***
Сон ничуть не помог. Напротив, высосал из нее последние силы, ведь большую часть ночи она пыталась сбежать от Сола, но то и дело оказывалась в тупике, окончательно заплутав в лабиринте переходов ненавистного ей замка. Стены давили, душили, сжимались, обрастали новыми преградами и проваливались в никуда, зияя черной пустотой и воняя липкой смертью. И сколько раз она находила один и тот же проход. Сколько раз неслась туда со всех ног, съедаемая страхом и подгоняемая надеждой. Вот если бы ей удалось попасть в знакомую башню; но каждый раз проход был завален так, что не пробиться никакими словами, и звать на помощь тоже некого. Она знала это. Точно знала. Ведь слова, ее собственные слова, сами порушили собой всё. И спасти ее было больше некому. Никто не захотел бы ее спасать. Точно не в этот раз. Она сама не хотела себя спасать. Поэтому каждый раз она просто останавливалась у устроенных ею самой руин и просто ждала часа расплаты. Но Сол так и не нагонял ее. Ни разу. Каждый раз она просто сходила с ума, больше не в состоянии смотреть на результат своих трудов. Леви проснулась с тяжелой головой. Она то и дело прокручивала одну-единственную мысль — почему. Почему он искал ее, почему решил спасти от Сола. Почему сам не захотел получить ее голову. Она же читала про драконов и эту чертову тетрадь теперь разве что наизусть не знала. Как знала его — Гажил никогда не сдавался без боя. Даже когда уступал ей. Теперь она видела это. И насколько бессмысленными казались теперь эти их бесконечные препирания, попытки выиграть, попытки доказать друг другу свою силу. Доказать, что им не важно, не страшно, не интересно и не больно. Если бы только она узнала правду раньше. И если бы сейчас точно знала, почему. Но она не знала. Ничего из этого, а еще меньше — что бы это изменило. Ей хотелось верить, что всё. Но тогда бы она не сбежала... Леви невольно положила руку себе на шею, где обжигал несуществующий ошейник. Ей было больно. И больнее всего от того, что сейчас она готова была снова его надеть, лишь бы повернуть время вспять. И именно эта мысль выедала ее живьем, ведь, несмотря ни на что, она точно знала — в этом она не ошиблась. Просто цена ее никак не устраивала. — Мы почти приехали. Леви, моргнув, оторвалась от окна поезда, чтобы взглянуть на мастера. — Надеюсь, шпана не сровняла гильдию с землей, пока нас не было, — озабоченно произнес он, поправив вздыбившиеся усы. Леви едва заметно улыбнулась. Судя по тому, что она успела узнать за столь короткое время, опасения мастера были небезосновательны. — Думаю, кое-кто особенно обрадуется нашему возвращению, — Макаров тут же хитро прищурился и хохотнул, похоже, распознав ее полное непонимание. — Джет и Дрой могут быть весьма... открытыми в проявлении своих чувств. Она ужаснулась, вспомнив про ребят, и спряталась в ладонях. Сейчас меньше всего ей хотелось внимания. Тем более такого. И тем более от них. А чего хотелось, получить она не могла. От этого снова стало тошно. — Но, видимо, им придется подвинуться, — продолжил он с какой-то самоуверенной легкостью. Леви мигом уставилась на него. В этих словах не было никакого смысла. Да, она не собиралась видеть в них большее, чем просто друзей. В ком-либо вообще. В этом сомнений не было. Не должно было быть ни у кого. Но «подвинуться» — это слово звучало пусто и неправильно, чужеродно и колюче. Кажется, утреннее пиво, распитое с Яджимой перед дорогой, давало о себе знать, было решила она, но Макаров просто продолжил говорить непонятное и опасное: — Удивительно, как сильно ты похожа на мать. Стоило ей познакомиться с Виктором, как сразу все стало ясно. Воспоминание о родителях больно кольнуло, отозвавшись в груди. Как же она скучала по ним, вот уж кто точно бы знал, что ей делать, кто подсказал, поддержал, помог, выслушал, кто бы простил... — А знаешь, Яджима и сам готов был ухлестывать за твоей мамой, правда, понял он это лишь тогда, когда она встала под венец с твоим отцом, — Макаров громко хохотнул и посмотрел на нее; правда, глаза его не улыбались, а веяли тоской: — Поразительно, насколько же слепы бывают люди...***
