Good Again

Соглашаясь позвонить Доктору Аврелию, я и не думала делать это безотлагательно. Я все откладывала этот звонок, и мы с Питом в последовавшие за тем разговором недели много времени проводили вместе, работая в его требующем немалых трудов саду. Мы вели себя друг с другом по-товарищески, и наши вежливые разговоры никогда не покидали безопасной территории, не касались целого моря вещей, которые вообще-то стоило бы обсудить. Но наш хрупкий безмятежный мирок пока не выдержал бы такого вторжения. Мы же преуспели в умении уклоняться от подобных тем, лишь скользя по поверхности. То, что мне удавалось отвлечься днем, немного усмиряло и мои ночные кошмары, но все-таки ради Пита я закрывала на ночь окно своей спальни, чтобы мои крики больше не тревожили его сон и не заставляли его бежать ко мне. Однажды, когда мы на пару пропалывали кусты томатов, явился Хеймитч. Он забрался на крыльцо, притащил оттуда себе стул, уселся и стал смотреть, как мы трудимся. Утро было изрядно жарким, и по моей спине стекали струйки пота. Пит тоже был уже на взводе и не удержался от того, чтобы пожурить нежданного гостя: — Знаешь, тут и тебе нашлась бы работенка. — Ха, — протяжно выдохнул Хеймитч. — Не встревать же мне между вами, голубки. Я метнула в его сторону злобный, острый как нож, взгляд, яростно нахмурившись, но он лишь еще громче засмеялся, сделав глоток из неизменно сопровождающей его бутылки. — Вот уж не думала, что ты намерен и впредь не спускать с нас глаз, раз ты наш ментор, — выпалила я. — К чему такие громкие слова? Но, да, мне бы не хотелось, чтобы ты себе навредила. И в любом случае не спускать глаз — одна из привилегий власть имущих, — мы с Питом после этих слов обменялись досадливыми взглядами и вернулись к нашему занятию. Пит сегодня был какой-то несобранный, дерганый, судорожно хватался за сорняки. Положив руку на его ладонь, я спросила: — Ты в порядке? Он посмотрел на меня, его глаза блестели ярче обычного. — Паршиво спал. Но скоро со мной все будет хорошо. — Можем просто сделать перерыв, — предложила я. — Нет, все нормально. Я хочу тут все закончить, — ответил он отрывисто. Я осторожно кивнула, но приняла такое объяснение. И тут опять встрял Хеймитч. — Малыш, я бы прямо сейчас не отказался от рагу из белок. Что скажешь, солнышко? Может стряхнёшь пыль со своего оружия и добудешь нам что-то на обед? Я так и опешила. В последние месяцы охотилась я крайне мало. Как бы я ни любила лес, уединение, утреннюю свежесть в чаще, ощущение натянутой тетивы в руке, свист стрелы, которая летит, чтобы поразить добычу — я больше нигде не могла найти этих ощущений в своей повседневной жизни, — но нынче лес стал для меня местом, населенным призраками. Я бродила по нему и вдруг начинала думать о Гейле, и мое сердце обливалось кровью. И это было неизбежно — ведь никто кроме него и моего отца никогда не ходил со мной в лес. Прежде охота была преступлением. Теперь все было по-другому, но я не знала, смогу ли я в одиночку одолеть всех этих призраков. И все же зов леса плачем отдавался в моей душе, звал меня, и противиться этому зову было не менее мучительно, чем вспоминать. Я терялась во всех этих нелегких мыслях, когда Пит поймал мой взгляд и тихо прошептал: — Ты стреляешь белок как никто другой. Всегда прямо в глаз. Готов поставить на это сырные булочки. Я невольно вскинула голову: и из-за того, что он повторил давным-давно сказанное его отцом, и из-за искушения. — Сырные булочки? Ты для меня их еще не делал! — Не заставляй людей ждать! — пророкотал Хеймитч, — иди и подстрели парочку белок, солнышко. Пит посмотрел на меня так, как будто знал наперед, что я собираюсь сделать, едва ли не раньше меня самой. Его рука, сжимавшая черенок