Навыки в таблетках

      Ранним утром в тренировочном зале непривычно тихо, пустынно, и эта тишина одновременно радует и режет слух. Правда, пара Бесстрашных все-таки кружит по рингу, ребячески заваливают друг друга на маты — балуются, убивая время до завтрака; еще девчонка в отдалении, в самом углу, бьет грушу маленькими кулачками — жалкое зрелище.       Эрик, черт знает почему вставший в такую рань и непонятно зачем покинувший свою берлогу, криво усмехается, выуживая из переднего кармана брюк пачку сигарет. Мятные. Выходит, чужие, выходит, отжал у кого-то прошлым вечером. Мятые. Отрубился на них вчера. Вчера или уже сегодня, неважно, все равно — акт вандализма, преступление против собственной излюбленной привычки.       Отсутствие сигарет — это плохо. Отсутствие сигарет — это нервы и злость, просачивающиеся сквозь стиснутые кулаки и зубы. Кому-то сегодня не повезет. А Макс предупреждал, что за следующий срыв Эрик ответит башкой. Он лишь пожал плечами — значит, ответит. Не жалко совсем. Был бы прок…       — Ау-у… Ха-ха-ха… — эхом отлетает от стен сиплый, но определенно женский, смех, и противно грохочет по ушам. Мужчина едва вздрагивает и, давя раздражение, разминает шею.       «Голову все-таки будет жалко», — решает он и трет шершавыми подушечками пальцев пульсирующие виски. Взглядом уже сжигает источник шума: мелкая девчонка, почти незаметная на фоне серых стен, что минуту назад так отчаянно лупила по груше, неправильно сжимая кулаки в черных кожаных перчатках, споткнулась о собственную ногу и теперь пытается подняться, глупо хихикая. Она упирается ладонями в пол и никак не может согнуть ноги в коленях.       Что вообще забыла в Бесстрашии эта неуклюжая курица?       Лидер почти инстинктивно двигается вперед — девка уже встала и вернулась к своему бессмысленному занятию (пользы от таких тренировок быть не могло).       В воздух взмывают ее темные коротко стриженные волосы, когда она в каком-то отчаянном жесте пытается убрать челку с лица. Маленькое тело, неловкое и на вид крайне хрупкое, увязшее в огромной кожаной куртке, двигается стремительно, однако совершенно неумело. Груша даже не думает поддаваться жалким потугам. Может, не Бесстрашная, а так, заблудшая овечка?       — Кулаки хоть нормально сожми, смотреть мерзко. — На замечание она вообще не реагирует, только забавно трясет головой — все та же челка набок покоя не дает. Эрик скрещивает руки на груди: интересно, что за Бесстрашная (или безмозглая) вздумала его игнорировать? — Ты глухая? — уже громче говорит недоумевающий мужчина и морщится от звука своего голоса. — Эй!       Девчонка совершенно неожиданно делает резкий выпад вперед — чуть не падает, но под ее кривыми руками оказывается боксерская груша, за которую она хватается, точно за маму родную, — и, наконец, переводит взгляд на скривившегося в глубочайшем непонимании Эрика, дожидающегося то ли ответа, то ли, что она исчезнет, как наваждение, как самое большое недоразумение этого скверного утра.       — Что, прости? — мычит хрипло, прильнув щекой к крашенной коже невинно убиенной животины, — Я имею в виду… Действительно, что ты сказал? Я не слышала, а не в смысле, что я… Че-ерт, какая же дрянь… — нечленораздельная чушь выходит из ее рта вместе с гадким запахом малиновых — или клубничных? — конфет. Эрик морщится: слащавый аромат врезается в носоглотку так же резко, как, например, душок трехдневного гниющего трупа. Как мило. И отвратительно.       Девчонка пялится снизу вверх (она чуть ли не на три головы ниже) черными провалами глаз — действительно провалами, радужку не отличить от зрачка; взгляд ее пуст и вместе с тем переполнен. Эрик не может понять, в чем дело. Это все-таки странно: настолько черные, будто ненастоящие, неживые, а синяки под ними еще больше, словно по лицу пошла цепная реакция, словно в центре глаза разорвался снаряд…       — А ты, собственно, кто? — она хмурит брови и кривит губы в ухмылке на один бок, в очередной раз убирая с жутких глаз — черных дыр — волосы.       