Она совсем потерялась, Макаров видел это. И если вчера он сделал вид, будто поверил, что все дело лишь в усталости, то сегодня стало очевидно — Леви нужна была помощь. И скажи она сразу, что на самом деле связывало ее с тем призраком, то, возможно, многих ошибок удалось бы избежать. Избежать той ненужной боли, что теперь приросла к ней: пряталась в глубине зрачков, отсвечивала нездоровой синевой под глазами, выпивала из нее последние силы и скручивала напополам каждый раз, как только мыслями она сбегала куда-то слишком далеко. Или глубоко. А еще он понимал, что времени у них было не так много. — Знаешь, что еще вчера меня удивило? — она лишь свела брови в ожидании, смотря с отчаянным доверием, а он еще некоторое время искал в себе силы, чтобы сделать необходимый им обоим надрез одним лишь словом: — Ты. Ее глаза так расширились от удивления, что он с легкостью разглядел притаившееся в них чудище, которое от единственного слова запустило в нее свои бритвенно-острые когти. И именно с ним и собирался бороться Макаров. — Сидя в той комнате и наблюдая за вами, я очень долго не мог понять, что же на самом деле между вами... Леви тут же его перебила: — Мастер, простите меня, — и чудище ужалило достаточно, чтобы пролились первые слезы, — я не хотела врать вам, просто... Ей не нужно было ничего ему объяснять: — Ты боялась, что мы тебя осудим, — это было очевидно, да и она тут же повесила голову, спряталась в ладонях и беззвучно вздрогнула. Но ей необходимо было увидеть правду. Увидеть еще хоть что-либо за тем непроглядным и едким дымом, что испускали тлевшие в ней боль и вина. Макаров положил руку ей на колено и крепко сжал. Она задрожала сильнее. — Да, Белно определенно не понравилась твоя выходка, Леви, и впредь ты должна быть осторожней с решениями, но, посмотри на меня, — она наоборот замотала головой, но Макаров знал, что это тот самый момент, когда еще одно его слово, и все будет кончено: — Неужели ты и правда думаешь, что он так запросто поверит? Он был готов, и опыт не подвел: ее буквально разорвало от боли. Леви тихо взвыла, все еще прячась от всего мира за трясущимися ладонями. Макаров быстро подвинулся и притянул ее к себе, крепко обняв. Ей нужно было это, он точно знал. Разглядеть верную дорогу можно лишь выплакав всю сердечную боль. А то, что она пустила свои шипастые корни именно там, он не сомневался, ведь увидел вчера самое главное — даже столкнувшись с непримиримыми разногласиями, эти двое держались друг за друга до последнего. — Я все сделала не так! Правильно. Молчать ей не надо. А вот говорить, отпускать, прогонять — обязательно. Макаров только погладил ее по голове, и слезы на этот раз полились вместе со словами: — Конечно он поверит! Он всегда в итоге верил мне! Что бы я ни делала... Сколько раз обещала не сбегать... ждать... слушать... Когда сказала, что ненавижу, хотя собиралась сказать совсем другое! Ну как он может не поверить?! Но проблема была в другом: она сама держалась за эту уверенность. Цеплялась за нее и отказывалась верить во что-либо другое. И абсолютно точно не видела, что наблюдал он сам только вчера. — Ты боишься, что он поверит, — Макаров немного отстранился, и на этот раз она больше не пряталась от него, напротив, ловила каждое слово. — Бояться — это нормально, Леви. Нам всем бывает страшно. Но не дай страху управлять твоей жизнью. Она слишком коротка. Уж поверь, если даже мне ее, кажется, мало. Похоже, он попал в самую точку. Как бы она ни храбрилась, какой бы сильной ему ни казалась, ей все равно было слишком страшно. Иначе бы она и сама увидела, что вряд ли какие-то слова смогут так просто отвернуть того призрака, ведь казалось, что смотрел он сквозь них. Но и другое Макаров понимал так же четко: некоторые слова невозможно пропустить мимо ушей. Как ни старайся. Он только надеялся, что их план, сшитый той ложью, которую заставила себя сплести Леви, все же пойдет по единственному устраивающему всех пути. Иначе неподъемная цена ляжет на ее плечи. И тогда, как бы он ни пытался ее сейчас утешить, он бы так и не смог передать ей, насколько ему жаль, что весь удар придется принять ей одной.***
