню какого-нибудь из разэтаких кафе, — Сэй подчеркнула этот комментарий, сморщив свой и без того морщинистый нос, намекая на всю абсурдность такого дела. - Нет, — отреагировал Пит с легкой улыбкой. — Думаю, они у нас в Дистрикте вряд ли приживутся. Да у нас и людей еще не столько, чтобы они появились, — голубые глаза стрельнули в мою сторону, но он тут же снова опустил их в свою тарелку с яичницей. Они продолжали перебрасываться фразами в подобной манере, и нить беседы скоро от меня ускользнула. Набравшись смелости, я пристально взглянула на Пита. Он похудел по сравнению с тем, каким он был в Тринадцатом, и взгляд у него был слегка потерянным. Но голубизна его глаз по-прежнему завораживала. Только сейчас я смогла понять, как скучала по этому небесно-голубому цвету, который в них плескался, и который мне был доступен лишь наполовину, ведь пока что он повернулся ко мне в профиль, обращаясь к Сальной Сэй. Волосы его были слегка растрепаны, но со следами недавней стрижки, и светлые кудри слегка сияли как золотая канитель, поймав отблески раннего солнца. И кухня моя казалась меньше оттого, что в ней теперь показались его широкие плечи и мускулистые руки. Опустив глаза на его ладони, как и прежде сильные, покрытые мозолями, я заметила, что кончики пальцев на его правой руке слегка испачкались. А легкий светлый пушок на его руках, который тоже отливал золотом, редел возле бицепса и прятался под рукавом белой футболки. Там же я увидела чуть выпирающий блестящий шрам, рассказывающий о том, как язык беспощадного пламени лизнул его левое плечо, задел шею и дополз до уха. Другой же след от огненного укуса сиял на краешке подбородка, скуле и выше — над бровями, теряясь где-то левее, за линией его волос. Кудри снова отросли и почти скрыли шрамы, но их все еще можно было заметить, если приглядываться. Тишина за столом стала гнетущей, и я поняла, что, должно быть, слишком пристально и долго пялилась на Пита, может, даже несколько минут. Сальная Сэй подняла на меня глаза и снова опустила взгляд в свою чашку, и поспешила переместиться к кухонной раковине. Пит же сидел спокойно и изучающее глядел на меня, прямо в глаза, так смело, что мне показалось, он видит меня насквозь. Выражение его лица смягчилось, и в глазах засияла улыбка даже раньше, чем в ней расплылись его губы. От смущения я отвела глаза первой. Наверное он счел меня ненормальной. (Официально я, кстати, ею и была, и это было прописано в условиях моего содержания при высылке в Двенадцатый). Ведь я молчала все утро, а потом уставилась на него так, как будто у него враз отросло несколько новых конечностей. Нервно разгладив перед собой скатерть, я встала и понесла свою тарелку в мойку. Прежде я просто оставила бы ее на столе, но теперь, несмотря на мой позор, я была не в силах просто так уйти, поэтому принялась драить оставшуюся после завтрака грязную посуду. Намылив и оттерев свою тарелку, я вдруг напряглась, ощутив его близкое присутствие. Скользнув по нему глазами, я заметила, что он держит кухонное полотенце. — Я буду вытирать, — просто сказал он. Мне оставалось только прошептать: — Спасибо, — и голос мой прозвучал довольно сдавленно, ведь я давно отвыкла регулярно говорить что-то вслух. Передавая ему влажные чашки и тарелки, я постаралась его не касаться. Я вообще никого сто лет не касалась, ну, кроме Лютика, но вообще-то он и не был человеком, так что он был не в счет. Пит же молча вытирал посуду, но от него исходило легкое напряжение. Неужто он хотел со мной заговорить? Или ждал, что я что-то скажу? После стольких месяцев сидения в тишине, в попытке закрыться от мира эта нервная энергия меня оглушала. Я почувствовала, что чашка вот-вот выскользнет из моих трясущихся пальцев, угрожая упасть на пол, и лишь в самый последний миг смогла взять себя в руки и не отправить ее на верную гибель. Ведь это же, ради всего святого, был Пит! Мы с ним целовались, лежали в объятиях друг друга бессчетное количество ночей, столько раз чуть было не погибли друг за друга, а я даже не могу заставить себя пожелать ему доброго утра. Сглотнув подступающий ужас, я смогла наконец сказать хоть что-то, протолкнуть это сквозь ватные губы: — У тебя пальцы в краске. Пит помедлил и посмотрел на меня, прежде