Любимый, мы уже все это проходили: Бесконечные признания, взлеты и падения, Хрупкие, словно дитя… В последнее время мне жаль только, Что я не могу больше улыбаться.. Но я гордо переношу все невзгоды, И не важно, как трудно прятать боль. Знал ли ты, что это я дала тебе время? Знал ли ты, что я видела тебя насквозь? Что я играла свою роль? Я, должно быть, дала это понять с самого начала… из песни My Love (Любимый) Селин Дион*
Не стоило спрашивать меня о том, как я поживаю — сейчас для меня это был самый неудачный вопрос из всех возможных. Мне нужно было секунд десять думать и отфильтровывать в создании все темные, опустошающие, полные ночных кошмаров ощущения, чтобы люди услышали то, что хотели бы слышать. Уверена, никто не хотел бы знать правду, возможно, кроме Сальной Сэй и временами Эффи. Но если кому-то хотелось узнать, как я себя чувствую, ему не стоило тратить времени на расспросы. Все знавшие меня уже по моему внешнему виду понимали, что я пережила в первые дни после отъезда Пита в Капитолий. Не нужно было спрашивать, чтобы понять, что я балансирую на грани, будто подвешена на тонкой ниточке, и что любая мелочь в череде повседневности может эту нить вдруг разорвать, и тогда я рухну и разлечусь на такие мелкие осколки, что уже никто и никогда не сможет меня собрать обратно. Людям хотелось слышать, что со мной все в порядке. Все хорошо, спасибо. Он вернется. Поехал в Капитолий по делам государственной важности – ну, вы же знаете, как это бывает. Людям не хотелось бы услышать, что я практически не сплю с тех пор, как Пит уехал. Что я отправляюсь в постель всегда вместе с его маленькой фотографией, сделанной на пропуск прошлым летом, когда мы были слепы от нашей расцветающей любви. И что мы спим, не расставаясь всю ночь с телефонной трубкой, на том конце которой слышно знакомое дыхание. Все оттого, что он, возможно, чувствует себя так же потерянно без меня, как и я без него. Людям не следовало знать, что я не вставала с постели в те первые беспросветные дни после его отъезда, и поднялась, лишь когда он взял с меня обещание хотя бы попытаться — ради него — взять себя в руки. Что Сальная Сэй снова стала приходить ко мне и готовить. Что Эффи в эту первую неделю удалось загнать меня в ванную и заставить переодеться в чистое только бесконечно понукая и упрашивая. Что ей пришлось еще не одну неделю ходить за мною по пятам, пока мое состояние не стабилизировалось, и я не научилась жить с этой тупой, ноющей пустотой в груди, которую он по себе оставил. На меня нападали беспросветно мрачные мысли — еще месяц назад я и подумать не могла, что снова могу оказаться в подобном состоянии духа — совсем как по окончании войны, но теперь они уже не спешили улетать прочь. Потери, бесконечные потери. Был ли вообще смысл в том, чтобы бороться за жизнь? Зачем было тратить столько сил, переносить столько страданий, если послевоенная жизнь оказалась порой труднее, чем сами сражения? Зачем любить человека, лелеять и пестовать это чувство, чтобы, когда он будет вырван из твоей жизни, мучиться в тысячу крат сильнее, чем если бы тебе вообще некого было любить? Я не выбирала любить свою сестру Прим, по крайней мере, не я решала нашу с ней судьбу — она была предначертана звёздами. Я защищала ее, заботилась о ней оттого, что она оказалась в моем сердце как только она появилась на свет. Пит же был моим выбором. И я намеренно позволила чувствам к нему возобладать надо мной. Сама решила строить с ним жизнь. Зависеть от него так, как прежде ни от кого не зависела. Теперь же я понятия не имела, когда он ко мне вернется. И я страдала от неизлечимой сердечной боли, и мне некого было в этом винить никого, кроме себя самой. Первая ночь наедине с собой стала сюрреалистическим погружением в мир страшных грез и безумия. В перерыве между галлюцинациями и ночными кошмарами я изобретала такие схемы, которых и вообразить было невозможно при свете дня. Прокручивала в голове идею вообще не разговаривать с ним, пока его нет рядом. Склонялась к мысли, что мне нужно научиться скрепя сердце отвыкнуть так сильно от него зависеть — не важно, в Капитолии ли он или в моей постели. Я стану равнодушной. Независимой. Свободной. Кому нужна вся эта любовная дребедень, верно? В тот самый первый день я пыталась найти способ снова стать бесстрастной. Говорить с ним я все равно не могла: он был пока что в поезде в Капитолий — чем не отличный повод попрактиковаться. И я решила не поддаваться любви, пока эта любовь сама собой не загнется без постоянной подпитки. Решила, что он может со временем стать для меня просто одним из тех людей, кого я знаю. Не больше. Ведь так же все время и происходит, разве нет? Все это отлично выглядело в теории, пока на следующее утро я не очутилась в кухне и не увидела его любимую деревянную лопатку, которая как часовой стояла в чашке среди других кухонный принадлежностей. Я вытащили на свет божий его все еще перемазанный мукой фартук, который так и не смогла себя заставить отправить в стирку — ведь он хранил неповторимое смешение его ароматов: муки, ванили, дрожжей с ноткой корицы и того чисто мужского запаха, который был присущ ему одному. Я поднесла ткань к носу и глубоко вдохнула. В тот же миг моя решимость не просто пошатнулась, а сразу же растаяла, обратившись в слезы на моих щеках, пока я мчалась назад в кровать. Часы в тот день стали моим главным противником, пока я дожидалась, когда же у меня появятся хоть какие-то новости о нем. Так провалился мой смелый план с корнями вырвать его из сердца. Также я быстро поняла, что ни за что не пойду на озеро одна. Оставалось лишь сожалеть о том, что я показала Питу это свое тайное убежище, ведь теперь оно было неотделимо от него. Так что больше никаких одиноких вылазок на рыбалку — мне было бы не вынести столько душевной боли. Я бы смотрела на камыши, а видела бы его, сжимающего в руках растение, в честь которого меня назвали: сочные зеленые стебли, разбухшие от воды сизые клубни. В ушах бы у меня звучала его тяжелая поступь, и