Хорошее время для перемен Знаешь, такая удача, как у меня, Может хорошего человека Взять и испортить. Так пожалуйста, пожалуйста Дайте мне, дайте мне, дайте мне, Дайте мне получить, что хочу, На сей раз Я уже давно бросил мечтать, Знаешь, жизнь, что у меня была, Может превратить хорошего человека в плохого. Так хоть раз в жизни Дай мне то, что я хочу, Бог знает, это будет в первый раз, Бог знает, это будет в первый раз, Из песни Please Please Please, Let Me Get What I Want Прошу, дай мне то, что я хочу) группы The Smiths*
Предупреждения: Описание жестокости по отношению к детям. Когда на следующее утро я открыл глаза, сероватый свет скорого рассвета пробивался сквозь тонкие больничные занавески. Но проснулся я вовсе не от этого блеклого свечения, а от звуков, что доносились из телефонной трубки: там бормотали и вздыхали так громко и знакомого, что ошибиться было невозможно. Такие звуки могла издавать только лишь спящая Китнисс. Они были предвестником кошмара, который пока лишь подбирался к ней, и я лежал и ждал, бессильный пересечь разделявшее нас пространство и прогнать своим прикосновением ее страхи. Возле трубки завозились, возможно, она даже свернула телефон, потом раздались еще какие-то шорохи, а затем повисла тишина. Я уже решил, что она снова заснула, когда из телефонной трубки до меня послышалось: — Пит? — Китнисс! — отозвался я, наверняка более нарочито, чем сам того хотел. Ответом мне было лишь мягкое скольжение руки по одеялу и тихий, похожий на мурлыканье ропот. Он перешел в долгое сонное бормотание, смысла в котором уже не находилось, а потом она вновь затихла. Не знаю отчего, но ее короткий, украдкой вырвавшийся смешок в ответ на то, что я назвал её по имени, когда она блуждала в закоулках своих далеких грез, преисполнил меня безграничным чувством надежды. Я замер, надеясь снова услышать этот волшебный звук, и вновь и вновь прокручивал его в голове, пока ее сонное ровное дыхание в трубке не убаюкало меня.***
Когда же она стала просыпаться, я сам пребывал в полудреме и только смутно сознавал где нахожусь. Мне было слышно как она медленно зевает и потягивается, и я отчетливо мог себе представить ее смуглые руки, закинутые за голову в сладкой истоме, и разведенные на миг пальчики на вытянутых на простыне ступнях. И мне до боли хотелось сейчас взять и прижать ее к себе, зарыться носом в её волосы, втянуть в себя запах ее неги. Мои желания простирались и дальше: скользить губами по гладкой коже, местами иссеченной шрамами, которые были мне так хорошо знакомы. Я мог бы проследить траекторию её ожогов с закрытыми глазами. Мне хотелось слышать ее блаженные стоны, вздохи и обрывочные фразы, которые срывались с ее губ по мере того, как я все больше её заводил, пока она не становилась вся как натянутая тетива, так что одним движением пальца, одним касанием языка, одним нежным нажатием я мог превратить ее шепот в громкие крики, заставить ее стонать в сладкой агонии мое имя. Я так скучал еще и по этому — возможности растворяться в ней, не боясь в процессе перестать быть самим собой, превратившись прямо в ее объятьях в кого-то совсем другого.***
— Никаких кошмаров? — спросила она, когда услышала, что я тоже проснулся. — Нет, похоже никаких. А у тебя? — Было много разных снов, но ничего очень ужасного, — она помолчала, а затем прошептала. — Сегодня пойду поохочусь. Мне помогает. Ненавижу торчать одна в этом большом дурацком доме. Я лишь прикрыл глаза — она была на грани, и изо всех сил пыталась не ухнуть с обрыва. — Звучит неплохо. Звякну в пекарню, хочу знать, все ли там в порядке. — Зачем? То есть звони, конечно, если хочешь, но я тоже туда собираюсь наведаться перед охотой, — сказала Китнисс. Я улыбнулся про себя. Это был добрый знак. — И это тоже здорово. Проверь там, не разнесли ли они ещё всё в пух и прах. Китнисс засмеялась, и мое сердце пропустило один удар. — Вряд ли. Астер хорошо справляется, а Айрис тебя чуть ли не боготворит. Там все просто отлично. Но им тоже порой не повредит хозяйский глаз, верно? Ну, Эффи не в счет. — Возможно, — я помолчал и сменил тему разговора. — Сегодня меня собираются тестировать. Позвоню тебе вечером и расскажу, как все прошло. — Ладно, я буду дома. Тем более что мне Доктор Аврелий тоже должен звонить, — она запнулась. — Мне помогают наши с ним разговоры. Когда я повесил трубку, щелчок прерванной связи громом отозвался у меня в ушах. С ней все будет в порядке. Я знал это. И повторял все время — с одной стороны, чтобы себя успокоить, но и потому, что и впрямь в это верил. Китнисс сильная; она уже не та сломленная девушка, какой была год назад, хотя до нормальности ей еще ох как далеко. Нам обоим до нее ох как далеко. Но мы не сдаемся. Я понимал, что она старается меня успокоить, уверить, что сдержит обещание не опускать руки, пока меня нет рядом. Хотя говорила она мне это не словами, а по-другому, по-своему, но смысл был все тот же. Мы справимся. И я поднялся и начал приводить себя в порядок перед еще одним тяжелым днем, чтобы тоже быть её достойным.***