лопаты, казалось, начала подергиваться, но он погасил эту дрожь, стиснув его так, что побелели костяшки пальцев. И я на миг задалась вопросом, что с ним такое, но потом опять переключилась на свои спутанные мысли. Не могла же я сказать Питу, отчего я так скованно себя веду. Даже зная, насколько терпимо он относится к перепадам моего настроения, как снисходителен к моему невменяемому состоянию, в силу не до конца забытого рефлекса, из-за любви, которую он когда-то ко мне испытывал. Я была не в состоянии оценить свои чувства, знала только, что умру, лишь бы он был в безопасности, даже теперь, но это лишь с натяжкой можно было бы считать любовью. Любовь означала боль и потери. Любовь была ловушкой, что заставляла идти на самопожертвование ради неопределенной цели. Судьба жестоко обошлась с моей любовью, и я не решалась предаться ей снова. В свете этого сырные булочки Пита были единственным, хоть и слабоватым стимулом для того, чтобы отправиться на охоту. В том подвешенном состоянии, в котором я пребывала, я была не готова делиться с ним многими вещами, и уж точно не печалью, связанной с Гейлом. И я обещала себе, что просто уйду ненадолго в лес, подстрелю белку-другую и тут же вернусь. Мне оставалось лишь зайти на минутку к себе домой, чтобы взять охотничью сумку, лук и колчан со стрелами. Прогулка же до леса показалась мне спуском в могилу. Воздух хоть и был прежним, повеял на меня нездешним холодом, как только я приблизилась к забору. Прежде, когда я туда ходила, я старалась не слишком много думать о том, что я делаю, просто искала место, которое прежде дарило мне успокоение. Теперь же я вся была на взводе, и отсутствие Гейла терзало меня как острые ледышки. Мне всегда было с ним так просто. Но я потеряла его навсегда, и подозрение, что это он приложил руку к изобретению той адской бомбы, делало чувство потери только острее. Может потому что умом я больше не задавала вопросов, я знала, кем он был для моего сердца. В моем чувстве к нему не было того волнения, которое я испытывала рядом с Питом, но я не пыталась причислить его к какой-то категории, оно было за гранью всех категорий. В голове у меня что-то запульсировало, стоило мне приблизиться к забору. Если я не смогу сосредоточиться даже для того, чтобы настрелять чертовых белок, я ведь могу просто вернуться назад, ничего не объясняя. Бесшумно ступая, скорее по привычке, чем намеренно, я послала стрелу в зазевавшуюся белку. Повторила это еще три раза. Быстро отряхнув их и сложив добычу в сумку, я без оглядки кинулась обратно к воротам.

***

Вернувшись к дому Пита, в саду я никого не обнаружила, а стул Хеймитча валялся перевернутый на боку. Неожиданно по спине у меня пробежал недобрый холодок, и я тут же сгруппировалась и присела на корточки, озираясь в поисках опасности. Я даже зарядила свой лук, вытащив из-за спины стрелу. Из дома до меня донесся приглушенный шум, и я рванула к входной двери, чувствуя, как в груди поднимается знакомая паника. Чутье охотника редко меня подводило, и присутствие опасности я могла ощущать за милю. Едва открыв входную дверь, я увидела на полу свежую кровь. Шагнув внутрь, я затаилась и вновь обратилась к своему слуху. Звук, что я слышала снаружи, доносился из соседней комнаты, и, завернув за угол, я без промедления туда направилась. И замерла в дверном проеме. Мне видна была одна лишь спина Хеймитча, которая загораживала сидящего на диване Пита. И к месту меня приковало то, что Пит был весь охвачен дрожью. Я могла разглядеть лишь его ноги, и судя по тому, как они подергивались, все его тело пребывало в тисках мучительного спазма. Когда я рванулась вперед и оказалась рядом с Хеймитчем, мне стало видно, что алые струйки стекали из раны у Пита на голове, заливая