меня бы скрючило от невыносимого желания снова услышать уверенный сильный стук его сердца, прижавшись щекой к его груди. Я бы ощущала его прохладные после купания руки у себя на поясе, твердую почву, на которой лежала, и солнце у него над головой, когда он накрыл мои губы своими… Нет, на озеро мне было никак нельзя. Поэтому в качестве спасения от одиночества, лекарства против его отсутствия, мне оставалась одна лишь охота. Я вернулась к тому, от чего ушла, и мне было едва ли не хуже, чем когда-то, в самом начале пути. Стоило мне услышать телефонный звонок, и вся моя наносная решимость трескалась и облезала, как обгоревшая кожа, и я бросалась снять трубку, если уже не сидела возле телефона, изнывая от тоски по нему. Потому что он был мне нужен. И пытаться быть равнодушной к Питу было все равно, что пытаться больше не дышать. Я могла выдержать это не дольше тридцати секунд. Потом в груди все начинало болезненно гореть, заставляя меня сделать глубокий вдох. У меня не было выбора — и я снова начинала вдыхать и выдыхать, испытывая разом облегчение и безнадежность от своей капитуляции.***
— Подъем, подъем, подъем, моя дорогая! Время поджимает! — писклявый голосок Эффи прорвался сквозь мою тяжелую дремоту. Я бросила взгляд на часы. Почти девять утра. С его отъезда прошло пять дней. Сегодня воскресенье, день, который мы всегда проводили наедине, подпитывая нашу связь. Когда я ранним утром повесила трубку, на другом конце которой был Пит, я собиралась снова провалиться в сон, и до конца дня не делать вообще ничего — разве что считать парящие в воздухе пылинки. Проклятая Эффи. Я слышала, как она перемещается по комнате, открывает окна, чтобы проветрить. — Оставь меня в покое, — простонала я в подушку. — Тебе прекрасно известно, что я не могу этого сделать. Ты обещала пойти со мной насобирать растений, я и так тебя пол-утра прождала… Ее нытье будто царапало мне мозг изнутри. — Еще и девяти-то нет. — Ты же жена пекаря… — Невеста, — поправила я, и от этого слова у меня упало сердце. — Чистая формальность, — фыркнула она, стаскивая с меня одеяло. Вряд ли она понимала, в какой смертельной опасности находилась в этот момент. — Ты же невеста пекаря. И к девяти утра уже давно должна быть на ногах. Я жду, чтобы ты встанешь и соберешься в течение пятнадцати минут… — Эффи… — опасно прорычала я. — Вот только вот без этих «Эффи»! Меня не напугаешь. Мне каждый божий день приходится чуть не силком поднимать тебя с постели, и каждый раз одна и та же история. Сегодня у меня все распланировано, и ты не посмеешь нарушить наши планы своим… разгильдяйством. Я вскинула голову, оторвав её от подушки. — Разгильдяйством, Эффи? В самом деле? Ты хуже Доктора Аврелия. Да пошла ты, Эффи. Как тебе это? — она побледнела, но не перестала отбирать у меня одеяло. — Неужто тебе самой не противно вставлять в свою речь всякие словечки прямо из заумного словаря? – продолжая поносить её, я все же села на кровати и принялась тереть лицо, чтобы изгнать остатки сна. — Вам очень повезло, юная леди, что я очень люблю вас с Питом, потому что с тех пор, как его здесь нет, вы ведете себя просто из рук вон плохо. Ты даже в пекарню наведывалась с тех пор всего два раза, и когда была там, отличилась полнейшим разгильдяйством, — я только хрюкнула в ответ. — Я тоже могла бы ругаться как биндюжник, но я ведь леди, и могу выразить свою мысль, не будучи вульгарной. — Начхать, — пробормотала я, обхватив себя руками, чтобы сдержать дрожь. На мне была одна из футболок Пита и его же боксеры, и, хотя их прикосновение меня и успокаивало, тонкая ткань недостаточно согревала в такое холодное утро. И все-таки я не могла удержаться от того, чтобы их не надеть — вещи благоухали им, и в этом запахе я нуждалась больше, чем в тепле. Потянувшись, я потопала в ванную. — Господи, Китнисс! Где у тебя постельное белье? Это давно пора сменить! — запричитала она, встряхивая простыни. Услышав это, я тут же скакнула назад, выдергивая уголок у нее из рук. — Я велела Сэй их не трогать, — прошипела я зловеще. Каждая моя мышца напряглась, как будто мне светила реальная, физическая схватка. Я была готова бить и крушить, и внезапная мысль о том, чтобы устроить разгром в спальне, доставила мне постыдную радость. — Но… — выдавила Эффи растерянно, а потом вдруг все поняла. Окинув взглядом мои футболку и белье не по размеру, она снова уставилась на кровать. И лицо ее мгновенно смягчилось, голубые глаза, обратившись ко мне, подернулись поволокой. Нежно забрав у меня из рук краешек простыни, она стала обращаться с ней так бережно, как будто та могла внезапно рассыпаться. — Конечно. И о чем я думала? — сказала она будто бы себе самой, расправляя простыни с явно чрезмерной осторожностью. — Иди умойся, а я застелю постель. Согласна? — попыталась она меня утихомирить. От перемены в ней и мой гнев тоже утих, и я вдруг потеряла ориентацию в пространстве. Просто тупо стояла и смотрела на нее, ничего не говоря. - Иди. Обещаю, что я не буду их менять. Пойдет? В итоге я кивнула. Не знаю, что со мной случилось, но я вдруг ощутила себя потерянной. Пошла в ванную и закрыла дверь, и, хотя знала, что собираюсь сделать, вдруг забыла в каком порядке нужно совершать все эти действия. Грядущий день представлялся мне бесконечным пустым пространством, которое отчего-то нужно было заполнять делами, и каждое из них казалось мне ужасно бесполезным. Хотелось только валяться в кровати: и оттого, что там я могла укрыться там от мира, в котором он физически больше не присутствовал, а также оттого, что я могла ощутить его там. Укрывшись одеялом с головой, вслушиваясь в его голос в трубке и вдыхая его запах, мне удавалось поддерживать иллюзию, что он все еще здесь, со мной. Неудивительно, что мир за пределами спальни казался мне не столь уж привлекательным. Как и во все предыдущие дни по утрам, мне все-таки удалось через силу привести себя в порядок. Это было утомительно: взять из стаканчика щетку, включить воду, смочить щетину, выдавить на нее зубную пасту — в голове звучал длинный унылый список того, что нужно сделать, чтобы вконец не сбрендить. Я опасалась, что если отступлю от него, то просто куда-то уплыву, растворюсь в воздухе. Ничто больше не имело значения, и я лишь следовала завету Доктора Аврелия: «притворяйся, пока это не станет правдой»**. Когда я умылась и оделась, хотя и не так быстро, как требовала Эффи, внизу меня уже ждали чашка горячего чаю и блюдце с печеньями. От вида этих печений у меня свело живот, ведь Эффи скорее всего взяла их из металлической коробки, куда их, заботливо украсив вручную, положил Пит. Больше всего мне хотелось швырнуть эти печенья на пол, но вместо этого я уселась и принялась вертеть в пальцах одно из них, потерянно пялясь в окно. Эффи незаметно — как она думала — за мною наблюдала поверх газеты, которую она якобы читала. Когда же я наконец раскрошила изящное печенье по краям, она отложила газету и взяла меня за руку. — Ты тощая, как щепка. Хочешь еще чего-нибудь? Хлеба? Сыра? Яичницу? Ты меня очень беспокоишь. Мой взгляд с прозрачного весеннего неба перескочил на ее озабоченное лицо. — Я не особо голодна, — внезапно встав, чтобы прервать дальнейшую дискуссию на тему еды, я вернула так и нетронутые мной печенья обратно в оловянную коробку и быстро прибрала посуду со стола, прежде чем схватить свою охотничью сумку и направиться на выход. Мне вовсе не хотелось обсуждать, что еда на данный момент не вызывала у меня ничего, кроме отвращения — и что вообще жизнь сама по себе на данный момент казалась мне слишком обременительной. Не говоря больше ни слова, Эффи последовала за мной к ограде.***
Эффи оказалась гораздо более привычна к лесу, чем я могла предполагать. И оделась подобающе: в обтягивающие брюки, сапоги и не слишком длинный свитер, на случай, если вдруг похолодает. Волосы были у нее собраны на затылке в аккуратный хвост, гладкий и тщательно расчесанный, не то что моя жалкая коса, из которой тут и там волосы выбивались клочьями. С собой она прихватила кожаную сумку со специальным вкладышем — как раз чтобы собирать травы. И даже если запиналась о какой-нибудь корень, не хныкала. Будь у меня настроение получше, я бы непременно впечатлилась. В том числе тем, что даже после быстрой ходьбы и атаки низко висящих веток, ее волосы остались все так же идеальны. Но я не стала ничего комментировать, потому что по правде говоря сейчас мне на все на свете было наплевать. По пути Эффи еще и успевала излагать мне городские новости и сплетни. Ее помощь офису мэра плавно перетекла в работу в его же избирательном штабе — он баллотировался в Палату Представителей от Дистрикта Двенадцать. Она подробно рассказывала мне об Уэсли, его успехах в школе, и жаловалась только на его хрупкое здоровье, которое, по ее мнению, он унаследовал от матери. И рассыпалась в похвалах Доктору Агулар, которая за время своего пребывания в Двенадцатом успела вовремя выявить у мальчика зачатки болезней и предпринять необходимые меры, чтобы поддержать его ослабленный иммунитет. Поначалу ее болтовня действовала мне на нервы. До чертиков хотелось полностью игнорировать и ее, и весь остальной мир. Да что там, я была готова зашвырнуть ее мешок для сбора трав куда подальше. Руки чесались ломать и крушить все на своем пути. Меня бесили даже маленькие, пробивающиеся к свету ростки — да как они смели тянуться вверх и зеленеть, когда моя жизнь, по существу, зачахла? Но потом я стала невольно прислушиваться к тому, что она говорила, и осознала, что Эффи успела уже глубоко внедриться в маленький мирок Двенадцатого Дистрикта. Она больше не раздражалась из-за того, что местные не могли нормально стоять в очереди… Теперь она звала всех этих людей — старушек, тетушек, членов их семей, торговцев — по именам, и со всеми, похоже, была на дружеской ноге. И в жизни мэра она играла более заметную роль, чем просто цыпочки из его конторы, и к его сыну была явно неравнодушна, и вместе с Гринфилдом берегла этого ребенка как зеницу ока. В конце концов я обнаружила, что больше не испытываю раздражения, и что болтовня Эффи меня даже отчасти успокаивает. И хотя от этого тягучая боль из-за отсутствия Пита не исчезала, но я хотя бы отвлекалась от мрачных мыслей, что было само по себе ценно. К середине дня я так умаялась, что взмолилась о возвращении домой, но Эффи все равно не оставила меня в покое и настояла, что останется со мной до тех пор, пока я не съем хотя бы сэндвич. И я через силу впихнула в себя два ломтя хлеба с куском мяса, чтобы она от меня наконец отвязалась. Когда же она ушла, я поднялась наверх, рухнула в постель и принялась следить за танцем пылинок в луче солнечного света.***
Доктор Аврелий стал назначать мне сеансы значительно чаще, когда обнаружил, что я снова сползаю в депрессию. Не нужно было обладать большим умом, чтобы догадаться, что я впаду в ничтожество, когда рядом не станет Пита. Мне оставалось только досадливо вздыхать, когда звонок телефона отрывал меня от процесса созерцания пылинок уже по два раза на дню. Неужто нельзя хоть ненадолго оставить человека наедине с самим собой? На мою грубость и отговорки Доктор Аврелий никак не реагировал, и мне невольно приходилось идти у него на поводу и разговаривать весь битый час как полагается. Однако я все равно была с ним не очень-то приветлива. — Как твои дела сегодня? — спросил он, когда я сняла трубку. — Невероятно злюсь. Потеряла всякую надежду и чувствую обиду, — ответила я честно, хотя настроения беседовать с ним у меня и не было. — Все сразу. Обычный для меня день в Дистрикте Двенадцать. — Ну, я определенно ценю твою откровенность. Честность в нашем случае самая ключевая вещь. Как и в любых отношениях. Давай обратимся для начала к твоему гневу. Можешь описать, отчего ты злишься? Я усмехнулась, застав его этим на сей раз врасплох. — Прошу, поделись со мной — что тебя веселит. Я тоже люблю посмеяться, — ровно проговорил он. — Просто забавно, что вы можете прямо вот так, в лоб, меня спросить: Что-де вызывает твой гнев? Не проще ли спросить: А