Тесты, казалось, никогда не кончатся. Анализ крови. Опросные листы. Пятна Роршаха**, головоломки, сканирование. Все это утомляло и напрягало неимоверно. Хоть Хеймитч и утверждал, что не собирается торчать возле меня, однако же на самом деле он не отходил от меня ни на шаг и всюду следовал за мной как верный страж. В больнице была своя библиотека, и в редкую свободную минуту, когда в меня никто ничем не тыкал и ни о чем не спрашивал, я отправлялся туда, дивясь обилию книг. Откуда у человека может сыскаться столько времени и терпения, чтобы все это прочитать? У нас в Двенадцатом книги были редкостью. В моей семье всего и было что несколько фолиантов с рецептами, да рукописные альбомы с семейной историей, которые все сгинули в огне, за исключением того, что Тому далось найти на пепелище. В других семьях – ну, может, кроме семьи мэра - и того, верно, не было. Прошлый режим не поощрял чтения чего попало. Теперь же теоретически люди могли читать, что хотели, но, если, честно, я все равно почти не видел книг за исключением тех, что мне присылала Эффи. Вскоре я отыскал в библиотеке раздел художественной литературы и так увлекся сборником страшных сказок, что я даже перестал пытаться разговорить Хеймитча, полностью отдаваясь чтению в перерыве между тестами. Доктор Аврелий явился к нам, чтобы извиниться за задержку и причиненные неудобства. — Нам нужно составить полную картину. Обещаю, скоро все это закончится, — Доктор внимательно посмотрел на обложку книги у меня в руках, — Вижу, ты наслаждаешься Сказками братьев Гримм***. Увлекательно заглянуть на темную сторону коллективного бессознательного. — Темную сторону, а? Похоже, это как раз по твоей части, — сострил Хеймитч, а я вернулся к одной из захватывающих сцен в этой книге. И расслышал, как Доктор Аврелий, уходя, тихонько хмыкнул. Еще через час, когда у меня уже начало урчать в животе, Доктор вернулся и сказал мне: — Мы скоро проведем консилиум и обсудим на нем результаты сегодняшних тестов. Когда закончим, я к тебе приду поговорить. Но есть кое-что насчет яда ос-убийц в твоем организме, что я должен сказать тебе прямо сейчас. Я выпрямился на сидении. Когда я в прошлом году уезжал из Капитолия, сколько-то яда во мне еще оставалось. — Его еще много во мне осталось? — испуганно спросил я. — Напротив. Уровень яда в крови и тканях, кажется, существенно уменьшился, хотя последствия его воздействия еще в течение года могут проявляться в той или иной форме. Я склонен полагать, что твои приступы более не являются результатом в полной мере результатом прежнего химического воздействия на твой организм. Иными словами, не яд их вызывает. По крайней мере, в последнее время, — слова так и сыпались из него, так он был взволнован. — И что, это хорошо? — поинтересовался Хеймитч, а я лишь растерянно покачал головой. — Ну, это значит, что лечение Пита теперь находится в уже изученной нами области: посттравматическое расстройство, навязчивые воспоминания, неврозы, даже временный психоз — все это то, с чем мы можем справиться и даже успешно излечить. — Теперь мы хотя бы знаем, что у тебя не какой-то особый вид безумия, — выдал Хеймитч, вытягивая перед собой ноги. Я смерил его пронзительным взглядом, который ментору не так-то легко было намеренно проигнорировать, прежде чем сказал: — Так нам надо ждать окончания вашего консилиума? — Да. Вам скоро принесут обед, или, если хотите чего-то более разнообразного, чем наше унылое больничное меню, на первом этаже есть кафе с весьма широким выбором недурственных блюд, — Доктор Аврелий улыбнулся нам обоим. — А я вам назначаю наш будущий «разбор полетов» на три часа. — Так меня можно вылечить? — спросил я, охваченный вдруг душевным восторгом. — Не могу ничего добавить к уже сказанному, пока не посовещаюсь с коллегами. Однако все это означает, что большую часть произошедшего можно списать на проявления обычной человеческой нестабильной психики — ничего такого, что нельзя было бы подлатать пилюльками и длительной терапией, — и он улыбнулся собственной шутке, которую и я сам на удивление счел довольно забавной — не иначе это тоже было проявлением зарождающейся в моей душе надежды. — Теперь позвольте откланяться. Увидимся после обеда. — Пошли-ка отсюда, — сказал я Хеймитчу с чувством весьма напоминавшим радость. — Проверим что там у них за кафе.***
В кабинете Доктора Аврелия мне не доводилось бывать уже год. В обстановке мало что изменилось — позади большого деревянного стола из вишни на полках громоздились ряды книг. Хозяин кабинета указал мне на одно из двух удобных, обитых темной кожей кресел. Вся обстановка говорила о тщательном выборе деталей интерьера: прочные полки вздымались до самого потолка, фалды винно-красных штор прикрывали металлическую отделку окон, причудливые, экспрессивные изображения экзотического вида людей выглядывали из затененных уголков. Казалось, здесь боролись холодные, ультрасовременные и старинные, основательные, непреходящие формы. И мне показалось, что вся эта комната как нельзя лучше отражала характер и самого Доктора Аврелия. Хеймитч решил вздремнуть после того, как сторожил меня во время тестов и замеров, так что в кабинет своего психиатра я пришел один. Пока я устраивался в кресле поудобнее, Доктор Аврелий достал несколько носителей информации и, сгребая со стола бумаги, водрузил их перед собой. Потом повозился с аппаратом, в котором я распознал голографический проектор, пока из прорези в его основании не появился островок света в форме трапеции. Когда он добился желаемого эффекта, и все было готово, Доктор Аврелий повернулся ко мне. — Все твои физические показатели в норме. Важно исключить возможность заболевания — скажем, развитие опухоли может иметь самые печальные последствия для психики человека, — он продемонстрировал мне серию проекций, на которых были отражены различные мои органы. — А ты, к счастью, вполне здоров. — Уровень яда ос-убийц в твоем организма тоже заметно снизился. Это значит, что твой гипоталамус и нервная система больше не травмируются ядом. Тем не менее, ты демонстрируешь некоторые признаки диссоциативного расстройства****, которые абсолютно уникальны в твоем случае. Я был совершенно растерян, и это должно быть, у меня было написано на лбу крупными буквами, потому что он прервал свою напыщенную речь, чтобы сказать попросту: — Дай мне минутку, и я тогда смогу ответить на все твои вопросы. Прочистив горло, он продолжил в прежнем духе: — Диссоциативные расстройства, как правило, поражают людей, которые пережили тяжелую травму. Пациенты отделяют себя от источника этой травмы, пытаясь справиться с ситуацией. Когда это происходит