ему рубашку. Кроме того, у него были в кровь разбиты губы, и еще один кровавый ручеек струился по подбородку. В ужасе я рванулась на кухню, чтобы схватить там полотенце, готовая обрабатывать его раны, хотя то, как ходило ходуном его тело, пугало меня. — Хеймитч! Ты что, собираешься дать ему истечь кровью? — прошипела я, бросаясь к Питу. Но Хеймитч отстранил меня, вытянув руку. — Не трожь его. Он может броситься и навредить тебе. — Какого черта здесь творится? Черт возьми, Хеймитч, что с ним? — я снова сделала движение в сторону Пита, теперь уже более настойчиво. Вид его крови поверг меня в ту же степень крайнего отчаяния, что я испытывала некогда в пещере. Хеймитч же сграбастал меня за обе руки и затряс. — У него приступ. Он так здорово их от тебя скрывал, что ты думаешь, что с ним все хорошо. Проклятье! — прошептал Хеймитч с яростью в голосе. — Тебе нельзя просто кидаться к нему. Он может сделать в таком состоянии все, что угодно. — Хеймитч, он разбил себе голову и губы в кровь, и она все еще течет. Я не собираюсь просто так это оставить, — вырвавшись из его захвата, я уселась на колени рядом с Питом, слыша, как Хеймитч бранится на чем свет стоит у меня над головой. — Пит, ты меня слышишь? — сказала я, пытаясь поймать его блуждающий взгляд. Его дрожь стала более явной, зубы были плотно сжаты. Странные, похожие на крики животного стоны доносились откуда-то из его горла. — Пит! Не правда. Не правда. Не знаю, что ты видишь, но это все не правда. Пожалуйста, вернись к нам. Вернись ко мне. Я попыталась его погладить, но он резко от меня шарахнулся. Я сделала еще одну попытку, и он в ответ дернулся уже не так явно. Продолжая ласково трогать его лицо и волосы, я шептала ему, что все будет хорошо, что то, что он слышит, это всего лишь мы. Лицо у него все пошло пятнами, челюсть была судорожно сжата, ладони сжаты в кулаки. Мне было за него ужасно больно. Как долго это уже продолжалось? Как глупо с моей стороны было думать, что он остался невредим, что все внутри него не было безвозвратно сломлено? Он все еще весь невольно трепетал. И мое сердце все снова пошло трещинами, которые зародились в нем еще на Квартальной Бойне и когда он был захвачен Капитолием, сосущая яма внутри вновь разверзлась, и мне потребовалось невероятное усилие, чтобы не усесться в углу и не заорать от гнева и отчаяния. Вместо этого я уселась ему на колени, приникла к нему и крепко прижалась всем телом. Его голова легла мне на грудь, и я принялась мурлыкать что-то ему прямо в ухо, как делала когда-то Прим, когда она просыпалась посреди ночи после смерти нашего отца. Внутри меня была такая пустота, что я опять расплакалась. Неужели я пролила еще не все свои слезы? Я нежно расцеловала лицо Пита, легонько касаясь губами его лба и щек. И хоть меня и щекотали его брови, я все же не останавливаясь рассыпала поцелуи и по его виску. Хеймитч стоял рядом с нами как часовой на посту, готовый в любую секунду вмешаться, если Пит поведет себя агрессивно, но в этом не оказалось нужды. Пламя, которое в нем разжег яд ос-убийц, скоро потухло, и Пит от прикосновений моих рук и губ расслабился. Кулаки начали разжиматься, и он медленно тоже обвил меня руками. Взглянув на меня затуманенным взглядом, он прошептал дрожащим от изнеможения голосом: — Прости… Я мягко его перебила: — Тебе не за что извиняться. Ложись и отдохни. А я принесла белок для рагу, помнишь? Разбужу тебя, когда они сготовятся, — в ответ на мою попытку его отпустить, он сжал меня лишь крепче. Сила в его руках не вязалась с измотанным выражением на его лице. — Не уходи. Я подняла глаза на Хеймитча. Он наблюдал за нами так пристально и так внимательно, как будто в жизни никогда не брал спиртного в рот. Вздохнув, он