чем ответить: — Я вчера их смешивал. Не так просто найти нужные оттенки. — Ты рисуешь, — это было нечто среднее между утверждением и вопросом, и для меня оно прозвучало как-то отстраненно. - Да. Это часть терапии и вообще… мне этого недоставало. В больнице у меня были клочки бумаги и самые толстые непонятные карандаши, особо не порисуешь, — легко сказал он. Я слегка обдумала услышанное. — А нельзя было попросить что-то ещё у Доктора Аврелия? — это была самая длинная фраза, которую я проговорила за несколько месяцев. — Это было все, что мне могли позволить. Они боялись, что я могу пораниться обо что-то острое, - Пит, казалось, поймал себя на том, что проговорился. И, не ища других путей к отступлению, просто так пристально уставился на тарелку, которую вытирал, будто она таила в себе все тайны вселенной. Все его тело вдруг резко напряглось. Чувствуя, как к горлу подступают слезы, я схватилась за край раковины. Это было сильнее меня, сильней моего рассудка — невероятное желание плакать. Но огромным внутренним усилием я подавила тот порыв и прошептала: - Прости. Не в силах больше вынести того, как стали на меня давить эти стены, я бросила губку, которой орудовала, и молча быстро вышла из кухни, едва не задев по пути Сальную Сэй. Завернув за угол, я прижалась к стене в коридоре, я вдруг вся невольно задрожала и начала хватать ртом воздух. Я просто была не готова к подобной боли. Я едва могла вынести мою собственную боль. И что больше всего сводило меня с ума, ответственность за то, что с ним случилось, лежала на мне, а ведь я и так казнила себя по миллиону разных причин. Я расслышала, как в ответ на что-то, что сказал Пит, Сальная Сэй зашептала: — Не дури. Почему бы тебе не прийти снова завтра? Пит вздохнул и тоже зашептал: — Не знаю, нужно ли мне приходить. Может быть, я делаю все только хуже. Может, ей нужно больше времени. — У нее и так уже было слишком много времени. Она и так вся извелась. Куда уж больше! — зашипела Сальная Сэй. От мысли, что Пит больше не вернется, на меня напало дикое ужасное отчаяние. Его страдания выбивали меня из колеи, но я была все-таки скорее эгоистичной, чем мудрой, даже в таком сломленном состоянии. И от меня не укрылось, что я и дальше буду блуждать в этой чернильной мгле своего персонального ада, купаться в океане горя, который разольется еще шире, омывая нежное лицо Прим и черты всех прочих, в чьей смерти я себя винила, если он ко мне не вернется. Ко мне? В Дистрикт Двенадцать, поправила я мысленно себя. Они же все еще толковали обо мне. Прежняя Китнисс пришла бы я ярость, услышь она, как кто-то в ее присутствии говорит о ней в третьем лице, но то, что я уже съезжала с катушек, здорово подкорректировало мои представления и список того, что теперь могло меня задеть. Я вернулась в кухню и обессилено села. — Возвращайся завтра, — сказала я, не в силах контролировать дрожь в голосе. Пит застенчиво на меня взглянул, неспешно вытирая последнюю тарелку, зная, что я их разговор подслушала. Он взвешивал каждое свое слово. Неужто ему кажется, что даже обычная беседа может расколотить меня на тысячу осколков? — Конечно. Я принесу хлеба, — остроумно выдал он, ставя тарелку у раковины. В его голосе я различила улыбку, и в кухне как будто внезапно стало легче дышаться. Он смотрел на меня очень пристально, но напряжение его отпустило. Невидимая тяжесть стала сползать у него с плеч, когда он слегка сменил позу, и я тоже вздохнула по-новому, почувствовала живой импульс в мышцах, приятное стеснение, а следом расширение в груди. Словно я слишком долго пробыла под водой и израсходовала весь свой кислород, так что легкие уже горели. Но я вырвалась на поверхность, глотнула воздуха и не утонула. В груди еще саднит, но уже снова с облегчением могу дышать. Взглянув на него, я улыбнулась ему в ответ, и, одурманенная прекрасной синевой его светлых глаз, сумела выдавить: — Здорово, потому что я буду ждать своего хлеба. Что-то возле меня вдруг резко замерло, и, уверена, если бы я смогла взглянуть направо, увидела бы там Сальную Сэй, которая вылупилась на нас, на меня, с немым вопросом или же в шоке от моей неудачной попытки пошутить. Наверное, не каждый день ей доводилось видеть человека, восставшего из мертвых.