многократно, диссоциация может воплотиться в альтернативной идентичности. Эта идентичность на профессиональном языке психиатров зовется «альтер эго», «другое я». Ты, кажется, создал себе такого вот «другого», однако необходимо определить: было ли это результатом пыток и охмора, которым тебя подвергли, или же копинг-механизмом*****, способом решения психологических проблем, который изначально был в тебе заложен. Это могло бы объяснить, отчего ты в обычном состоянии больше не пытаешься причинить боль Китнисс — эту проблему мы решили во время твоего предыдущего здесь пребывания. Однако все иначе в ситуации высокого эмоционального напряжения, когда проявляется твой «другой» — он пытается прикрыть собой твою истинную личность, чтобы ты мог защититься от страха и негативных эмоций. И это различается с тем, что с тобой было вчера, когда на тебя обрушился пост-травматический стресс. В этих случаях ты заново переживаешь свой травмирующий опыт, который испытал во время войны и на Играх. Это другое проявление травмы, более схожее с тем, что Китнисс переживает во время своих ночных кошмаров. Неудивительно, что у тебя проявилась и эта патология, учитывая все ужасы, которые ты пережил, когда пытались разрушить твой разум и стереть твою идентичность, — Доктор Аврелий печально покачал головой. Я чувствовал себя ошарашенным и несколько подавленным известиями, которые на меня обрушились. — А отчего мне казалось до этого, что мы довольно оптимистично настроены на мой счет? Сейчас же выясняется, что у меня, оказывается, еще один сдвиг по фазе, — сказал я недоверчиво. — Потому что, Пит, они оба лечатся сходным образом. Оба они являются реакцией на стресс — это своего рода эмоциональные шрамы, которые достались тебе на Играх и после пребывания в Капитолии. У нас есть четкие подходы и понимание, как тебя лечить. В отличие от случая с твоим охмором, когда мы все равно что палили по движущейся цели в темноте. Для этого у нас есть и инструменты, и методы. Диссоциативное расстройство может быть излечено, если заново познакомить твою доминирующую идентичность с этим конкретным «другим» и устранить тенденцию к подмене, хотя это в основном происходит непроизвольно. Это также положит конец тем приступом, которых ты так боишься, которые проявляются у тебя в интимные моменты с Китнисс, — он замолчал, чтобы все это получше улеглось у меня в голове. — Отчего же у меня посттравматический стресс проявился только сейчас, а не год назад, как это было у Китнисс, когда она впала в депрессию? — спросил я немного погодя. — Все люди разные. У Китнисс ведь помимо кошмаров еще множество симптомов устойчивых расстройств — депрессия, эмоциональное онемение, негативные чувства по отношению к себе, чувство безысходности. У тебя все иначе. Твое посттравматическое стрессовое расстройство — иной природы. К примеру, что случилось в шаттле: ты снова пережил те события. Снова увидел огонь, бомбы. Подобные симптомы нередко проявляются даже много лет спустя после подобной травмы. Я прокрутил в голове то, что сказал Доктор Аврелий: что у меня и у Китнисс по-разному проявляются одни и те же травмы. Если это можно вылечить тем же способом, это может означать, что у меня есть шанс скорей отправиться домой. — Если мы с Китнисс страдаем от одних и тех же психических расстройств, это значит, что вы можете лечить меня по телефону, и я могу ехать домой? — выдал я несколько оптимистично. — Да, но сначала нам надо справиться с диссоциативным расстройством. Я не отпущу тебя, пока мы не примирим этого «другого» с твоей личностью. В этом состоянии ты наиболее опасен для Китнисс. Однако я питаю надежду, что когда мы справимся с этой проблемой, и симптомы твоего посттравматического стрессового расстройства тоже смягчатся. — Так, и каков план? — спросил я. — Мы используем классическую психотерапию — будем очень много разговаривать, Пит, — тут Доктор Аврелий улыбнулся. — Кроме того, обратим на пользу твой талант художника и используем арт-терапию. И, кроме того, опробуем на тебе кое-какие экспериментальные методы… — Нет, пожалуйста. Не надо таблеток. По крайней мере, только когда других вариантов уже не будет. Я хочу выправить это навсегда. Когда я поеду домой, я хочу быть уверен, что ни при каких обстоятельствах опять не причиню вреда Китнисс, — заявил я категорично, абсолютно убежденный, что не покину этих стен, пока не добьюсь своей цели. — Очень хорошо. Но не стоит недооценивать значение хорошо продуманного медикаментозного лечения. Встретимся завтра утром и приступим к работе. Скоро я буду созваниваться с Китнисс. Хочешь, чтобы я поделился с нею своими открытиями, после нашей с ней сессии? — Да, пожалуй. У вас лучше получится растолковать ей все, чем у меня. Я и сам-то все еще пытаюсь понять что тут к чему, - но, прежде чем я успел уйти, меня посетила еще одна мысль, и я спросил. — Как вы думаете, в этой библиотеке есть книги о том, что со мной происходит? Ну, об диссоциативном расстройстве или посттравматическом стрессе? — Вот тут несколько названий, которые могут тебя заинтересовать. И обязательно зайди в раздел документальной прозы и посмотри книгу последнего автора в списке. — Спасибо, — сказал я. И я уже знал, как проведу сегодняшнюю ночь, сразу после того. как поговорю с Китнисс и попытаюсь вместе с ней все это понять. Я не был уверен, что разделяю оптимизм Доктора Аврелия, но мне очень хотелось верить, что мне удастся скорее перевернуть эту страницу своей жизни и снова оказаться рядом с Китнисс. Вернувшись в свою комнату, я обнаружил там Хеймитча, который уставившись в окно прихлебывал что-то из больничной чашки — я мог лишь предполагать, что это была вода. Мне пришло в голову, что Хеймитч напивается, но только чтобы не чувствовать ничего и прогнать своих демонов, но еще и чтобы занять чем-то руки. Я мысленно пометил себе обдумать