Леви не особо понимала, как вернулась в гильдию. Мало что имело для нее сейчас какое-либо значение. Она просто не могла вынырнуть из собственного мира бесконечных размышлений, а после разговора с мастером, когда она вылила на него почти все, что душило ее, казалось, куда больше, чем последние сутки, чувство онемения отказывалось отступать, парализуя разум и усыпляя любую бдительность или внимание. — Левичка! — она даже не заметила ребят, но пройти мимо они явно не могли. И не подхватить в объятия тоже. Вязкое и липкое чувство, что эти объятия неправильные, нежеланные и слишком крепкие, растеклось по телу вслед за их сладким и певучим: — Мы так скучали! — но сказать что-то против она так и не смогла. А хотела. Потому что они были слишком счастливы, слишком взбудоражены одним только ее появлением и просто слишком. Прямо как она сама. Только ее «слишком» касалось совсем не их. — Эй, шпана, задушите! — Макаров выплыл из ниоткуда и очень вовремя. Ее бы изумила — уже изумляла не раз — его бесконечная проницательность. Но только не сегодня, когда эта попытка освободить ее из объятий ребят не шла ни в какое сравнение с их разговором, что заставил внутренности перевернуться. И она так и не понимала до конца, встало ли хоть что-то обратно. И тем более на место. Все вокруг плыло перед глазами, рябило своей неправильностью, душило нежеланностью. Потому что единственное, что казалось правильным, осталось совсем в другом мире, от которого остались лишь бесплотные призраки. А желания давно не брались в расчет. — Прости, Левичка! — Тебе же не больно, Левичка? — наперебой принялись паниковать эти двое. Но она не обращала на их посыпавшиеся вопросы и извинения никакого внимания. Ведь больно они делать точно не умели. По крайней мере, она очень сомневалась, что кто-то из них мог переплюнуть в этом ее саму. — Почему ты ничего не говоришь, Левичка?! Почему? Если бы они только знали, как больно она умела делать одними словами, то не спрашивали бы ее об этом. О чем-либо вообще. — Остыньте уже и дайте ей прийти в себя, — пригрозил Макаров, а сам взял ее под руку и куда-то повел. А она что? Она и не думала сопротивляться. — На Совет поработаете сутки напролет, да за просто так, и тоже говорить не захотите! Всё, дорогу, нам еще с бумагами сидеть! Джет и Дрой взвыли, но уступили. Леви обернулась, потому что делать больно кому-то еще не хотела вовсе, но ребята уже побрели к бару, понуро опустив головы, да только вяло толкались, обвиняя друг друга в несдержанности. Она обязательно извинится перед ними. Только позже. Когда сможет наконец вынырнуть из этого душащего оцепенения. И больше всего она хотела именно этого — вернуться назад. Вернуться к себе. А еще вернуться к... — Мастер, подождите! Кана выглянула из-за барной стойки, ловко ее перепрыгнула и припустила, пытаясь нагнать их уже у самой лестницы, ведущий на пустой и спокойный второй этаж, где большинству волшебников появляться было запрещено местными правилами. — Ну, как все прошло? — она уже бойко тараторила, подхватив ее под второй локоть и потянув за собой. — Все по плану? Они сильно удивились? И скажи, что Джувия все же согласилась! Леви споткнулась, потому что почти ничего не видела перед собой, а ее все тянули, тянули и тянули куда-то... — Эй, а под ноги смотреть кто будет? — Кана хохотнула, но ее поймала и снова продолжила засыпать вопросами: — Догадываюсь, как вытянулись их лица, они же и представить себе такого не могли! Чтобы ты, да так ловко их переиграла! Бьюсь об заклад, что Гажил... Леви снова запнулась, но на этот раз резко встала. — Кана!.. — Макаров только собирался что-то сказать, но Леви его перебила: — Не смей! — ...