есть ли в твоей жизни еще что-то, из-за чего ты не злишься? Потому что меня бесит буквально все. И все играют у меня на нервах. Когда я не лежу в постели и не валяюсь на диване, я только мечтаю о том, чтобы все вокруг себя разгромить. Меня. Бесит. Буквально. Все. — И отчего это так, как ты думаешь? — спросил он. — А, теперь мы притворимся, что понятия не имеем, отчего Китнисс Эвердин так бесится? — выплюнула я. — Не мое дело говорить тебе, что ты чувствуешь и почему. Я просто хочу выслушать — отчего ты злишься. В ответ я лишь вздохнула. Меня правда тянуло с ним поспорить. Возможно, покричать. Разбить пару-тройку каких-нибудь ламп. Остатки самоконтроля не позволяли начать все вокруг крушить, но это не означало, что мне не хотелось выпустить пар. — Ладно. Смотрите. Я злюсь, что мне девятнадцать лет, моя жизнь пошла под откос, а все вокруг продолжают вести себя как ни в чем не бывало. Никто не желает замечать, что я совсем одна и вот-вот двинусь по фазе. Я злюсь на то, что моя сестра мертва, хотя должна была бы жить, но об этом мы уже с вами говорили бессчетное число раз, верно? — По-видимому, еще недостаточно, но это вовсе не означает, что ты сошла с ума. Пожалуйста, продолжай, — его голос звучал излишне весело, и я подумала, что он бы очень рисковал, будь он сейчас где-то поблизости от меня. — Я до чертиков злюсь на то, что Пит сейчас в Капитолии из-за того, что я не смогла держать дверь на замке. Я сама в этом виновата, — сердце бешено застучало, дыхание стало резким и прерывистым. — Хочу, чтобы он был здесь, и чтобы все было спокойно, как прежде. Я бы хотела изменить то, что случилось, и чтобы он уже был дома, со мной, — мне пришлось прерваться, потому что слезы готовы были уже вот-вот брызнуть, а мне вовсе не хотелось опять рыдать. — Ты злишься на Пита? — Почему я должна злиться на Пита? — выпалила я. — Он не виноват, что его охморили! Не виноват, что его бросили на арене! Не виноват, что полюбил именно меня! — я чувствовала, что близка к истерике, и что если я немедленно не успокоюсь — панической атаки мне не избежать. Доктор Аврелий почувствовал мое состоянии и принялся терпеливо меня увещевать: — Прошу тебя, вдохни поглубже, пока тебе не стало плохо. Есть много всего, что нам с тобой еще нужно проработать, но прежде всего — дыши, как я тебе учил, — я сделала, как мне велели: закрыла глаза и сделала десять глубоких вдохов. Только что я едва не корчилась в агонии, а тут все-таки смогла расслабиться и почувствовать себя хотя бы капельку лучше. Поняв, что я успокоилась, доктор Аврелий произнес: — Твой гнев обнадеживает. — Разве? — переспросила я недоверчиво. Я бы не назвала свое сегодняшнее состояние обнадеживающим. — Потому что ты эволюционируешь от уныния к гневу. Депрессия — это вообще-то пассивный гнев, и она мешает улучшению, потому что в таком состоянии все стопорится. Гнев же, напротив, активен. Он является движущей силой. Это не очень-то приятно и чревато нездоровыми проявлениями, но гнев означает движение, которое в итоге ведет к внутреннему росту. Он помолчал, чтобы до меня дошло все сказанное. Когда не стало Прим, вместе с ней из меня ушла вся энергия и воля к жизни. Я могла бы умереть от своего уныния. Когда я думала о том, как пытали Пита или представляла себе его мертвым, я впадала в то же состоянии. — Это иначе, верно? — прошептала я скорее самой себе, чем собеседнику. — Что «это», Китнисс? Поделись, о чём ты думаешь, — осторожно попросил он. — Пит не умер, — сказала я, и у меня что-то затеплилось в груди. Мне вспомнилась та трансляция из Капитолия, благодаря которой я впервые обнаружила, что он всё еще жив, цел и невредим. Я реагировала на его отъезд как будто бы он умер, хотя на самом деле это было совсем не так, даже если мое сознание и пыталось убедить меня в обратном. — Мы разговариваем с ним каждый день. — И он к тебе вернется, Китнисс. Он очень старается, работает на пределе возможностей. Но дело ведь не только в нем. Ты тоже должна стараться. Пытайся преодолеть свой гнев и прийти к спокойствию и умиротворению. Твой гнев обнадеживает, но тебе нельзя за него держаться, потому что он отнимает сил столько же, сколько дает. Ты должна задаться целью и жить как независимая, полноценная личность. — Я независима! — выпалила я, и гнев во мне вскипел с новой силой. — Согласен, что ты способна на независимость в высокой степени. Давай-ка кое-что сделаем. Найдется у тебя поблизости карандаш и бумага? Я невольно закатила глаза и вздохнула. Только не очередная писанина! А потом пересела за письменный стол. — Пообещай, что будешь со мной предельно откровенна. А теперь закрой глаза и очисти сознание, — он сделал паузу, чтобы дать мне настроиться. — Я засеку время. За десять секунд мысленно представь саму себя. Сможешь? — Да, доктор, я представляю себе как я выгляжу, — выдавила я раздраженно. — Не просто как ты выглядишь. Нужно, чтобы ты подумала о том, какая ты как личность. Я дам тебе минутку, — он снова замолчал, а я помимо воли позволила мыслям о себе самой заполнить сознание. Я видела себя на разных этапах свой жизни и окинула мысленным взором каждую их этих Китнисс. — Очень хорошо. А теперь, по моей команде: запиши за десять секунд все, что тебе приходит на ум, когда ты думаешь о себе самой. Не думай слишком много! Просто пиши, подчиняясь чутью. Понятно? — Да. — Отлично. Начинай. Я нажала кнопку громкой связи и бешено застрочила по бумаге, не заботясь о форме и аккуратности, просто позволила какофонии в моей голове вылиться наружу. Я и правда не вдумывалась в то, что пишу. Ибо пребывала в том состоянии рассудка, которому меня обучили сеансы с Доктором Аврелием: я просто пассивно позволяла чувствам и мыслям скользить сквозь меня, не цепляясь за них. Я отнюдь не наслаждалась этим медитативным состоянием, так как обычно через мое сознание в такие моменты проносились мысли и события, которые мне не хотелось помнить, и сегодняшние не были исключением. И я все больше заводилась по мере того, как писала, все больше злилась, и