Где-то за филиалом ада

Нет ничего удивительного в том, что Джим Придо не любил зиму. Собственно, лето он тоже не любил, но зимой, в особенно промозглые дни раны ныли еще чаще. Сегодня полдня была метель, а потом начало стремительно подмораживать, и теперь Джим, с трудом приподняв заклинившую раму, вслушивался в то, как скрипит снег под ногами запозднившегося прохожего. Завтрашний рабочий день обещал стать подобием маленького ада. Не то чтобы он не мог воспользоваться личным обезболивающим. Он знал, что ему бы позволили многое, потому что, несмотря на прошедшие годы, так и не перестали жалеть. Именно поэтому глупо, считал он, жалеть самого себя. «То, что эта серая масса думает о тебе, - исключительно их дело», - сказал однажды, еще в оксфордские времена, Билл, а Джим никогда не забывал его. Со временем тяжелые воспоминания перестали быть настолько болезненными, (Джим никогда не относился к тем людям, которые позволяют себе переваривать их вновь и вновь), а хорошие так и остались. Таких людей, как Билл, что бы они ни натворили, с характером «больше, чем жизнь», вычеркиваешь из памяти только со своей собственной смертью. Смешнее всего было, что Джима жалели даже не столько из-за перенесенных пыток, сколько из-за гибели Билла. Inseparables. О разоблачении Билла, по прикидкам Джима, в Цирке сейчас знало всего-то человек шесть - Смайли, Гиллем, следователи, и кое-кто еще, кто просто не мог не догадаться. Кони Сейшес, например. Когда Джим вернулся, ее опеки было трудно избежать, и ее взгляды, которые он порой ловил на себе, выражали одновременно любовь и тревогу. Но, даже когда Конни звала его к себе пропустить стаканчик-другой после трудного дня, она никогда не заговаривала о Билле, и Джим чувствовал: она знает. Конни было не так-то легко провести. Вернулся Джим спустя полгода после смерти Билла, по просьбе Смайли. Контору к тому времени перетряхнули сверху донизу, требовались новые люди, и Смайли частично решил кадровую проблему за счет уволенных старых. К тому времени Джим уже привык к Терсгуду, а еще больше, хоть ему и не хотелось особо себе в этом признаваться, к Слонику, и решение вернуться далось ему нелегко. Он не был готов отправиться туда, где все напоминало ему о Билле, - вплоть до кровати в дежурке, где в ранние годы Билл соблазнил его однажды, пока они ждали сообщения с телетайпа. Но Джордж приезжал не однажды и знал, на что давить. Чувство долга у Джима еще не атрофировалось. Да и на самом деле – хоть он и был по натуре одиночкой, в отличие от Терсгуда, где Джим, хоть и успел завоевать уважение большей части коллег, в Цирке, даже болтаясь где-то посередине между его верхушкой и мелкими сошками, и прекрасно осознавая презрение к себе «элиты», он был среди своих. Конечно, он не мог вернуться на пост начальника «головорезов», который теперь занимал Гиллем, зато продолжил начатое в Терсгуде, - преподавал будущим шпионам языки и попутно многое другое. Несколько раз Джордж, по сути в нарушение протокола, включал его в команду по трудным делам, и это порой выглядело так, будто бы ничего не случилось, и он, Джим, здесь только потому, что временно отсутствует Билл. Джим подозревал, что Джордж действовал скорее из милости, чем из необходимости, но отказаться, разумеется, не мог. В общем и целом так и шло все двенадцать лет, ни шатко, ни валко, бывали дни и хорошие, и плохие, пока не случилось что-то, что лишило Джима не только спокойствия, но и в первую минуту – дара речи. Ярость. Именно это он почувствовал, когда увидел Билла Роуча в классе в один прекрасный день, постройневшего, однако все еще такого же неуклюжего Билла Роуча. Выплеснулась ярость незамедлительно, тем же вечером, Билл мял дужку