эту мысль когда-нибудь впоследствии, пока шел к нему. — Думал, ты решил вздремнуть? Он лишь пожал плечами, прежде чем ответить. — Тут не то, что дома. Мне никогда толком не спалось в Капитолии, не только от того, что это обитель зла, но просто потому, что шумно. Все болтают, машины бибикают. Не могу тут долго спать. — он повернулся ко мне, и теперь мы оба стояли у окна бок о бок. — Что сказали мозгоправы? Я выдал Хеймитчу краткую версию нашей с доктором беседы, и он в конце кивнул. — Звучит неплохо. — Вот уж не знаю, — сказал я. — Охмор у меня прошел, а в итоге в меня вселился этот «другой», да еще постстрессовый синдром по полной. Ты шутишь? И ты был не прав — у меня именно что особый вид безумия. — я прислонился лбом к подоконнику, чувствуя, что готов рухнуть под бременем всего этого. — Посмотри на это так. У Китнисс вообще-то то же самое, а она как-то держится, что-то делает. У нас всех что-то такое. Если ты сам научишься с этим справляться, может, и ей лучше сможешь помочь. Потому что ее лечение совсем не такое плотное, как твое, — Хеймитч опять уставился в окно. Я как следует обдумал его слова, и меня осенило, что, поскольку Китнисс пока нельзя покидать Двенадцатый, ее доступ к необходимой ей такого рода помощи заметно ограничен. И это показалось мне самой несправедливой вещью на свете.***
— Так сколько ты там пробудешь? — спросила у меня Китнисс тем вечером. — Не могу точно сказать. Как только смогу, вернусь к тебе. Доктор Аврелий настроен весьма оптимистично, но он не может назвать точные сроки, — сказал я, нервно потирая лицо. — И у тебя нет никаких предположений на этот счет? — выпалила она раздраженно. Ее чувства была понятны, более того, совпадали с моими собственными. Может быть это было от усталости, но я чувствовал, что тоже начинаю кипятиться. — Не думаешь же ты, что я нарочно стараюсь зависнуть здесь подольше, Китнисс, — выпалил я, и на том конце провода повисло молчание. — Китнисс, прости меня! Мне так ужасно жаль. Я не должен был так с тобой разговаривать. — Нет, все нормально. Наверняка ты весь на нервах. Возможно, нам надо поскорее заснуть, — проговорила она уныло. — Нет, еще нет. Знаешь, что бы я сделал, будь я сейчас рядом с тобой? — я старался бодриться, ради нас обоих. Она глубоко вздохнула, но подыграла мне. — Ну, скажи. — Сейчас бы мы с тобою ужинали. Я бы приготовил тебе что пожелаешь. Сырные булочки, жареный картофель… — Печеная рыба, — вставила она, — Умираю, до чего хочу свежей рыбы, так как ты ее делаешь — когда кожица хрустит, а внутри все нежное и лоснится от жира, — простонала она едва дыша. — И много чеснока, да? — добавил я, довольный опускаясь на подушку. — Ммм, и я бы хотела сегодня получить десерт, после такой-то паршивой недели, — добавила она. — Я мог бы приготовить пирог. Как раз созрели вишни. Она хихикнула. — И горячий шоколад. Мы же отмечаем. Я улыбался, потому что самые обыденные вещи приобретали совершенно невероятный смысл лишь оттого, что я делал их вместе с ней. Мне хотелось ее поцеловать. В нашей маленькой общей фантазии одного поцелуя хватило бы поджечь фитиль, чтобы потом не отрываться от нее много часов. Но я подумал о моем внутреннем «другом», и все желание пропало. Все еще не выйдя и задумчивости, я услышал в трубке её «Спасибо». Я пожал плечами, но тут же вспомнил, что она не может меня видеть. — Я приготовлю тебе все, что захочешь, как только вернусь. Ее голос был хрипловатым, от переполнявших ее чувств, но она постаралась казаться легкомысленно: — Ты уж постарайся, а то… Наши сонные шорохи только острее заставляли чувствовать до чего же мы одиноки по обе стороны телефонной линии. Я заснул с одной из книг из списка Доктора Аврелия на груди и трубкой возле уха, хотя тупая боль все никак не отпускала мое истосковавшееся сердце.***
Следующие несколько дней оказались весьма изнурительными. Мы с Доктором Аврелием говорили об Играх и о том, как меня пытали, хотя, казалось бы, уже более чем подробно все это обсудили за время наших бессчетных бесед. Я не ощущал никаких откровений, прозрений, от которых бы захватывало дух, хотя мои кошмары множились, становясь все более жестокими. Я был рад, что не бужу ее своими криками, хотя сам от ее кошмаров страдал даже, когда слышал их по телефону. Доктор Аврелий указал мне на то, что я стараюсь оттолкнуть от себя негативные переживания, чтобы не оказаться с ними лицом к лицу, отсюда и усилившиеся кошмары. А кроме этого мы пока не могли отыскать причины, отчего я, вероятно, пытаюсь превратиться в кого-то другого, ассоциировать себя с ним. — Ты очень хорошо справляешься с описанием того, что с тобой случилось, но не особенно щедро делишься чувствами, которые эти события у тебя вызывают, — сказал он мне однажды после обеда. — Интересно, когда такое происходит с кем-то, кто славится своим красноречием, как ты. Вернемся к тому моменту, когда начались твои приступы диссоциации наедине с Китнисс. Что изменилось тогда в вашей жизни? — Это просто. Первый приступ случился в тот вечер, когда я узнал, что Гейл Хоторн возвращается в Дистрикт Двенадцать. - Да, у меня есть запись нашего разговора после того приступа, но не повредит снова все повторить. Какие чувства тебя переполняли, когда ты услышал, что он приезжает? Я усмехнулся. Не нужно было иметь медицинскую степень, чтобы связать мой приступ с мыслями о Гейле Хоторне. — Ревность, конечно. Мне вовсе не хотелось, чтобы он снова оказался поблизости. — Почему же? — Это не очень реалистично, я знаю, но… — Не нужно давать оценок, Пит. Просто говори все как есть, — осторожно подтолкнул меня Доктор Аврелий. Я набрал в грудь воздуха. — Я боялся, что она вдруг вспомнит, какие чувства когда-то к нему питала. Особенно когда понял, что он предложил ей возможность уехать из Двенадцатого. Она могла отправиться к матери в Четвертый, или к Хоторнам, во