От такого вопроса мужчина несколько опешил: очень давно никто не спрашивал об этом так легко и просто, ведь его знали, о нем слышали и постоянно судачили.       Эрик чувствует, как окончательно выходит из равновесия от того, что не знает, как себя вести и что говорить. В подсознании захлопывается дверь с надписью «благоразумие». И он бы ударил дуру, как делал это обычно — просто так, потому что нужно выпустить пар, освободиться от ядовитых змей, оплетающих ребра и ютящихся ниже, в животе. На некоторое время стать нормальным человеком и выбраться из нынешнего неловкого положения.       — Ты ничего не перепутала? — Сдерживается, не трогает. Это, пожалуй, слишком скучно. Девчонка мелкая, у девчонки кожа почти прозрачная — узоры капилляров и вен пролегают неприлично отчетливо; и характерные мешки на усталом болезненно-белом в синеву лице. Без него загнется, стоит только срок назначить.       Мужчина смотрит на нее еще раз слева и справа, раздумывает и бесцеремонно вытягивает на свет, совсем легонько ухватив за тонюсенькое запястье, — да только она, идиотка ненормальная, отскакивает и с воплями «без рук» валится на пол. Тронутая, иначе не скажешь.       — Эрик, все в порядке? — кричат откуда-то сбоку. Паренек, что работает, кажется, в комнате управления, останавливает бой и сходит с ринга. Лидер отмахивается, одним резким движением ставит незнакомку на ноги.       — Эрик! Я поняла, точно, Лидер Эрик. Тот самый псих Эрик! — радостно вопит девка, будто на викторине, и все абсолютно точно встает на свои места — гашеная. То ли под таблетками, то ли накуренная — неважно. Отсюда полное отсутствие радужки и инстинкта самосохранения. Просто Тронутая. А он почему-то Псих. Как-то так вышло…       — Зовут тебя как? Блять, стой ровно, — грубо, но весьма спокойно проговаривает Лидер. Теперь, когда рисковое поведение малолетки объяснилось, злость потупилась, да и интерес заметно поубавился.       — Вельховер Неле.       Вельховер. Эрик ловит себя на том, что глупо хлопает глазами, хмурясь. Этого он не ожидал — Вельховер. Он знает одну. Оливию, тренера Лив. Под ее руководством он лет восемь назад проходил Инициацию и, черт бы побрал Тобиаса, вышел на второе место… Эрик проглатывает эту мысль, снова присматривается к девчушке — совпадение невозможно. Похожа, была бы похожа, если бы выглядела поздоровей.       Лив — прекрасный человек. Это помнит Эрик.       «Прекрасный человек» — диковинное словосочетание, такие редко звучат из его гнилых уст. И сейчас не прозвучат.       Неле Вельховер, значит, дочь? Точно, старшая, от первого брака… Или уже второго?       Лив — красивая женщина, обаятельная, и у нее, верно, было много мужчин.       «Двое мужей, и оба погибли от рук афракционеров», — рассказывал как-то Макс, опрокидывая стопку «за упокой мятежной души» последнего супруга Оливии. Иронично вышло. Но ему, Эрику, до чужой повторяющейся трагедии и дела нет. Это было бы чересчур — сочувствовать и беспокоиться. Пусть бы и за Лив, которая совсем не чужой человек… Или нет, чужой — он даже дочь ее не знает! — да не совсем.       — Хрен с тобой, проваливай, — пренебрежительно махнув рукой, Лидер вздыхает. Только время впустую потратил. Так нелепо. Чего вообще влезал? Не придумал.       Неле глядит на него застланным наркотической дымкой взглядом и не двигается с места. Вряд ли она понимает, о чем идет речь и чего добивается этот большой тучный человек — тупая она, Господи. Эрику хочется материться на весь зал, и он уже открывает рот, как девчонку передергивает. Она, весьма осознанно и благодарно кивнув, семенит к выходу.       Исчезнув из поля зрения, Неле Вельховер перестает существовать в сознании Эрика. Только запах сладостей и остается…