очков, сидя на парте в опустевшем кабинете, Джим ходил кругами и подробно излагал все, что он думает. На что получил предсказуемый ответ: «Я совершеннолетний и делаю то, что хочу». Это звучало нелепо, звучало отчаянно, как будто Билл пытался оправдаться изо всех сил, и именно по этой отчаянности Джим понял, что решение окончательное. Кто, как не он, знал Слоника, упрямо писавшего ему столько лет, - уже если тот во что-то вцепится, то не отступит… И что еще Джим мог сделать, кроме того как продолжить учить, передавать лучшее из того, чем пользовался сам, глубоко лелея потаенные мечты – не пройдет по физическим показателям, останется в аналитическом отделе. Но Слоник, которого к спорту приучил он сам, занимался упорно, да и его талант к наблюдению был слишком велик, чтобы не быть замеченным. Гиллем присмотрел сокровище еще до выпуска, тем более не нужно было и особого прикрытия – в Париже мальчишка без проблем вошел в нужные круги как легко поддающийся чужому влиянию сосунок, унаследовавший состояние после внезапной смерти отца. Из образа стеснительного девственника, вечно щурящего подслеповатые глаза, решили выжать все, что возможно. Положение его казалось неопасным. «Париж – это не Восточная Европа», - отрубил Слоник, когда Джим попытался вставить хоть слово. Да и в Восточной Европе сейчас были далеко не те времена, что еще десять лет назад. Только вот, в последний раз, когда собиралась группа Смайли, они работали над тем, чтобы помешать поставкам оружия на Ближний Восток, и главными фигурантами, наряду с несколькими англичанами, там были именно парижские бизнесмены, и, несмотря на то, что они были вычислены, а дело прикрыто, Джим знал, что у Смайли оставались еще сомнения насчет того, что это действительно все. Суть задания Слоника была ему неизвестна, тот подчинялся непосредственно Питеру, и именно Питер вот уже четвертый день отрицательно качал головой, когда Джим наведывался к нему. Слоник исчез в понедельник. Канул в небытие. Словно и не приезжал в Париж молодой человек по имени Билл Роуч. В квартире, которую он снимал, уже четвертый день никто не появлялся. Так сообщил резидент, и на этом все. Все. Очевидно, что если бы он был схвачен, об этом стало бы уже известно, тайно или явно. Значит, оставались два варианта – либо сбежал, почуяв неладное, либо убит. Второе представлялось Джиму вероятнее. Он и сам когда-то не сбежал, а уж чего ждать от неопытного Слоника? И все же где-то в глубине души еще теплилась надежда. «Нет, ты от меня не избавишься». Слоник никогда не спрашивал, он просто ставил перед фактом. Иногда Джим думал, как много общего было между ним и тем Биллом. Только если тот Билл привычно «не понимал» его чувств, то Слоник – совершенно наоборот – понимал их слишком. И дерзость первого Билла уходила на то, чтоб показать всем, насколько он их превосходит, дерзость второго – на то, чтобы сделать что-то такое, что осчастливит окружающих, главным образом его, Джима. «Ты от меня не избавишься», - сказал Слоник, затаскивая в его квартиру рюкзак. Переезжал, конечно, тайно. Когда приходил, то всегда дворами – мало ли. И тут так же. «Хочу, чтобы у тебя было что-то мое. Лучше бы, конечно, чтобы я сам, но пока без вариантов». А потом грянул Париж. «Ты не думай, мне там не придется никого соблазнять», - говорил Слоник, сидя на рабочем столе. Он снял пиджак и одну за другой расстегивал манжеты. Джим сидел на диване напротив и курил, снизу вверх рассматривая сквозь дым его довольное лицо. «Я ведь отлично соблазняю, ты знаешь, - ухмылялся Слоник. – Я всегда знаю, как соблазнить одного мрачного типа». «Не сомневаюсь», - отозвался Джим. Он никогда не спрашивал, что Слоник в нем нашел. Что