Второй. Почему она должна была оставаться со мной в полуразрушенной деревне, где полно дурных воспоминаний? У нее когда-то была семья, те, кто о ней заботился, и ей не приходилось прежде страдать там от одиночества. — Она как-то давала тебе понять, что хочет покинуть Двенадцатый? - Нет. Она не говорила: «Я хочу отсюда уехать», — ответил я нетерпеливо. — И что, она давала тебе повод думать, что она несчастна? — продолжал Доктор Аврелий. — «Счастье» — странное слово, когда речь идет о нас с ней, но она выглядела довольной. У нас с ней были нелегкие моменты, но хорошего было больше, чем плохого. - Это, как правило, лучшее, что можно сказать о хороших взаимоотношениях, — я задумчиво кивнул ему в ответ. — Так значит, ты ревновал к Гейлу из-за того, что их прежде связывало, но у тебя не было зримых подтверждений, что сейчас ей нужен Гейл или же переезд. Я нахмурил лоб. — Вы, видимо, хотите сказать, что она никогда не давала мне повода думать, что хотела бы уехать. Вы правы, это был только мой страх. — Но откуда взялся этот страх? Пит, мы, люди, все-таки разумные существа, хотя сами порой противоречим этой истине. Мы делаем прогнозы, опираясь на то, что было с нами в прошлом. И чем больше у нас явных предпосылок, тем мы увереннее утверждаем, что именно это произойдет при определенном стечении обстоятельств. Но порой мы ошибаемся, когда не принимаем в расчет изменившиеся обстоятельства. Ты боялся, что Китнисс уедет, хотя она никак не обозначила, что готова хотя бы рассмотреть такую возможность. Но твой страх оказался так силен, что ты потерял себя в тот самый момент, когда был наиболее эмоционально уязвим. Произошла диссоциация. — Когда это случилось, наиболее уязвима была она. Я намного крупнее и сильнее неё. — Соглашусь. Она было более уязвима физически, однако она оставалась при этом самой собой. А ты нет. Твое подсознание обнаружило самый острый и болезненный для тебя момент и извлекло на свет «другого». Во время близости с Китнисс отчего тебя прикрывал этот «другой»? Я попытался воссоздать последнее воспоминание о тех ночах с Китнисс, но обнаружил в памяти прореху. — Я не припоминаю, чтобы я был напуган, доктор. — Не сознательно, — он приподнялся в кресле и наклонился над столом ко мне. — Но твое подсознание было так напугано, что поспешило оторвать тебя от этой ситуации. И в придачу стало плохо себя вести, — он откинулся в кресле, сцепив перед собою пальцы. — У меня есть подробный отчет о том, что там произошло, сделанный Китнисс. Когда мы достаточно продвинемся вперед, я поделюсь с тобой подробностями. Пока же у меня есть для тебя домашнее задание, — из ящика стола он достал карточку и что-то на ней нацарапал. — Там у нас находится комната арт-терапии. Может, ты и помнишь ее с прошлого раза, но на всякий случай я написал тут ее номер и как туда пройти. Перед нашей завтрашней встречей я попрошу тебя нарисовать несколько воспоминаний из раннего детства. Все, что тебе вздумается: лучше вообще слишком много об этом не размышлять. Не нужно их поправлять — если это негативные воспоминания, путь так оно и будет. И принеси рисунки завтра на наш сеанс. — Ладно, — ответил я, и мне стало интересно, в каком направлении намерен дальше двигаться Доктор Аврелий.***
Войдя в комнату 128, я едва не ослеп от яркого закатного света, который щедро заливал студию. Окно здесь, как и в моей палате, глядело на юго-запад. Белые стены и кафельный пол отражали каждый сияющий, как бриллиант, солнечный блик. Глаза к этому скоро привыкли, но от яркого света было все равно не слишком комфортно. Поэтому я просто задернул тонкую занавеску, отчего свет в комнате сразу стал более мягким, щадящим. Самое время было осмотреться. Сразу же обнаружилось множество ящичков со всеми необходимыми принадлежностями для рисования, которые на моей памяти уже успели мне как следует послужить. Вдоль стен выстроились пустые мольберты, а в задней части комнаты было полно аккуратно разложенных по круглым ячейкам красок, карандашей и всего прочего. Мне не хотелось рисовать все это в своем личном этюднике, ведь идея этих рисунков принадлежала не мне. Усевшись на скамью, я взял из коробки несколько простых карандашей. Мне нравилось какими качественными вещами все было оснащено в этой больнице. Прежде мне приходилось уже выполнять такого рода задания, поэтому я постарался очистить сознание и принялся рисовать. Тишину нарушал лишь легкий шорох карандашного грифеля на бумаге. В следующие несколько часов я набросал много разных сценок, припоминая их во всех подробностях. Школьные дни в окружении друзей, как мы с братьями боремся, как я пеку с отцом торты, и он учит меня глазировать их. Я наслаждался этой счастливой прогулкой по страницам моей памяти, так как они, как и книги, которые Том нашел на развалинах пекарни, напоминали мне о тех, кого я потерял. Моя семья и отношения в ней были далеко не идеальны. Мать явно была недовольна жизнью, а отец далеко не всегда заступался за нас, когда она вбивала нам свои явно преувеличенные представления о дисциплине. Но, судя по моим рисункам, даже в зачастую жестоком мире моего детства было место радости и красоте. Хотя в любом случае все эти люди теперь были мертвы, и я не обирался таить обиды на тех, кого стерли с лица земли, спалив дотла. Я разговаривал с Доктором Аврелием о том, что нарисовал, и тот меня внимательно слушал. Все эти разговоры вроде бы не слишком отличались от наших прежних бесед. Но однажды, когда я описывал как отец делал крем из яичных белков, он меня прервал. - Пит, часто ли твоя мать била тебя и твоих братьев? Он застал меня врасплох, я не мог взять в толк, как рисунок, на котором был мой отец, может быть связан с побоями, что мы сносили от матери. — Все время. Каждый день, каждый раз, стоило нам в чем-то напортачить. — И при этом среди множества твоих рисунков она есть