слова превращались в проклятия в адрес моего мысленного образа. Я потеряла счет времени. Даже не услышала, как Доктор Аврелий сказал, что десять секунд истекли, пока мой мозг не выбросил все на бумагу. Лишь тогда я подняла голову. — Это было дольше, чем десять секунд, — сказала я Доктору Аврелию. — Мне показалось, что ты работаешь продуктивно, и я не хотел тебя прерывать. А теперь посмотри на эти слова. А потом поделись ими со мной. Я пробежала глазами по бумаге и совсем не удивилась тому, что я на ней увидела. Это была действительно я, сведенная к мешанине слов, лишенная своей телесной формы. Я превратилась в некую абстрактную идею, и она была ужасна. — Пожалуйста прочти, если не возражаешь, — попросил Доктор Аврелий. Я набрала в легкие побольше воздуха. Сестра Убийца Дочь Изгой Охотница Злодейка Невеста Переродок Смертница Поджигательница Монстр Переродок Предательница Обманщица Злодейка Манипуляторша Такая вот коллекция ругательств и оскорблений, особенно в конце, заставила меня раскраснеться от смущения, пока я это читала. К чести Доктора Аврелия, он не казался шокированным. Меня же этот опыт опрокинул вверх тормашками. — Здесь наблюдается столько самобичевания, что я хотел бы обратиться… — И в чем же смысл? — вскрикнула я, ныряя во тьму, клубившуюся у меня внутри. — какой смысл было даже пробовать? Люди погибли! Детей уничтожили! Невинные пострадали, а те, кто уцелел, сходят с ума! Стоит ли дергаться и вообще пытаться делать то, что мы делаем? — я ударилась в слезы, еще острее испытывая ненависть к себе, особенно за свою слабость. — Пит должен быть здесь! А не в какой-то там обитой войлоком клетушке, где ему нужно перемазать все пальчиковыми красками, из-за того, что его рассудок был поврежден. Прим должна быть жива! Финник должен играть со своим сынишкой! Зачем вообще вести этот разговор? — Мы ведем этот разговор, потому что несмотря на все потери, и на проблемы Пита, это — самая важная вещь, какую ты можешь сделать. Выжить – нет, не просто выжить, жить счастливо — это твой священный долг перед теми, кого уже нет. Потому что так уж устроен наш вид. Потому что так ты отдаешь им дань уважения. Смерть заслужила право на почитание в виде нашего дальнейшего преуспеяния, — Доктор Аврелий замолчал, давая мне время все это обдумать. Я была истощена, моя бешеная вспышка испарилась, и я снова ощущала себя внутри пустой. — Так, Китнисс, меня очень беспокоит твое к себе отношение. Скажи-ка мне, что ты чувствовала, когда Пит так обходился с тобой во время своих последних приступов? От подобного вопроса я вспыхнула до корней волос. Пит был совершенно на себя не похож — он доминировал, был эгоистичен и опасен — и я не хотела делиться с доктором тем, что меня это возбуждало, что часть меня была уверена, что я вообще-то заслужила подобное обращение. — Это сложно, — угрюмо буркнула я. — Так скажи! Мне нравятся сложные проблемы, — сказал он, и я ясно себе представила его сидящим в кресле, и внимающим меня, соединив кончики пальцев. Мне правда не хотелось это обсуждать. Хотя я бесконечно думала о той ночи, и все еще считала, что, но руководствовалась тогда лишь чистейшим желанием и эгоизмом. И если мне и было больно, то это все равно было прекрасно… — Я это заслужила, — сказала я, чувствуя, что лицо и даже шея пылают румянцем. — Я наслаждалась этим, потому что заслужила то, что Пит сделал мне больно. — Отчего же именно Пит? Отчего не я, не Хеймитч или какой-нибудь сапожник? Почему бы не позволить другим побивать тебя камнями? — серьезно спросил Доктор Аврелий. — Оттого что он так много страдал из-за меня… — я задохнулась в конце этой фразы, и попыталась замаскировать это кашлем. — И за какие конкретно его страдания ты несешь полную ответственность? — За все! — с трудом выдохнула я. Мне было больно это говорить, я ощущала невыносимое стеснение в груди. — Его нога, и то, что нам пришлось отправиться на Игры во второй раз, гибель его семьи, Дистрикт Двенадцать, охмор… — я чувствовала, что приступ паники все-таки меня прихватил и едва могла дышать. — Я убила ее! Она мертва из-за меня! Я не смогла спасти её, не смогла… — Китнисс! — я слышала, как он зовет меня по имени, и впервые за все время нашего знакомства в его голосе слышалась паника. Но меня уже несло, на меня разом навалились отъезд Пита, одиночество, депрессия — как будто свет вдруг сошелся клином, и я уже могла только голосить — по моей сестре, по Питу, по всем, кто погиб из-за меня. Я была совсем одна, не считая моего врача, который был всего лишь испуганным голосом, доносящимся из телефонной трубки. Наверное, мне следовало гордиться собой, что я в итоге добилась того, что с него слетела всегдашняя профессиональная невозмутимость, и что он был теперь в смятении. Но я сама никак не могла вздохнуть, меня скрутило от боли. Невыносимой боли в голове, в сердце, в душе. И Пита не оказалось рядом, чтобы меня успокоить. — Китнисс! — снова позвал он, а я уже стояла на коленях, склонившись головой до самой земли и все ждала, когда же сведенные спазмом легкие отпустит. Я судорожно пыталась вдохнуть, но воздуха мне остро недоставало. Я слышал, как кто-то из невероятного далека выкрикивает моя имя, но это уже был больше не мой лечащий врач. Этот голос разбивал мое измученное сердце, и я задохнулась от слез. — Китнисс… — сказал он мягко, и я была уже совсем не в нашем кабинете. Я оказалась в том жутком, выжженном дотла месте, где оживали мои худшие кошмары. Я оказалась в лесу, и было это еще до того, как прах умерших в огне Двенадцатого был погребен на Луговине. Голос, который я слышала, принадлежал моему отцу, и он пел что-то знакомое мне с малых лет. Он пел, а моя грудь рвалась и горела, хотя это пламя больше не имело надо мной власти. Меня больше не волновала боль. Какое значение она имела, когда мне приходилось жить с огнем в крови? Когда я уже обратилась в огненного переродка, парящего в эпицентре целого океана пламени? Его призывы стали музыкой, которая меня объяла, не разрушая, но даря мне покой. Я ощущала себя словно в коконе, в полнейшей безопасности, о которой позабыла со дня его смерти. Даже Пит не мог дать мне настолько безусловной защиты, это было древнее как мир связующее звено между отцами и их детьми. И я вдруг полностью сдалась. Перестала бороться и последовала за звуком его голоса в лесные дебри, куда он меня звал.***
