Good Again

После того разговора на кухне Пит стал приходить каждое утро со свежим хлебом в руках. Он оставался на завтрак, перебрасывался остротами с Сальной Сэй и порой втягивал в застольную беседу и меня. Впрочем, я редко говорила что-либо значимое, разве что выдавливала самый короткий ответ или просто кивала или отрицательно мотала головой. Я выскальзывала из дома, чтобы поохотиться, и осваивалась с вновь утвердившимися привычками по вечерам принимать душ, а по утрам — завтракать чаще всего в нашей небольшой компании. Дни шли, и я постепенно стала выжидательно поглядывать в сторону лужайки не только поутру, перед завтраком, каждый звук или движение заставляли меня внутренне напрячься. Но когда за этими звуками ничего не следовало, я испытывала смутное разочарование, которое с каждым днем все нарастало. Я исподтишка наблюдала за домом Пита, отмечала, чем он занят, сидя у того окна, которое глядело на дорогу: его дом виднелся на дальней стороне изрядно заросшей лужайки. Наши дома стояли в некотором отдалении друг от друга, их разделяли еще два дома и изгиб дороги, так что мне был виден лишь один его фасад и большой задний двор — такие были у всех домов в нашей Деревне Победителей. Слева же от моего дома находилось обиталище Хеймитча. И его лужайка была обильно унавожена гусиным пометом, потому что эти пернатые постоянно сбегали из загончика, который Хеймитч для них соорудил. Всего два месяца прошло, как он их завел, а все вокруг уже изгажено. Там, где дорога начинала спускаться в город, стояли еще три роскошных дома, которые обрамляла еще одна здоровенная лужайка, которая простиралась до самого арочного пролета и невысокой каменной ограды, обозначившей южные границы Деревни Победителей. Некогда подключенный к электричеству забор Дистрикта был дальше по дороге, тоже слева. Там же располагался и другой выход из Деревни, которым предпочитала пользоваться я, — он был достаточно далеко от центра, чтобы я могла ускользнуть в лес, не рискуя ни с кем повстречаться. Из моего окна мне были видны огни на кухне Пита, пробивающиеся сквозь предрассветную дымку — конечно же, он поднялся, чтобы с утра пораньше печь. Я задавалась вопросом, мучают ли кошмары и его, ведь огни на первом этаже там тоже горели почти всю ночь. Наблюдала я и за тем, как он выходит из дому, закончив работу на кухне, и принимается копать и обрабатывать землю там, где, как я думала, у него был сад. Его хромота не была заметна на таком расстоянии, но я замечала, как нелегко ему порой справляться со своим протезом, когда он пытается опуститься на колени на траву. Однажды, пока он так работал, легкий весенний ветерок заигрался с его светлыми кудрями и разметал их во все стороны. В этот момент он в глубокой задумчивости повернул голову к моему дому. Хотя я и была уверена, что он не может меня видеть, но все-таки постаралась как следует скрыться за занавеской. Он же замер так на несколько долгих мгновений, прежде чем вернуться к тому, что делал. Хеймитч в эти первые недели после возвращения Пита тоже меня навещал. Входя без стука, он направлялся прямиком в гостиную, видимо ожидая, что я буду на своем прежнем извечном месте. Сидя на подоконнике, я наблюдала, как он напрягается, обнаружив, что мягкий бугристый диван пустует. Заметив, что он сбит с панталыку, я позволяла себе даже слегка улыбнуться. Он же принимался шарить глазами по комнате, пока не замечал меня, выглядывающую из-за тонких белых занавесок. Я замечала, как он ухмыляется и облегченно выдыхает, хоть сам Хеймитч в этом в жизни бы не признался.  — Все-таки решила подняться, солнышко? — сказал он, приближаясь. — Да и поход в ванную тебя здорово освежил. Надо бы тебе бывать там почаще. Все вышесказанное совершенно не вязалось с его давно нечесаными патлами, мятой одеждой и… этим запахом. И я больше не была в прострации, чтобы все это впредь игнорировать.  — Да кто бы говорил. Сам воняешь, как гусиное дерьмо. Хеймитч явно был обескуражен и зашелся недоверчивым смехом, от которого я так и подпрыгнула на месте.  — Рад, что ты к нам вернулась, солнышко. Характер у тебя по-прежнему паршивый, — он продолжал ворчать, делая глоток чего-то горячительного из металлической фляжки, которую всегда носил с собой. Взглянув в окно туда же, куда смотрела я, он углядел там Пита, сажающего что-то в землю. Стоя на коленях, тот копался руками в садовых перчатках в рыхлой почве. Мне показалось, что я даже здесь, на своем подоконнике, ощущаю запах перегноя и дождевых червей, и я невольно вдохнула эту прель и влажность полной грудью. Хеймитч смерил меня глазами и явно заколебался, прежде чем сказать мне что-нибудь еще. Мое же терпение в этот момент окончательно лопнуло.  — Сэй, Пит, а теперь еще и ты? Что вы вечно все прокручиваете в уме про себя? Я не собираюсь сломаться от любого вашего слова, — в конце предложения мой голос сорвался, потому что, кто же его знает, что меня на самом деле может подкосить, и правда ли я была от этого так уж далека. Хеймитч взял мою руку в свою в совершенно не свойственной ему нежной манере.  — Но ты была сломлена, а мне больше нравятся твоя кривая ухмылка и дурной нрав, — он кивнул на диван, взмахнув рукой, и оба мы на миг замолчали, прежде чем он продолжил. — Вместо того, чтобы шпионить тут, просто пойди и поговори с ним. Я на это ничего не ответила. И так уже было сказано достаточно, и мне бы пришлось слишком долго объяснять, что для того, чтобы заговорить с Питом, мне понадобилось бы невероятное, нереальное для меня пока количество энергии. Что разговор с ним с глазу на глаз мог бы привести к обсуждению таких тем, которые снова столкнули бы меня в небытие. Может, они и правильно делали, что тщательно подбирали слова, когда я бывала рядом.  — Знаешь, он так же ужасно хочет пойти к тебе, как ты — к нему, но то, как ты изображаешь тут из себя безжизненную глыбу, заставляет всех ходить как по тонкому льду, — настаивал Хеймитч.  — Я еще не готова, — прошептала я, разглядывая свои ладони.  — Черт подери, да если ты будешь ждать, пока будешь готова, толку не будет. В ответ я лишь вздохнула. Хеймитч же расположился в кресле возле книжных полок, и мы с ним так и сидели молча, пока полуденное солнце не наполнило комнату теплом и светом. Пит вернулся к себе в дом, видимо, стало слишком жарко, чтобы работать дальше. Глотнув напоследок из фляжки, Хеймитч, хрюкнув, поднялся со своего места. Он уже нализался, но все-таки еще не до такой степени, чтобы лыка не вязать. Прежде чем уйти, он повернулся ко мне, слегка покачиваясь.  — Нет ничего плохого в желании снова жить, — сказав это, он, пошатываясь, побрел к двери и пьяной походкой направился к себе домой. Мне было трудно переварить эту мысль, и я вдруг почувствовала, что ужасно устала. Порой мне хотелось снова двигаться, снова обрести себя в привычных мне вещах: в лесу, охоте, добыче. Порой меня тянуло в Шлак, взглянуть на развалины, в которых я прожила почти всю жизнь, чтобы обрести хотя бы тень радости, которую я испытывала, когда мне пел мой отец. Мне хотелось ощутить, как пальцы матери плетут мне косу — еще до того, как отца не стало, и она закрылась в своем коконе от этого мира. В моих фантазиях я взбиралась по ступеням нашего маленького старого дома и находила там Прим, которая ждала меня там с кусочком козьего сыра и горстью ягод в руках. Ее смерть была просто каким-то недоразумением, в её голосе была слышна улыбка: «Глупая, разве ты не знала, что я все время была здесь?». Мне хотелось пойти в лес и найти силки, которые поставил Гейл, чтобы он снова, как прежде, ко мне бесшумно подкрался и заставил взвизгнуть от неожиданности. «И кого ты теперь собираешься тут поймать, Кис-Кис? Да ты поллеса распугала». Мне этого недоставало. Но я смертельно боялась наткнуться на то, что напомнило бы мне о той жизни. Об отце, о матери, о Прим, о Гейле, да обо всем прежнем Дистрикте Двенадцать — теперь все они стали призраками и, перейдя в тонкий мир, забрали с собой большую часть меня. Когда наступил вечер, я все еще сидела у окна. Сальная Сэй приготовила рагу и поставила его на стол, шаркая, она поправляла то, что было лишь слегка неровным, но она была не в силах поправить то, что было действительно сильно исковеркано в нашей Деревне Победителей. Когда стали сгущаться сумерки, она тихонько подошла ко мне, но я все еще упорно пялилась в ночь, прижавшись лбом к оконной раме. Она еще подумала и пошла прочь, оставив включенным свет в коридоре. До меня донесся звук закрывшейся за ней входной двери. Кошмары в ту ночь были особенно безумными, они были полны взрывающихся детей и опаленных светлых кос. В ту ночь вновь погибли все, кого я любила, и я почувствовала, как тьма вновь истекает из самой сердцевины моей сущности. Я не могла дышать, я даже не хотела этого делать, и омертвение, владевшее мною два первых месяца в Двенадцатом, снова грозило завладеть мной и приковать к постели. Воздух набух от моих кошмаров, крики, которые я издавала во сне, вонзались в мои уши как скрип ногтей по грифельной доске, заставляя меня стучать зубами. Лицо было мокрым от слез, и, хотя я уже не всхлипывала, напряжение во всех моих лицевых мышцах свидетельствовало, что я криком кричала во сне. И тут я ощутила нежное давление на край матраса. Почувствовала, что мои руку и плечо гладит теплая ладонь, что меня обволакивает успокаивающий шелест слов. Другая рука откинула волосы, которые прилипли у меня ко лбу, провела по разметавшимся по подушке прядям. Мое имя звучало так тихо, как будто бабочка шуршала крылышками. Повернув голову на звук, я встретилась с теми самыми глазами, которые, даже в темноте отливали чистой голубизной ясного летнего дня.  — Пит, — едва смогла выдавить я. Он поднялся с колен, на которых стоял у моей кровати, и сел на краешек матраса.  — Тс-с-с… Китнисс… все хорошо. Это был просто дурной сон, — мурлыкал он, поглаживая мое лицо тыльной стороной ладони, проводя по линии подбородка костяшками пальцев. Лицо его было неописуемо печально. Я лежала потрясенная, хватая ртом воздух. Простыни намотались на мою правую ногу, сползли в беспорядке на пол. Разжав судорожно стиснутые кулаки, я поспешила схватить его за руку, которой он меня поглаживал. Повинуясь инстинкту, наши пальцы сплелись, сомкнулись друг с другом. Это было как в пещере, как на том пикнике на крыше, как в бессчетной череде ночей в Туре Победителей и Тренировочном центре, как когда мы работали с ним над семейным справочником растений, как на той улице в Капитолии. Только теперь в этом жесте не было ужаса и угрозы близкой смерти. Это произошло словно в альтернативной вселенной. Где вся моя жизнь не была разорвана в клочья, на лоскутки, которые я понятия не имела, как вновь соединить друг с другом. Но Пит был здесь. Когда сонный туман стал редеть, стало видно, что в мое окно вот-вот заглянет рассвет. Было любопытно - отчего это он здесь в столь невероятно ранний час, босой и облаченный в пижаму. Все вокруг было уже не черным, а сероватым в свете пробуждающегося дня, и, повернувшись к нему, я уже смогла различить черты его лица.  — Что случилось? — спросила я.  — Ты кричала. Слышно было даже с той стороны лужайки, — он сделал паузу, и по его телу пробежала волна дрожи. — Я больше не мог этого выносить, Китнисс. Не мог выносить криков. Я слышу, как ты кричишь, с тех пор, как сюда вернулся, и я понял, что с меня хватит. Прости, если меня не должно тут быть, — на его лице отражались грусть и тоска, которые, казалось, поселились теперь там навсегда, не исчезая больше из его глаз, под которыми залегли темные тени. Он больше не гладил меня по волосам, но его руки остались там же, куда я их направила. — Нет, — ответила я, выровняв дыхание. — Так и надо. Я рада, что ты здесь, — тут я почувствовала, как слезы тихо потекли по моим щекам. И он вытер их большим пальцем. — Вот почему ты не приходил? Думал, я не хочу, чтобы ты был здесь? — он медленно кивнул. Меня осенило, что я, оказывается, все это время ждала, чтобы он пришел не только завтракать, что ради этого я и торчала без конца на подоконнике. Но ему-то откуда это было знать, если я и сама только сейчас это осознала? Так что я прикусила язык и снова повернулась к окну. Солнце поднималось из-за горизонта, расплескивая свой сияющий оранжевый, красный и желтый триумф по небесной синеве. Окно смотрелось картинной рамой, лишь обрамлением для полотна, на котором рождению зари дня салютовали нежные переливы светлой меди на горизонте. Я вздохнула и снова повернулась к Питу, все так же прижимая его руку к своей щеке.  — Смотри на восход. Он того самого, твоего любимого, оранжевого цвета, — я теснее прижалась к его руке. И чувствовала, как бесконечно довольна, что мою израненную душу наполняют отблески этого сияющего оранжевого. Пит тоже взглянул в окно, и в этот миг свет заиграл на его растрепанных локонах, и его невероятно длинные ресницы тоже засияли в лучах зари. Да и легкий пушок на его бледной коже тоже, казалось, горел как нездешнее золото. Если я когда и представляла себе древние, еще до Темных Дней существовавшие сказки, то Пит был просто воплощением того, как некогда отец описывал мне ангела.  — Ты мне об этом напомнила, — прошептал он, и голос его дрогнул от переполнявших его чувств. Когда он вновь ко мне повернулся, я села на постели и потянулась к нему как ребенок, который просится на ручки. Он притянул меня к себе, и я обвила руками его шею, спрятала лицо в укромное местечко между его шеей и лицом. Я чувствовала, как он прижимается ко мне щекой, как он почти до боли прижимает меня к груди. Он смело, всей ладонью, поглаживал мне спину, а другую руку нежно запустил мне в волосы, заплел в мои локоны, нежно почесывая мне кожу головы кончиками пальцев. И я держалась за него с тем же невероятным рвением, всем телом вспоминания ощущения, которые дарили его объятья, и этот его аромат сахара и хлебной закваски. И никогда прежде в своей жизни я так не стремилась почувствовать себя целой, как в этот миг. Мне нужно будет в этом разобраться. Цепляясь за него, я чувствовала, как нежное оранжевое тепло рассвета перетекает в жар нового дня.