едва ли на пяти. Отчего так? — Доктор, я рисовал то, что делает меня счастливым. А с моей матерью у меня связано не так уж много светлых воспоминаний. — Но я просил тебя рисовать все, что придет на ум, даже несчастливые моменты. А из твоих рисунков можно сделать вывод, будто её и вовсе не было. Разве она держалась от вас подальше? — Нет, — помотал я головой. — Я просто… не люблю ее рисовать. — Но она была. Присутствовала она в твоей повседневной жизни? — Да, — я начал заламывать руки. Я понимал, к чему он клонит, и чувствовал, что мне это вряд ли придется по душе. Доктор Аврелий потер рукой подбородок. — Мне нужно больше знать о ней. Нарисуй ее. То, что ты о ней помнишь. И мне дела нет до того, насколько это будет нелицеприятно. Ты можешь это сделать для меня? Я тяжело сглотнул. — Попытаюсь. Он же грустно мне улыбнулся. — Не пытайся. Рисуй. Я знаю, Пит, ты хочешь поехать домой, но для этого мы должны как следует потрудиться. И не только над тем, что, как ты думаешь, я хочу видеть. А и над тем, что видеть тяжело. Я лишь кивнул и уставился в окно, на проплывающие мимо облака.***
И потом я вернулся в комнату и взялся за работу: мы остались наедине — я и моя мать. И все стало разом болезненным, мучительным, и просто удручающим. И я осознал, как сильно избегал столкновения с её истинной сущностью. Она была как призрачная гневная фурия, парящая надо мной. И теперь снилась мне по ночам: порой сны были светлыми — я помнил о ней и хорошее — смутные сны о том, как она прижимает меня к своей груди, в которых меня окутывал ее запах. В дурные ночи тот же запах душил меня, и я просыпался, едва дыша, в холодном поту. Я всегда проверял телефон, чтобы убедиться, что Китнисс спит, что она, как всегда, не заметила во сне моего кошмара. Мне нечего было особенно рассказывать ей в эти дни, и я давал ей самой выговориться и рассказать как там дела в нашем саду, который она теперь возделывала сама. Мне было больно от одной только мысли, что меня нет рядом, чтобы бок о бок с ней рыхлить темную почву. Ведь сад был нашим первым общим детищем, и то, что она теперь занималась им в одиночку, еще острей заставляло меня чувствовать всю жестокость ситуации. Она рассказывала мне о приюте, о том, как позвала кое-кого из детишек помогать ей, как учит их ухаживать за их собственным садом. И что разбили они его возле нашего, потому что поблизости с приютом земля засыпана углем и непригодна для посадки. Так что теперь они каждый день приходят в Деревню Победителей из Шлака. Мое сердце переполняла гордость за неё. Моя прекрасная девочка, которая так хорошо умеет выживать. Как я мог оставаться вдали от нее? Как мог не сделать все, что только в моих силах, чтобы вернуться к ней? Так что я отправился в комнату арт-терапии и с удвоенным рвением взялся за работу. Я рисовал мать в зените ее ярости. Пышущей гневом. С раскрасневшимся лицом. Остро разящей рукой и языком. Теперь она пахла для меня не как человек, а как паленый хлеб и зола. Я рисовал, штриховал, обводил, накладывал тени. Весь день я бился над рисунком с ожесточением демона и был в итоге совершенно измотан, но на следующий день вернулся и продолжил начатое. А потом описал все, что нарисовал, в беседе с Доктором Аврелием, рассказал ему обо всем: о скалках и деревянных ложках, о колотушках и сковородках. Кухня была её полем битвы, а кухонные принадлежности — её орудиями. Это благоухающее ванилью и сахаром место, где мы с отцом мирно глазировали печенья и украшали торты, становилось опасным, стоило там появиться моей матери. Тогда там раздавались увесистые затрещины и приглушенные всхлипы ее жертв. Как-то я работал над серией рисунков, которые сами рвались теперь на бумагу. Это был хорошо известный в моей семье эпизод: я рассыпал по полу целый поднос печений с глазурью, но мать все равно заставила их собрать, отчистить от пылинок и снова выставить на продажу, так как не могла допустить, чтобы такие дорогие печенья пропали зазря. Процесс рисования так меня захватил, что окружающий мир стал как будто расплываться. Когда я взялся за второй набросок, сердце уже брыкалось в груди как увидавший красную тряпку бык, настоящее волосатое чудовище, которого мы однажды видели в Десятом во время Тура Победителей. Время стало выделывать странные фортели, если судить по настенным часам: сначала оно текло с нормальной скоростью, а дальше бешено побежало, так что час с лишним пролетел для меня как одна минута. И, наконец, когда я, все еще с карандашом в руках, окинул взглядом все что изобразил, кровь похолодела у меня в жилах. Потому что я не мог припомнить, как рисовал последние два рисунка. Я замер и уставился на эти два изображения, пытаясь понять, что же это такое. Невозможно. Схватив свои рисунки, в том числе тот, который еще не закончил, я буквально помчался в кабинет Доктора Аврелия. Напрочь забыв про всякие манеры, я без стука ворвался туда, пытаясь совладать с дыханием: воздуха мне явно не хватало, и не только из-за стремительной пробежки. Доктор, судя по всему, вовсе не был шокирован моим внезапным появлением — видно, привык за годы общения с психами привык и не к такому. — Вот… — выдавил я, хватая воздух ртом, и протянул ему папку с рисунками. — Не знаю, откуда это вообще взялось. Я швырнул рисунки ему на стол, и запустив пальцы себе в волосы, до боли потянул за них. Пока я нервно мерил шагами кабинет, доктор изучил то, что я принес. — Ты наконец-то выполнил свое домашнее задание, — сказал он спокойно. Тут я как вкопанный остановился у его стола и, схватившись руками за его края, вцепился в них изо всех сил. — Вы не понимаете. Я точно нарисовал первые два. Прекрасно это помню, но третий и четвертый — понятия не имею, откуда они взялись. Не помню ничегошеньки! — проорал я, делая шаг назад. — Но они мои! Эти тоже мои. — Пит, прошу тебя, успокойся, — он встал