С трудом разомкнув веки, я натолкнулась на самый теплый карий взгляд, какой мне доводилось видеть. Это напомнило мне о глупой песенке, которую отец пел мне в раннем детстве: Помнишь, как с тобой мы запевали Ша ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ди да Вот так, вот так Ша ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ди да Лад и да. Кареглазая девчонка Порой он подправлял слова, и девчонка становилась то сероглазой, то голубоглазой — в зависимости от того, пел ли он эту песенку мне или… Я часто заморгала, пытаясь припомнить, что случилось и унять бешено стучащее сердце. На меня озабоченно глядела сверху-вниз Доктор Агулар. Я подняла вдруг, что я у себя дома, а под спину мне подложили мягкую подушку. — Ты в порядке? — она спросила это тихо, убирая у меня со лба спутанные пряди волос. — Думаю, да, — ответила я, хотя шею и грудь саднило так, как будто на меня недавно приземлялся гигантский валун. Я попыталась приподняться, но она зашикала на меня и осторожно уложила обратно. — Полежи пока. Тебе надо немного отдохнуть. Она порылась в раскрытом на полу врачебном чемоданчике, и, достав оттуда крохотный фонарик, посветила мне им прямо в глаза. Удовлетворившись тем, что она там увидела, она присела на корточки и настрочила в своем блокноте записку. — Что со мной произошло? — спросила я сухим и напряженным голосом. — Ты стала задыхаться и потеряла сознание. Доктор Аврелий только что мне позвонил, чтобы я проверила, как ты, — Доктор Агулар усмехнулась. — Ты крепко его напугала. Вряд ли он скоро такое позабудет, — осторожно присев рядом со мной на диван, она проверила мой пульс. — Он будет счастлив узнать, что сотрясения мозга у тебя все-таки нет. От моей прежней пылающей ярости теперь остались лишь едва тлеющие угли меланхолии. Я снова медленно впадала в оцепенение, и груз несчастий уже опять невыносимо давил на мои плечи. И хоть я ничего и не делала, но была измотана до крайности, так что могла, казалось мне, проспать теперь неделю. Воспоминание об отце, о его дивном голосе, который пел мне, снова заставило меня разрыдаться. Уткнувшись лицом в подушку, я предалась слезам, пока подушка не намокла почти насквозь. Мне не хотелось, чтобы Доктор Агулар видела, как я страдаю, но и сдерживаться больше не оставалось сил. — Ох, эй, все нормально… — сказала Доктор Агулар мягко, растирая мне предплечье в том месте, где из-под рукава футболки была видна голая кожа. Потом она взяла другую мою руку и проделала то же самое и с ней, а заодно размяла углубления между пальцев, осторожно разгоняя мне кровь. При иных обстоятельствах подобное прикосновение показалось бы мне нарушением моего личного пространства, но сейчас оно смогло меня успокоить, и уже через несколько минут я пришла в себя и перестала плакать. Когда это случилось, я наконец повернулась к ней, испытывая ужасное смущение. — Простите, — выдавила я. — Не стоит, — она улыбнулась, и я впервые ощутила, что за ее внешним спокойствием кроется настоящая буря, которую скрывали внимательный взгляд и симпатичное личико, как будто ощутила внезапный порыв ветра. И это так не вязалось с ее всегдашней сдержанностью, что заставило меня еще раз взглянуть на нее. — Нелегкое время, Китнисс. Я бываю у стольких людей: у них вроде как простуда, или проблемы с желудком, или бесконечные боли в сердце, кто-то страдает головокружениями и обмороками. Я вижу разные симптомы, но все они вызваны одной и тоже хворью, — она печально покачала головой. — Не извиняйся за то, что больше уже не можешь этого выносить. Все это переживают. Все мы скорбим, и это еще долго будет продолжаться, если вообще когда-нибудь закончится. — Не выношу одиночества, — прошептала я, словно раскрывая грязный секрет. Доктор Агулар подняла глаза к потолку и глубоко вдохнула. — Я тоже его не выношу. В Тринадцатом все время кто-то был поблизости. Там человек никогда не оставался наедине с собой, разве что ночью, и то рядом была семья. Когда же я приехала в Двенадцатый, первое, с чем мне пришлось свыкнуться — подолгу быть одной, — Доктор Агулар одарила меня грустной улыбкой. — Мой сын в Четвертом, помогает его отстраивать. Он ненамного старше тебя. Я понимаю, отчего он выбрал это — мы должны делать то, что считаем нужным, как бы тяжелы ни были наши потери. Это и мне дает силы жить дальше, помогать людям, чтобы они хотя бы немного пришли в себя. После дня такой работы идешь домой уже не такой опустошенной. Ты меня понимаешь? И вдруг меня пронзила внезапная мысль и я не смогла сдержать вопрос: — Ваш муж погиб, так? Доктор кивнула. — При осаде Ореха. Умер мгновенно, как мне сказали. А меня туда не посылали. Я вспомнила о Пите, о том, как он пропал на арене, и как я считала его мертвым, когда только попала в тринадцатый, и как это меня убивало. — Как вы…? — начала я, но осеклась. — Пережила это? — она сделала глубокий вдох, чтобы сдержать бурю, которая, видно, бушевала где-то в глубине. — Это невозможно пережить. Не сразу. Ты вдруг решаешь радикально все изменить, например, как в моем случае, поехать добровольцев в Дистрикт, в котором — ты точно знаешь — в тебе нуждаются, и попытаться справиться с этим. Я не забыла, но ощущение, что я каждый день чуть-чуть делаю жизнь других людей лучше, помогает справиться с тоской. А как еще. Мы нужны друг другу, — она осторожно опустила мою руку на диван. — Это слишком тяжелое бремя для любого человека, чтобы нести его в одиночку. Так что и не пытайся, — Она улыбнулась, и буря внезапно улеглась, возможно, для того, чтобы снова разбушеваться позже, когда она останется наедине с собой. — Спасибо, — сказала я искренне. — Это тебе спасибо за то, что мы смогли поговорить. Теперь