съел. Леви буквально передернуло. Она рванула свою руку и развернулась к усмехающейся и очень довольной Кане. — Не смей говорить о том, о чем и понятия не имеешь! Ничего не пошло по плану. Ни разу. Ни в одной самой крохотной нашей догадке! Поэтому просто замолчи. Хватит, — Кана смотрела на нее во все глаза, то и дело переводя взгляд ей за спину, где продолжал тихо стоять Макаров, тяжело вздохнувший лишь однажды, но Леви не могла больше молчать, и терпеть, и просто идти следом, когда из нее, казалось, наживую вытягивали и скручивали нервы так, что невыносимая боль пронзала с каждым новым услышанным словом и с каждым сделанным не в ту сторону шагом. — Хватит говорить, насколько ты сейчас счастлива! Как ты рада, что вчера мне пришлось предать людей, которые столько раз меня спасали! И что самая лучшая новость для тебя — как больно я умудрилась сделать единственному человеку, которого люблю, лишь бы ты смогла всласть насладиться своей местью. Потому что я не счастлива, не рада и бесконечно сожалею, что сделала вчера, как все говорят, единственную правильную вещь, и я... Леви захлебывалась. Слова кипели в ней, бурлили, обжигали горло и сдавливали его, просясь наружу, но она просто больше не могла вычленить ни одно из них, потому что самые главные слова, самые болезненные, колючие, выедающие ее всё это время слова, уже были брошены ею, вот только угодили они совсем не в того человека. Она только и делала, что озиралась, хваталась за саднящее, воющее горло и рыскала глазами в поисках хоть какого-то просвета. Она не могла больше находиться здесь. Не под этим давящим взглядом Каны, которая от услышанного совсем затихла и теперь смотрела на нее совсем как раньше, как когда-то давно, когда она только очнулась в плену. И это душило. Потому что если даже сейчас она никак не могла отделаться от этого чувства, то что еще ей оставалось? Ведь она уже сделала всё. Она сбежала. Избавилась от ошейника. Пришла в гильдию. Так почему же она задыхалась теперь? Почему так отчаянно нуждалась хотя бы в одном глотке свежего воздуха и всё, чего хотела, это бежать без оглядки, лишь бы больше не видеть этого жалящего сочувствием взгляда Каны? — Мастер, я... Леви замолчала и уставилась на Макарова, не в состоянии словами объяснить все мысли и чувства, что теперь повелевали ею, обуревали, накрывали с головой в такт отдававшемуся в ушах барабанящему пульсу. Никто никогда не понимал ее чувств, ее страхов и боли, что приросли к ней, впились в сознание и изрывали душу подобно уродливым бороздам, испещрившим спину. Ни ведьма, ни Джувия, ни Гажил. И тем более Кана, которая не в состоянии была понять, как бы ни пыталась. Ведь она сбежала, спаслась, выкрутилась из силков, оставив ее разбираться со всем этим новым и пугающим в одиночку. — Не думай ни о чем, девочка, делай. Просто беги, если так хочешь. Попытайся. Кана тут же возмутилась, попыталась снова взять ее за руку, но Макаров просто остановил ее: — А когда будешь готова — возвращайся. Я никуда не денусь. Леви не могла поверить собственным ушам. Это было так поразительно, что он понял ее. По-настоящему понял, не стал учить, или отговаривать, или давить и просто отпустил. В ту секунду, когда он убрал руку с ее локтя, она метнулась прочь. И бежала так быстро и без оглядки, не разбирая ни людей, ни их удивленных вскриков и вопросов, ни дороги, что, казалось, буквально летела. Летела прочь. Прочь от боли, сожалений и единственной правды, которую произнести было так сложно, а необходимо — куда раньше.***