и налил мне стакан воды из металлического кувшина, который стоял у него на невысоком шкафу позади стола. Дал мне напиться и взглядом указал на кресло. Я тут же вылакал всю воду и снова воззрился на рисунки. Доктор Аврелий разложил их перед собой и перевернул так, что я тоже мог их рассмотреть. — В такой вот они идут последовательности? Я затряс головой. — Я не собирался… И не планировал так это рисовать. — Расскажи мне о них, — сказал он тихо. Я глубоко вдохнул. — Просто нарисовал первое, что пришло в голову. На первом — я украшаю печенья. Мне тут немного лет — может, семь или восемь. Не уверен. В общем, кода мы были с папой, он всегда разрешал мне покрывать глазурью печенья. А в тот день я уронил все печенья на пол, — на рисунке было видно, как они падают. — Продолжай, — мягко подбодрил меня мой психиатр. — А на следующей картинке — мать бьет меня по затылку — со всей силы! Помню, потом шею ломило после этого два дня. Мать с энтузиазмом применяла телесные наказания. — сказал я с огромной долей горечи. Взглянув на следующий рисунок, я невольно схватил ртом воздух, меня затрясло от страха. Я все еще не мог вспомнить, как же я это нарисовал. На картинке был ребенок, я сам, который пытается схватиться за мать в отчаянном порыве. — Я не только не помню, как это рисовал, но и как это происходило на самом деле. И этого, и того, что на следующем рисунке, — я замолчал и показал ему четвертый рисунок, на который, наверно, в принципе было нелегко смотреть. У меня же он вызывал приступ тошноты. На нем мать отталкивала ребенка так сильно, что тот летел на пол. — Что мы видим на этих рисунках, как ты думаешь? — спросил он. Протягивая мне эти два листка. — Опиши их, если хочешь. — Я… — стоило мне попытаться сказать хоть слово, и меня объяла такая острая душевная мука, что это было физически больно. — Думаю… думаю, маленький мальчик… тянется к своей матери. Может быть хочет, чтобы она… утешила его. Но она этого не делает. Она отталкивает его от себя и уходит. И ему от этого ужасно больно, хуже, чем даже было, когда он искал ее утешения, — я пристально смотрел на рисунок, вбирая в себя каждую деталь, и в конце добавил. — Это было хуже, чем когда его ударили. Доктор Аврелий качнулся вперед на кресле, указывая на последний из рисунков: — И что маленький мальчик на этой картине чувствует? Меня уже охватила такая глубокая печаль, что уже даже не хотелось отвечать. Хотелось лишь поднять этого малыша с пола, обнять его и утешить, дать ему то, в чем он так отчаянно нуждался. Я просто тупо глядел на доктора и молчал. И только спустя огромный промежуток времени — кто знает, сколько именно пролетело минут — я все-таки выдавил: — Он чувствует себя никчёмным. Мать отвергла его и ушла прочь. — Так он, наверное, чувствует себя брошенным? Я горько рассмеялся. — Он несомненно ощущает себя брошенным. — Ты очень проницателен, раз можешь понять все эти его переживания из одного только рисунка. Уверен ли ты целиком и полностью, что не помнишь, как это происходило на самом деле? Закрыв глаза, я копался в себе в поисках ответа. Я вспомнил. И это не отчетливое, осознанное воспоминание. Я помнил это не рассудком, то той смутной памятью, которая жила в моих мышцах и сухожилиях. То ощущение, та боль, тяжкое опустошение не были для меня новы, и все же я не мог бы подробно пересказать сейчас те события, память о той опустошенности таилась глубже и была много старше, чем какая-либо другая. Мои глаза распахнулись. — Я не могу восстановить в памяти эти события. Но я помню, что я тогда чувствовал. Тогда я запомнил это чувство навсегда, и живу с ним уже целую вечность, — словно подкошенный, я рухнул на спинку кресла, не в силах больше нести этого бремени. — Все это я — этот маленький мальчик. Все я, — проговорил я хрипло и расплакался. Доктор Аврелий протянул мне свой носовой платок, не сводя с меня глаз. - Пит, в комнате арт-терапии с тобой произошла диссоциация. Ты предался этому ужасному, болезненному воспоминанию, — не только о том, что тебя побили, но и о том, что отвергли. Бросили. Это характерно для детей, подвергшихся домашнему насилию, когда жертва ищет утешения у того самого человека, который причинил ей боль. В этом случае наша человеческая природа превалирует над желанием защищаться. Мы все нуждаемся в своих отцах и и матерях, и мы рвемся к ним, даже если они и есть мучители. Я лишь тихонько всхлипнул. — Ничего этого не помню. — Нет, Пит. Одной из особенностей диссоциации является то, что она зачастую начинается еще в детстве. Ты мог переживать диссоциацию и частичную амнезию, которая ее сопровождает, с малых лет и просто этого не сознавать. Таков уж копинг-механизм. Он защищает тебя от того, что вызывает самую сильную боль. А для ребенка больнее всего, когда его бросают родители. Прибавь к этому то, что бросивший тебя родитель также тебя избивал, и то, что в детстве ты чувствовал полнейшее бессилие от всего этого защититься — вот вам и все предпосылки самого что ни на есть угнетенного психического состояния. Очень немногим хватило бы силы духа этому всему противостоять и хотя бы отчасти не надломиться. Я медленно кивнул, пытаясь совладать со слезами. Мне не хотелось скатываться в жалкие рыдания в кресле перед Доктором Аврелием, но все, что я мог выдавить из себя было пока лишь одно хриплое слово: «Китнисс?». — Китнисс. Да. Ну, сам скажи мне, Пит. Почему у тебя происходит диссоциация, когда ты с Китнисс? Чувствуя себя ослабевшим от слез, я растворился в этой сцене: маленькие руки, которые хватаются за ноги моей матери, толчок, резкие слов, и чувство унижения и сердечной муки оттого, что тебя не любят. И когда я заговорил, у меня вырвался стон боли. — Она — мое всё. Всё, что у меня есть. И она нужна мне, как никто другой на всем белом свете. — И что ты испытываешь оттого, что так сильно в ней нуждаешься? Мое