мне снова лучше. Я должна позвонить Доктору Аврелию и сообщить, что тебе полегчало. А то он наверняка места себе не находит от беспокойства. — Я не хотела всего этого, — выпалила я невпопад. Я говорила о Докторе Аврелии. После всей той эмоциональной встряски, которую я перенесла по его милости, я не особенно тепло о нем думала, но следовало признать, что свою работу он все же сделал. Было бы несправедливо на него за это злиться. Пока врачи говорили между собой по телефону, я теребила жемчужину на своем помолвочном кольце. По крайней мере, Пит был жив. Его здесь не было, но он был жив. И если вдуматься, то некогда это было самым большим, на что я вообще могла надеяться. И вдруг я так сильно по нему затосковала, что у меня даже заломило все тело. Я не могла выносить все это в одиночку. Больше не могла. Но я отбросила опасные мысли, которые роились у меня в голове. Однажды он вернется домой, и мне вовсе не хотелось, чтобы он столкнулся с последствиями моих черных дум. Я медленно села и посмотрела в окно. День был еще далеко не окончен, и я вдруг стала мысленно составлять длинющий список дел. Не будь Пит сейчас в Капитолии, мы оба были бы с ним заняты по горло. Мы бы занимались садом. Вычищали дом после зимы. Пора было убрать подальше теплую одежду. Еще была пекарня и приют. У меня тут же перехватило дыхание от того, как много всего нужно было сделать. Когда Доктор Агулар складывала свой чемоданчик, ее глаза блеснули. — Вижу, кое-кому же получше? — сказала она, когда я провожала ее до двери. Я лишь кивнула. — Немного, спасибо. Она не могла скрыть усмешки. — Только не перестарайся. И позвони мне, если почувствуешь приближение приступа, ладно? Скоро тебе позвонит Доктор Аврелий, а я появлюсь завтра. — Хорошо, — ответила я, прикрывая за ней дверь и ощущая, как легкие наполнились благоуханным вечерним воздухом. Отправившись на кухню, я выудила из морозилки кусок мяса, положила его размораживаться в миску с водой, сама же вернулась к телефону и набрала номер Эффи. — Привет. Я тут затеяла мясное рагу. Что ты собиралась делать сегодня вечером?***
Голос Пита в телефонной трубке, теплый и выразительный, рассказывал мне сказку. Он брал книги в больничной библиотеке, чтобы скоротать время по вечерам, и я умолила его почитать мне вслух. Тем более что самой мне нынче не хватало усидчивости, чтобы с головой погрузиться в чтение. Со временем это превратилось у нас в ежевечерний ритуал, он уже много чего успел мне прочесть. Звук его голоса успокаивал. Лежа на его подушке, я вся обращалась в слух, а он душевно и четко выговаривал каждое слово, каждое предложение. — Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло тёплое, благодатное лето,* — закончил он теплым, обволакивающим голосом. В повисшей тишине я обдумывала все услышанное, а Пит, судя по звуку, отложил книгу на свою прикроватную тумбочку. — Ты думаешь, что осколки льда в сердце Кая означают все самое плохое, что только может случиться с человеком? — спросила я, упиваясь его незримым присутствием и послевкусием от звука его голоса. Пит некоторое время поразмышлял над моим вопросом, прежде чем ответить: — Думаю, да. Льдинки разрушили его восприятие мира — какие бы прекрасные вещи его не окружали, он замечал лишь плохое. Он мог переживать ревность и разочарование. Возможно, это было просто такая фаза его жизни, через которую нужно было пройти, перерасти её. — Возможно, но он все равно продолжал составлять слово «любовь» из льдинок. Как будто знал даже пребывая в плену у холода, что может его освободить, хотя и не мог освободиться сам. Он знал, что ему нужна Герда, и просто ждал, когда она к нему доберется, — я посильней закуталась в одеяло, когда это произнесла. — А когда они в конце концов вернулись к себе в деревню, то выросли, но в душе все еще оставались детьми, потому что им не довелось ими быть прежде. Когда Герда вынула льдинку из сердца Кая, он снова стал словно ребенок, — я слышала, как говоря это он ворочается в кровати, и больше всего на свете мечтала очутиться в его объятьях. Это было неприкрытое желание, не сдерживаемое никакими барьерами, которые могли бы возникнуть у меня к этому моменту, учитывая нашу ситуацию. — Герда оказалась так добра и чиста душой, что смогла перебороть тьму и вытащить из нее Кая, — меня внезапно оглушила невероятная сила чувства к Питу, и мне едва удалось справиться с порывом вскочить с постели и помчаться к нему на первом же поезде. — Мне так повезло, Пит, — резко сказала я. В его голосе слышалось явное удивление. — В смысле? — Потому что у меня есть ты. И ты как та маленькая девочка, которая сквозь все времена года и все испытания пробиралась ко мне, пока я была заморожена, — мой голос упал до шепота, и я могла себе представить как его светлые кудри касаются телефонной трубки, когда он ловит каждое мое слово. И я завидовала его трубке черной завистью, сгорая от невыносимо желания сама его сейчас коснуться, прижаться к его подбородку. — И отчего-то знала, что ты идешь, потому что чувствовала, что ты мне нужен. Пит какое-то время молчал, прежде чем сказать: — Тебе не повезло, Китнисс. Я сделал тебе больно и никогда не перестану корить себя за это. Мне были слышны в его голове нотки подавленности и самобичевания — ведь я и сама почти все время испытывала те же чувства. Но его терзания были для меня невыносимы. — Может и мне извиниться за свои кошмары и приступы депрессии? — выпалила я сердито. — Нет! — воскликнул он. — ты никогда не должна за это просить прощения! — Тогда и ты не должен. Ты был не в себе, а я… могла бы и облегчить ситуацию, — Пит снова замолчал. Я понимала, что он пытается справиться со своими чувствами, но отступать не стала. — Я могла бы сделать все значительно проще, и я этого не сделала. Могла бы просто следовать нашим договоренностям и держать дверь на замке. Но я не смогла, и вот к чему мы пришли. Я могла себе представить, как Пит качает головой, когда он произнес: — Ты не должна вообще запираться от меня, чтобы чувствовать себя в