Кана точно знала, что спорить с мастером бессмысленно, но вот слушать его до конца точно не собиралась. Леви же ничего ей не сказала, ни разу, даже не намекнула! Если бы она только знала, что Леви его... любит, то не стала бы предлагать и половины. И настаивать, и давить на совесть. Они бы точно придумали что-нибудь другое. Сейчас даже простой скандал в газетах казался ей куда лучшим планом, чем та игра, которую они все затеяли. Ведь тогда бы Леви не пострадала. А больше всего на свете Кана хотела, чтобы с ней всё было в порядке. Она так обрадовалась, когда увидела ее и мастера в добром здравии, разве что уставшими! И наговорила всё это про призраков только потому, что хотела их немного приободрить! Ведь им явно удалось, иначе бы они не вернулись так быстро и не факт, что вернулись бы вообще. И ей так хотелось знать, как все прошло! Это же было важно, по-настоящему! Война, маячившая на повороте, а помощи ждать неоткуда, и уж точно не от Совета; Жозе, которого давно следовало остановить; люди, которых необходимо было спасти! Но теперь это отошло на второй план, по крайней мере, для Каны. Мастер рассказал ей детали, но она знала, что далеко не все. Потому что он всегда уважал чужую личную жизнь. Порой даже слишком. Если бы он вмешался тогда, когда она понаделала своих отчаянных ошибок с отцом, кто знает, какой бы была ее жизнь сейчас... Но одно не вызывало сомнений — Леви пришлось бы куда хуже в первое время. Наверняка не менее тошно, чем сейчас. Кана в очередной раз взглянула на часы и тяжело вздохнула. Не станет она больше ждать. Она должна была в очередной раз извиниться перед Леви. И в очередной раз попытаться стать ей той подругой, от которой хранить секреты, особенно такие тяжелые, не захотелось бы. И Кане даже не пришлось раскидывать карты, чтоб знать наверняка — любить Гажила было действительно непросто. Она нашла Леви не сразу. Карта в ее руках однозначно попискивала и мигала портретом, как если бы она уже была на нужном месте, но в сгустившихся сумерках Кана не сразу разглядела сгорбившуюся фигуру, замершую меж корней огромного дуба посреди центрального парка. Она убрала карту в карман, перехватила взятый на всякий случай плед и направилась к не замечавшей ничего вокруг Леви. Невозможно было правильно начать разговор, поэтому Кана просто начала: — Рановато любоваться закатами, — она набросила теплое покрывало на плечи вздрогнувшей подруги и уселась рядом. Земля и правда была такой холодной, что дрожь пробила позвоночник, и она пожалела, что не взяла с собой чего горячительного. — Ты просидела здесь всё это время? Леви кивнула, зарываясь в плед с носом. — Не хочешь вернуться в гильдию? Там Мира переживает, что тебе не достанется ее фирменное. Нацу вернулся и жрет теперь за десятерых, — она хохотнула и подвинулась ближе. — Нет. Кана вытянула из сумки яблоко и протянула его Леви. — Поешь, станет чуть легче. Не так мутить будет. — Мастер? — только и спросила Леви, как Кана кивнула. Она тяжело вздохнула, но яблоко наконец взяла, правда, чтоб просто начать его задумчиво крутить. — Боюсь представить, что он теперь обо мне думает. — Не парься! Он ничего не думает, переживает разве что. Меня тоже мутит с нервов, так что я тебя понимаю. — Значит, ты не думаешь, что... Кана хохотнула. — Что Гажил заделал тебе ребенка? — глаза Леви обвиняюще сузились, но она просто продолжила: — Нет, что ты. Старая ведьма, какой бы ни была, свое дело знает на отлично. А с учетом вашей с ней дружбы, думаю, она бы такого не допустила. На моей памяти ни разу не допускала... — Хорошо, — ответила Леви и неуверенно укусила румяный фруктовый бок. А затем еще и еще. Кана не знала, как реагировать на самом деле. Она до сих не понимала, как они могли быть вместе. Даже просто рядом. Но вот она сидит с Леви, щурится от закатных лучей и говорит с ней о Гажиле, о возможных детях и... — Почему ты ничего мне не сказала? Я столько раз высказывалась в его адрес, а ты все равно молчала. Когда это случилось? Неужели еще до моего побега? — Нет, что ты. Я и сама не знаю, когда именно. В какой-то момент он перестал быть просто хозяином и стал... — Леви грустно хмыкнула, прокрутила в руках то, что осталось от яблока, и запустила им куда подальше. — Он должен был вернуться