находит одиночество в одиночестве? Никогда не терзался вопросами в духе, а что будет в том случае, если вдруг тот встретит кого-то лет на двадцать помоложе. Тогда, в Терсгуде, Слоника следовало назвать не Слоником, а репьем… Есть люди, которые на всю жизнь прикипают к одному человеку, это он знал по себе. На всю жизнь к одному, редко – к двум. Он до сих пор не знал, кто рассказал Слонику про Хейдона. Понятное дело, что истинной истории тот не услышал, но месяца три Слоник «конкурировал», похоже, изо всех сил доказывая, что он лучше. Три месяца, пока они не поговорили начистоту. Насколько, конечно, это было возможно. Первый раз, когда Слоник вообще показал свою уязвимость. Тогда-то Джим и понял для себя, что все слова, вроде «Я-то с тобой», которые он говорил глупому, прижимая его к себе, имели под собой гораздо, гораздо больше. Он так и представлял себе насмешку Билла по поводу Слоника, эту невероятную вечную уверенность, что он-то лучше. Наверное, он действительно был лучше, тоньше, опытнее, умнее, только сейчас Джим знал, что лучшее – не всегда нужное. И тень Билла в его сознании истаивала где-то очень вдали на фоне довольного мальчишеского лица… Часы на стене показывали почти полночь. С утра у Джима был индивидуальный французский для будущих дипломатов. К этим опаздывать нельзя. С трудом двигая рукой, Джим опустил раму и в последний раз обвел взглядом полутемную комнату, по углам которой плавали клочки сигаретного дыма. Здесь не было ничего, на чем бы можно было задержать взгляд, но он медлил, отыскивая чо-то. Какую-то вещь, знак, что все еще можно продолжать ждать. В конце концов, Слоник же обещал. Но пианино, на котором лежали запасные очки Слоника, стояло в соседней комнате. А здесь взгляд мог зацепиться лишь за пустую бутылку из-под водки. Баюкая больную руку, Джим пересек комнату, и, сгорбившись, ступил на лестницу. Он задерживался на каждой ступеньке, останавливался, несколько мгновений вслушивался в тишину и только потом делал еще шаг. Наконец на середине лестнице собственная глупость ему надоела, он решительно поднялся до самой спальни и только тогда услышал негромкий хлопок, похожий на звук открывающейся и закрывающейся двери. Джим замер, пытаясь определить, откуда доносится звук. Ближайшее оружие было в спальне, совсем не ближайшее – в гостиной, откуда он только что пришел. Впрочем, убийца вряд ли бы пришел по тихой, соображал Джим. Это было бы либо похищение, либо штурм. Легально ключами от его квартиры владели двое – Слоник и Питер, который вполне также мог оказаться сейчас здесь – в случае неблагоприятных новостей. Джим схватился за перила больной рукой, пытаясь задавить рвущиеся из горла удары сердца. На столике в прихожей звякнули ключи. Джим обессиленно опустился на ступеньку, прислоняясь головой к ледяным перилам. Слоник взлетел по лестнице в несколько прыжков, плюхнулся рядом, обхватил, осыпая тающим снегом с мехового воротника, вжался в рубашку Джима мокрой головой. - Я дурак, - зашептал, перемежая слова поцелуями в щеки, в лоб. – Ты был прав, никогда из меня ничего не получится. Не провалил задание, нет, но работу свою будущую-то уж точно провалил. Гиллем сказал, что найдет мне место в аналитике. Никогда мне до твоего Хейдона не дорасти. Только на одном месте сидеть и бумажки перекладывать – вот и все, на что я гожусь. А Джим обнимал его и думал, какое же счастье, что не дорастет, и завтра он пойдет учить других таких балбесов, и рука, конечно же, будет ныть, потому что зима, но у Слоника завтра выходной, и пока он, Джим, будет учить, Слоник будет валяться в его постели в спальне на втором этаже, под двумя одеялами, а Джим все время будет помнить об этом. Какое же счастье.