поднял мою охотничью сумку с пола, где я ее швырнула, когда бежала к Питу, и понес ее на кухню. — Ты все-таки заставила меня готовить в конце концов, — пробормотал он себе под нос, и я услышала, как он принялся потрошить белок. Я же вновь повернулась к Питу и снова тесно его обхватила. — Не хочешь лечь? — прошептала я. Он молча кивнул где-то в районе моей груди, и я отпустила его, чтобы он смог прилечь на кушетку. Положив ему под голову подушку, я быстро скинула сапоги. Он подвинулся, чтобы я смогла прилечь рядом с ним, положив голову ему на грудь, и я, устроившись таким образом, принялась неспешно поглаживать ему живот и руку. Просунув ногу между его ног, я ощутила своей икрой основательную тяжесть его протеза. Мы не произносили ни слова, и единственными различимыми звуками оставались приглушенные движения Хеймитча на кухне. Пит же, перекинув через меня руку, прижал меня к себе, проводя пальцами по моему плечу. Мне было ясно, что на большее у него уже просто не хватает сил. Через несколько минут дыхание его выровнялось, грудь стала медленно подниматься и опускаться, и он погрузился в сон. Я еще немного полежала с ним, пытаясь успокоиться. Пита таким я в последний раз видела только в Тринадцатом, и это меня здорово напугало. Истекающего потом, дрожащего, с расширенными зрачками, несмотря на солнечный день — это уже было мне знакомо. Как же я корила себя за легкомыслие, за то, что по умолчанию сочла, что с ним все хорошо. Не потому ли, что мне просто хотелось, чтобы это так и было; чтобы мне не нужно было вечно себя ненавидеть за то, что я допустила, чтобы он был захвачен и раздавлен Капитолием? Но ведь в любом случае со стороны он выглядел как настоящий Победитель, поборовший обстоятельства. Ведь он единственный за всю историю Панема смог все-таки восстановиться после охмора. Но темные круги у него под глазами говорили совсем о другом. И я не заметила этого сразу, как и все остальные, принимая его таким, каким мне хотелось его видеть; прежним Питом — милым, веселым, остроумным, который всегда мог вставить нужное слово в нужный момент. Но когда я стала вспоминать каким он был в последнее время, перед моим мысленным взоров всплыли и подрагивающие руки, и напряжение в широких плечах. Он частенько находил на это те или иные объяснения. А я, погруженная в свои переживания, и не замечала этих тревожных звоночков. И до сегодняшнего дня я не понимала, как тщательно он изображал, что с ним все в порядке. И Хеймитч был с ним в сговоре. Стараясь не разбудить Пита, я осторожно выпуталась из его объятий. Теперь на его лице было написано мирное выражение, хотя на лбу все еще была видна запекшаяся кровь, как и на опухших губах, которые, он видимо, прикусил. Умою его, когда проснется, решила я. Тихонько проскользнув в кухню, я решительно закрыла за собой дверь. Хеймитч уверенной рукой разделал и нарезал беличье мясо, и, судя по аромату, положил его тушиться с овощами, которые нашел у Пита на кухне. Мне пришлось напрячься, чтобы не двинуть его первой попавшейся под руку швабру, и ограничиться разговором. - Что. Это. Было? — зашипела я на него. Хеймитч показал головой. — Ты видела его приступ. — Я знаю, что я видела, — отрезала я. — Просто я думала, что больше их у него не бывает. — И что заставило тебя так думать? — спросил Хеймитч. - Ну, во-первых, я их никогда не видела, — ответила я уклончиво. Хеймитч был явно раздражен. — Китнисс, ты хоть на что-нибудь обращаешь внимание? Он толком не спит и притворяется, что идет в город, каждый раз, когда чувствует приближение приступа, — он сделал паузу и ожесточенно схватился за нос. — Ты правда думаешь, мне нравится пялиться на то, как вы на пару потеете в саду? Или что мне нужны тушеные белки