безопасности. — А ты не должен просыпаться по пятьдесят раз за ночь, чтобы меня успокаивать после моих кошмаров, но ты это делаешь. Так что тебе не за что себя терзать! — Я только и могу что думать о том, как же мне тебя не хватает, — сказал он шепотом. — Мне не хватает всего, что связано с тобой, и нашей жизни вместе. Я не смогла сдержать улыбки. — Знаю. Сил нет, как хочется до тебя дотронуться. И я тоскую по твоим волосам и по тому, как солнце играет на твоих ресницах, — и я представила себе его голубые глаза, и как он порой на меня смотрит — так пристально, что я была не в силах выдержать этот взгляд. — Мне хочется смотреть на твои руки, когда ты рисуешь или печешь, и я скучаю по этим звукам, которые ты издаешь по утрам перед тем, как проснуться… — Китнисс, — застонал он. — Мне не хватает наши утренних прогулок до пекарни, когда мы идем туда засветло, все еще спят, и кажется, будто никого нет на всем свете кроме нас. Скучаю по нашим дням на озере, когда мы там плаваем. Скучаю по твоим губам, — прошептав это, я задрожала от желания. Я запрещала себе думать об этой стороне наших отношений после того, что было в нашу последнюю ночь. Но стоило впустить в себя такую мысль, и тело тут же среагировало, а сердце бешено забилось. — я хотела бы тебя целовать, чтобы ты лежал рядом голый, и мы могли никуда не спешить, потому что ты мой… — Что еще? — его голос звучал так напряженно, низко, что я сразу поняла — он тоже скучает по мне в этом смысле, и что тоже хочет меня. — Я бы хотела обвить тебя и поиграться с тобой. Хотела бы… — мое дыхание участилось и сама не понимая как я принялась себя ласкать, стоило мне прикрыть глаза и вообразить, как я парю над ним, трусь об него и у меня перехватывает дыхание, когда я ощущаю как сильно он меня хочет. И я представила как опускаюсь на него. — снова почувствовать тебя внутри. Люблю быть сверху, когда ты меня сжимаешь и… скакать на тебе. Ты не можешь держать глаза открытыми, потому что тогда все слишком быстро может кончится, а потом ты взрываешься и я чувствую, как ты дрожишь у меня между бедер… — я была не в силах продолжить, потому что в этот самый миг я сама взорвалась, и могла слышать только собственные стоны и бешеный стук крови в ушах, а мое тело потонуло в блаженстве — выгнулось, набухло, а потом его захлестнули волны наслаждения, гораздо более острого от длительного воздержания. Я уронила трубку и его имя смешалось у меня на губах с протяжными стонами, волны слабели, оставляя меня и я почувствовала себя маленькой, насытившейся и в немалой степени смущенной посреди влажных лужиц удовольствия. Я постаралась восстановить дыхание и как только снова смогла мыслить ясно, залилась краской до самых корней волос. Схватив трубку, я пару секунд просто прислушивалось — что же там, у него, происходит. — Пит? — осторожно позвала я. Из трубки раздалось шуршание и приглушенные звуки, прежде чем мне ответил его сдавленный голос: — Да. — Я… Ах… черт! — вырвалось у меня. На его конце провода раздался лишь вымученный смешок. — Это было… неожиданно. — Прости! — воскликнула я. — У нас был действительно важный разговор, а потом… я не знаю… просто… мне было нужно… — Я тоже не сдержался, — сказал он, и до меня вдруг дошло… Этот его голос, сбивчивая речь… — Ты же не…? — спросила я осторожно. Он прочистил горло. — Я… ага. Я как себе представил, и все… мне кранты. Свободной рукой я заколотила по матрасу, не в силах справиться с закипающим глубоко в животе смехом. — Хотела извиниться, — я снова рассмеялась. — и все-таки не буду. Пит усмехнулся. — Не извиняйся. Это было здорово. Иначе, но здорово. Я чувствовал, что ты рядом. — Я тоже, — у меня перехватило дыхание. — Вернись домой, Пит, Я снова этого хочу. Хочу чтобы ты был здесь, чтобы мы с тобой занимались этим… — Ты хочешь, чтобы у меня снова все восстало? — подколол меня он, и я услышала в его голосе улыбку. И я могла себя представить его усталое лицо, блестящие от чувственного пота, блеск его глаз. — Хватит с тебя на сегодня. Я только хочу, чтобы ты знал, что я скучаю по тебе и в этом смысле, и не важно что случилось до этого, — я говорила совершенно серьезно и даже не могла себе представить, о чем он сейчас думает. На линии повисла долгая тишина. — Ты меня не боишься? — Нет! Это был не ты! Я все еще хочу этого с тобой! Я тебя не боюсь. Просто возвращайся домой целым и невредимым, ладно? А там разберемся, — я замолчала, снедаемая желанием сей же миг оказаться рядом с ним. — Я жду. — Хорошо, — прошептал он, и я чувствовала, что он уже смежил веки. — Я тебя люблю… — произнесла я тихо, уверенная, что он уже меня не слышит. Когда же он едва различимо ответил мне тем же признанием, я растворилась в бесконечном блаженстве и, удовлетворенная, погрузилась в безмятежный сон. ________ *«Любимый» Селин Дион — перевод (исходный) Маргариты из Санкт-Петербурга. Доступно на: http://www.amalgama-lab.com/songs/c/celine_dion/my_love.html Аудио https://www.youtube.com/watch? v=nFk4VPgga2Q Видео (концертная запись) https://www.youtube.com/watch? v=4jjR5ykr2Jg **В оригинале «fake it till you make it» — аналог «act as if» («Веди себя, будто бы это так») — слоган, означающий имитацию уверенности с расчетом на то, что в случае успеха уверенность станет подлинной. Целью является избежание ловушки т.н. самоисполняющегося пророчества, когда человек боится своей же неуверенности. Например, думая, «Я не могу заговорить с этой девушкой, поскольку она точно почувствует мою неуверенность в себе.» Также это часто рекомендуется в качестве терапевтической методики борьбы с депрессией. Идея заключается в том, чтобы намеренно пытаться наслаждаться повседневной рутиной, не принимая во внимание принуждение, пока ощущение счастья не становится подлинным. Это пример т.н. положительной обратной связи. Подробнее здесь https://ru.wikipedia.org/wiki/Fake_it_till_you_make_it ***Г.Х.Андерсен, «Снежная королева», Перевод с датского Анны и Петра Ганзен (1844). Полный текст на: http://az.lib.ru/a/andersen_g_h/text_0290.shtml