дыхание стало обрывочным и шумным. — Как будто я цепляюсь за последнее, что не утратило для меня смысл. Она — моя альфа и омега, доктор. И я ужасно боюсь, что она это осознает. Оттого… — Оттого, что это могло бы сломить ее, и тогда она может тебя бросить. Глядя в окно. Я говорил уже с закатным солнцем. — Гейл сильный и надежный. У него солидное положение в обществе. Его родные живы и могут её поддержать. И он лучше меня знает, какой она была прежде, до того, как Игры и война перевернули весь наш мир, — я снова посмотрел на Доктора Аврелия, который взирал на меня с непроницаемым лицом. — Когда-то она игнорировала меня, вы же знаете. Чтобы все время не вспоминать об Играх. Целых шесть невероятно долгих месяцев, — я замолчал, собираясь с силами, чтобы продолжить. — Она могла устать от жизни с таким вот покореженным парнем, как я. Она нужна мне намного больше, чем я нужен ей, док. Я ведь такой никчёмный. Возможно, я самый жалкий и недалекий олух из всех ныне живущих... Доктор Аврелий собрал мои рисунки и отложил в сторону. — Ты, знаешь ли, процитировал сейчас сам себя. Я недоуменно на него уставился. — В каком смысле? Вместо того, чтобы ответить, он спросил: — Готов узнать, что же произошло между тобой и Китнисс той ночью, после которой ты отправился сюда? — Вы собираетесь мне это рассказать? Не Китнисс? Доктор Аврелий улыбнулся. — Да, я собираюсь тебе это рассказать. Твое поведение в измененном состоянии сознания становится понятнее в контексте твоих тайных страхов. Когда же риск дальнейшей диссоциации полностью отпадет, и ты окажешься дома, тогда ты все и расскажешь Китнисс, посвятишь её в детали своего прошлого. Я помогу тебе разобраться с твоими проблемами, но лишь тебе решать — до какой степени откровенничать с ней. Однако если ты откроешься ей со всей возможной храбростью, тебе не нужно уже будет скрываться за спиной своего «другого». Не она позволит тебе почувствовать себя в безопасности. Ты сам должен себе это позволить. И тогда тебе уже не понадобится ни психиатр, ни твой «другой», тебе вообще не нужны будут посредники. Тогда ты примешь для себя как данность то, что так сильно в ней нуждаешься и также то, что и она вполне отчетливо и очевидно нуждается в тебе, — Доктор Аврелий вытащил толстую папку с записями. — Любовь всегда до определенной степени означает зависимость от другого человека, и пусть это пугает, это совершенно необходимо для того, чтобы жизнь на Земле продолжалась. Ну что, готов приступить к дальнейшей работе? Я засмеялся, стирая с лица слезы. — Что, мне еще что-то нужно делать? — Мой мальчик, ты отдаешься на милость женщины. Теперь тебе придется без устали трудиться до самого последнего вздоха, — он усмехнулся, раскладывая перед нами свои записи. — Итак, приступим. _____________ *Перевод песни The Smiths (нередактированный) доступен на: http://www.amalgama-lab.com/songs/m/muse/please_please_please_let_me_get_what_i_want.html Музыкальное видео https://www.youtube.com/watch? v=GiqOsKngc-c Кстати, это одна из _моих_ любимых композиций с давних времен. Но не моих детей — для них она означает, что детская дискотека в мамином вк закончилась: ) **Пятна Роршаха (в оригинале blots and splotches) — психодиагностический тест для исследования личности, опубликован в 1921 году швейцарским психиатром и психологом Германом Роршахом (нем. Hermann Rorschach). Один из тестов, применяемых для исследования психики и её нарушений. Испытуемому предлагается дать интерпретацию десяти симметричных относительно вертикальной оси чернильных клякс. Каждая такая фигура служит стимулом для свободных ассоциаций — испытуемый должен назвать любое возникающее у него слово, образ или идею. Тест основан на предположении, согласно которому то, что индивид «видит» в кляксе, определяется особенностями его собственной личности. Подробнее здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B5%D1%81%D1%82_%D0%A0%D0%BE%D1%80%D1%88%D0%B0%D1%85%D0%B0 ***Сказки братьев Гримм — полагаю, мало кто из здесь присутствующих не читал в детстве обработанный братьями сборник немецкого народного фольклора. Кстати, в сравнении с первоисточниками, братья здорово «подчистили» страшные моменты в повествовании, и тем же самым, смягчением жесткого контента, занимались и сказочники вроде Шарля Перро, да и того же Пушкина. На всякий случай ссылка: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%BA%D0%B0%D0%B7%D0%BA%D0%B8_%D0%B1%D1%80%D0%B0%D1%82%D1%8 °C%D0%B5%D0%B2_%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BC%D0%BC ****Диссоциативные расстройства (лат. dissociare «отделяться от общности») — группа психических расстройств, характеризующихся изменениями или нарушениями ряда психических функций — сознания, памяти, чувства личностной идентичности, осознания непрерывности собственной идентичности. Обычно эти функции интегрированы в психике, но когда происходит диссоциация, некоторые из них отделяются от потока сознания и становятся в известной мере независимы. Так, может утрачиваться личностная идентичность и возникать новая, как это происходит в состояниях фуги или множественной личности, либо могут стать недоступными для сознания отдельные воспоминания, как в случаях психогенной амнезии. Подробнее на: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%94%D0%B8%D1%81%D1%81%D0%BE%D1%86%D0%B8%D0%B0%D1%82%D0%B8%D0%B2%D0%BD%D1%8B%D0%B5_%D1%80%D0%B0%D1%81%D1%81%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B9%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B0 *****Копинг-механизмы (механизмы совладания) (от англ. coping — совладание) — свойственные индивиду изначально или приобретенные им в ходе психотерапии методы овладения трудными ситуациями и проблемами, такими, в частности, как собственное заболевание. Подробнее, здесь: http://vocabulary.ru/dictionary/978/word/koping-mehanizmy