на обед в такой вот жаркий день, как нынче? В самом деле, Китнисс. Если уж ты всегда считаешь, что права, то хотя бы смотри по сторонам! — он в сердцах швырнул кухонное полотенце, которое держал в руках. Меня его вспышка просто оглушила. Я ничего толком не могла понять. Тем не менее, у меня в мозгу крутилось то, как дрожали сегодня утром у Пита руки, как коротко он отвечал мне. Видимо, Хеймитч заметил, что у него приближается приступ, и услал меня подальше под первым попавшимся предлогом. Как я могла быть настолько слепа? Почему, упиваясь самобичеванием, не замечала то, что было у меня под носом? Я вновь допустила, чтобы он мучился от боли. Да, я всю жизнь только и делала, что вновь и вновь причиняла ему боль. Мое отвращение к себе нарастало и превращалось в ярость. — И как прикажешь мне все это заметить, если ты так здорово помогаешь ему все это от меня скрывать? — заорала я. Хеймитч, глядя на меня, прищурился. — Китнисс, я скажу это только один раз, и не собираюсь этого впредь повторять. Я знаю, как сильно ты его любишь, — я лишь приоткрыла рот, чтобы поспорить: что? Но что я могла возразить? — Всякий, кто видел вас на Квартальной Бойне, это уже понял — конечно же, кроме тебя самой. Тем не менее, тебе нужно решить, что ты собираешься с этим делать, — я снова хотела его перебить, но он вытянул руку, не давая мне и слова вставить. – Нет, не надо. Если не хочешь называть это любовью, зови, как, черт возьми, считаешь нужным, но факт, что солнце встает и заходит для тебя благодаря этому мальчишке, — мне хотелось возразить ему, мол, не может быть, что он до сих пор меня любит, но Хеймитч вновь меня заткнул. — Конечно, ты думаешь, что это все касается одной только тебя, но тебе следует понимать, что все, что ты делаешь, или чего не делаешь, в итоге отражается на Пите. Если ты не в состоянии жить с теми чувствами, которые испытываешь — потому что ты душевно надломлена, не можешь держать себя в руках или попросту недостаточно его любишь — то просто дай ему отставку, отпусти. Потому что все эти полумеры, которые ты предпринимаешь, могут его попросту укокошить. У него здесь никого нет, кроме нас с тобой, и будь я проклят, если он торчит тут ради того, чтобы наслаждаться обществом такого старого пьяницы, как ваш покорный слуга. Он и так очень много сделал, так многое в себе перелопатил, чтобы здесь оказаться, как он всегда и делал. Как мне вбить это в твой дубовый лоб? Я схватилась за голову, пытаясь осознать все это; от ярости, с которой я ворвалась на кухню, не осталось и следа, я ощущала лишь пустоту. — Хеймитч, я не знаю, могу ли я сделать то, о чем ты просишь. Да и откуда тебе знать все это? Тем более что я и сама себя порой не в силах вынести, — теперь я уже шептала, полностью раздавленная стыдом и безнадежностью, чтобы еще что-то к этому прибавить. — Оттуда. Я и сам бывал когда-то в вашей шкуре, и знаю, о чем говорю. И мне вообще-то не наплевать на Пита. Сказав это, он отвернулся и вновь занялся готовкой, давая понять, что разговор окончен. Мол, солнышко, от ворот поворот. При этом мне было невыносимо тошно рассматривать Хеймитча с этой новой для меня стороны, и то, что он сам положил конец нашей беседе, было даже к лучшему: я так очумела от всего услышанного, что хотела только сделать ноги. Меня захлестнула мешанина из эмоций, и в таком состоянии я была не способна к разумным действиям. Меня хватило только на то, чтобы, прихватив мои вещи, улизнуть к себе домой. Открыв входную дверь, я побросала все прямо на пол, даже не потрудившись включить свет или открыть окна. Добежав до своей спальни, я захлопнула и заперла за собой дверь. Свернулась на кровати калачиком, желая только упасть в темноту сна и больше не очнуться никогда.