***

      Она передвигается осторожно, следит за каждым неровным шагом — не дай Бог упасть! — и все силится вспомнить, куда направляется. Мысли — где-то далеко впереди, а она, медлительная и заторможенная, никак не может поймать нужные. Пробует побежать — вдруг удастся догнать собственное сознание — и мгновенно жалеет об этой глупой затее: в грудь будто клинок вонзили и в придачу провернули, поиздевались. Пропади пропадом отходняк! И самой Неле — дорога в Ад. Потому что идиотка непроходимая, конченная. Доигралась до внезапного наркотического улета…       «Мама расстроится, если узнает о сегодняшнем происшествии, — вдруг понимает девушка, и от неприятных рассуждений к горлу подкатывает тошнота, — Но ничего не скажет. У нее ведь идея фикс — не омрачать последние дни совместного существования». Неле качает головой, обнимая себя за плечи в надежде, что озноб — от холода подвальных стен, а не из-за категорически противопоказанных психостимуляторов и мыслей - путанных, свинцовых, про неизбежное, про выбор.       Мама зря так отчаянно игнорирует ее вызывающее поведение - Неле точно знает, что хочет от нее совсем другого, но, черт возьми, тоже молчит, тоже «не омрачает».       В очередном коридоре такое тусклое освещение, что приходится прощупывать пространство перед собой на предмет препятствий; лампочка мигает на последнем издыхании — моментально нагоняет нечеловеческую тоску. В последнее время Вельховер от многих вещей бросает в печаль, но плохо освещенные тоннели особенно огорчают. Коридоры, коридоры, длинные, почти бесконечные и без единого намека на жизнь настоящую, яркую, полную, какой ее отчаянно пытаются выставить члены фракции Бесстрашия.       Девушка ведет плечом, уголки губ дергаются в горькой усмешке. Сжимаясь в комок от противного отходняка и давящей атмосферы полутьмы, она напрягается и вспоминает, что собиралась в столовую — завтрак, должно быть, уже начался (или закончился).       Вельховер не особо любит в одиночестве шататься по Яме. Что-то может случиться. Нередко случалось. Бывало, становилась свидетелем побоища и стояла, как вкопанная, гадая: бежать за доктором, нет? Но драки для Бесстрашия — не новость, и чем чаще Неле оказывалась в щекотливом положении, тем меньше противоречивых эмоций это вызывало. Вскоре усвоила, что главное — самой не угодить под горячую руку. Объективно: ей и с хромым стариком не справиться.       В столовой собралось все Бесстрашие. Гогот, звон тарелок, шум множества голосов знатно бьют по и так разрывающейся голове. Вельховер морщится, быстро продвигаясь к столу, где обычно завтракает с другом Юрайем и его постоянной компанией: Марлен, Линн и Зиком.       Только вот этим утром, дважды обведя ребят рассредоточенным взглядом, Бесстрашная не находит среди них Линн. Вряд ли та уже закончила трапезу — она никогда не выходит из-за стола без подруги. Кажется, Линн вообще редко где-либо бывает одна… Что ж, жаль, что самая приятная и легкая в общении после Юрайи девчонка сегодня не сможет помочь поддерживать беседу с грубоватой Марлен и угрюмым Зиком. Но не слишком.       Вельховер дотрагивается до плеча Педрада — он очаровательно тепло улыбается — и усаживается рядом, сдержанно поприветствовав остальных. Марлен усмехается, а Зик ограничивается кивком — не в настроении, видно. Ну и ладно. Они не друзья, чтобы ее это волновало. Оно и не волнует.       — Так что, ты нас бросаешь? — непринужденно интересуется Юрай со скрытой надеждой на ответ «нет». Неле вздыхает, сразу откладывая гамбургер в сторону — все равно аппетит ни к черту.       — Да. Остаться здесь — верх глупости и неблагоразумия, — произносит Неле давно заготовленную и десятки раз повторенную фразу. Она задерживает взгляд на дырке в стене, скривившись: насколько все-таки не эстетично выглядит фракция Огня. Почему бесшабашным и сильным должно жить в подвале? Кто прописал такое странное правило?       — Кого вообще волнует благоразумие? — фыркает Марлен, накалывая на вилку котлету и за раз почти полностью ее заглатывая. — В других фракциях нет никакой свободы — вот, что важно. Я бы там подохла! — сообщает она с набитым ртом.       — А я здесь подохну, — безэмоциональная констатация фактов. Неле собирается добавить, что свобода у них мнимая, но отвлекается, задумываясь о тех полных надежды ребятах, что каждый год покидают дома ради «самой вольной фракции» и только обварившись в этом котле, сознают: какая же это свобода, когда от тебя требуют беспрекословного подчинения? Лихачи — в первую очередь солдаты, а уж потом люди. Это огорчает, даже удручает, но не сильно, потому что послезавтра это место превратится в историю, в не самое лучшее воспоминание. И, хотя именно здесь приключились самые прекрасные и незабываемые дни, моменты, люди, Неле слегка наивно уверяет себя, что вскоре перестанет скучать.       — Уже решила, куда хочешь податься? В Эрудицию? — спрашивает Педрад младший на тон тише обычного.       — Не выйдет. Неле у нас ни хрена не смыслит в математике и физике, — обрубает Марлен и весело улыбается — видимо, потому, что смыслит и в том, и в другом, и вообще во всем.       — Тогда Искренность? Ты редко врешь.       — Это не значит, что я говорю все, что на уме. Или что мне, не дай бог, нравится слушать все, что придет на ум другим, — девушка хватает кружку с кофе; держать чашку в перчатках оказывается неудобно, но она и не думает их снять. Искренние всегда казались ей картонными, как в бульварных романах. Они делят мир на черное с белым, утверждают, что между понятиями добра и зла существует вполне определенная грань. Где она, позвольте спросить? Неле очень хочет увидеть, потрогать эту полосу, разделяющую противоположные понятия.       — Скорее всего, отправлюсь в Дружелюбие. Мне близка их политика невмешательства. Там, если никого не буду трогать, получу настоящую свободу, мирную.       — Ты никогда не отличалась особым человеколюбием, — мгновенно возражает Юрай; все его естество выдает протест: и нервные подергивания, и надутые губы, и колебания в каждом слове и движении. — Что, если не выйдет?       Вельховер вздыхает, убирая прядь волос со лба, и в задумчивости оглядывает друга взглядом с прищуром. С одной стороны, тихая и безопасная фракция Дружелюбие кажется прекрасной, почти волшебной страной из детской книжки. Неле догадывается, что все ее суждения пока поверхностные, основанные на тяге к симпатичным декорациям. Она так и не подумала о своем обитании в обществе. Можно ли быть счастливой среди людей, плюющих на все, кроме солнышка над головой и пушистых котят?       Что ж, Дружелюбие не походит на мечту всей жизни, но на фоне возможных вариантов кажется самым оптимальным.       — Я мог бы тренировать тебя... Ну, может, не сам. Мышцы, конечно, слабенькие, но это поправимо. Почти все переходники такие же! — Вельховер встрепенулась, чувствуя, как неприятно сосет под ложечкой.       В глазах Юрайи все еще блестит надежда, у нее — только слезы.       — Хватит. С моим сердцем я вылечу в первый же день Инициации. А это нелепый способ оборвать свою жизнь. Ты же знаешь, ты понимаешь, — шепчет девушка так, чтобы Мар и Зик не расслышали, и утирает рукавом глаза, пока никто не успел заметить ее расстройство. Юрай отрицательно качает головой, будто что-то еще можно изменить. — Нет, ты знаешь. Не надо драмы, прошу, улыбнись мне. — Неле кладет руку на сгиб локтя Педрада, с надеждой вглядывается в добрые шоколадные глаза, такие родные и любимые, что их хочется унести с собой, спрятав в больном сердце.       Пересилив себя, парень складывает губы в улыбку, создавая для Неле иллюзию покоя.       Еще три дня до конца детства. Кажется, что наступит апокалипсис. А ведь эти жалкие шестнадцать лет — даже не половина пути…