за мной, когда я сбежала. Я так ждала его, знаешь? Невыносимо было торчать там в одиночку, и он обещал, что первым делом придет ко мне. Он никогда не врал мне в этом, всегда возвращался, и тогда жизнь казалась... сносной. Я даже привыкла... Леви замолчала, а Кана вздрогнула. Она не понимала, как можно было привыкнуть к этому. К чему-либо из этого. Но осуждать не собиралась. Правда, не спросить тоже не могла: — А ты не думала, что это, не знаю, привычка? Что это что-то неправильное? Ведь так... — Не должно быть, я знаю, поверь, — Леви посмотрела на нее и грустно улыбнулась. — Ты не представляешь, как я боролась с этим, отказывалась даже признавать, не то что принимать, но теперь... Теперь я точно знаю. Когда я сказала Тотомару те слова, будучи уверенной, что он в точности их передаст, я уже поняла, что ничего не будет как прежде. Эти слова, эта гнусная ложь прожгли меня насквозь. Тогда я и поняла, что бежать было больше некуда. Правда, признала только сегодня вечером, когда... — Когда я накинулась на тебя со всеми вопросами. Леви кивнула и снова уставилась на почти полностью скрывшееся за горизонтом солнце. — Мне очень жаль, правда, я не хотела сделать тебе больно, — Кана сощурилась, тоже провожая последние багровые лучи. — Ты же не знала. Даже я не знала, насколько... Договаривать Леви не стала. А ей и не нужно было. Кана и так понимала, что, должно быть, творилось в ее голове. И все же ей очень хотелось помочь и как-то поддержать, поэтому Кана и сказала: — Может, ты расскажешь мне всё? Чтобы я больше не ненавидела его так сильно, — Леви вздернула бровь на это, — их всех. Потому что ты не могла ошибиться, в этом я точно уверена. Иначе ты бы ненавидела меня, вместо того чтобы прощать раз за разом. За любым фасадом ты способна увидеть добро, если оно есть. И я тоже не прочь этому научиться. Леви, немного помешкав, все же кивнула и уже было открыла рот, но Кана ее перебила: — Только давай не здесь, я себе уже всё отморозила! И с этим Леви тоже спорить не стала.***
Ощущение было, будто он попал в бездну. Или попросту сдох. Наверняка смерть была именно такой — пустой и черной. А еще воняла чем-то сырым, густым, приторным, с примесью плесени и истлевших трав, дыма и углей. Будто самые непроглядные и темные подземелья и пещеры, где он когда-либо бывал, вместе взятые. Но одна маленькая деталь никак не клеилась — он всегда думал, что смерть беззвучна. Видимо, не его. Пустота, наполненная разъедающей вонью, теперь потрескивала, постукивала, побулькивала, шипела и... напевала. Из-за чего голова или то, что раньше ей было, разрывалась от боли точно в такт. Но в разы сильнее. Боль трещала, стучала, бурлила и лопалась, а затем расползалась по позвонкам, костям, связкам и оседала в мышцах, и делала это снова, и снова, и снова, будто заевшая навязчивая мелодия. Круг за кругом. Опять и опять. И не отвязаться от нее, как ни старайся. Только поддаться. Или перетерпеть. А он-то надеялся, что боли никогда больше не будет. Что будет хоть что-то хорошее. Что-то другое. Лучше всего — ничего. Но он привык ошибаться. И всё же это было странно. Мышцы скручивало и сводило с такой силой, что казалось, будто он живее всех живых. Мертвое не способно так болеть. Ничто не должно так болеть. Но новая судорога доказала обратное. Все мышцы свело так, что зубы едва не раскрошились. Его зубы, способные разгрызать сталь и выгрызать руду, которым всё нипочем. Но даже они едва не уступили боли. Едва. И он бы задумался, точно задумался, но... судорога выкрутила тело, и удивительно, как не треснул позвоночник. Потому что сознание точно готово было треснуть. Но одно хорошо — больше никто не напевал; плохо, что густым и приторным запахло сильнее. Эта невыносимая вонь щекотала нос, затекала в глотку, оседала на нёбе, и ее было так много, что она горьким, липким комом собиралась в горле, но ни проглотить, ни сплюнуть. И не вздохнуть. Очередная судорога прокатилась по телу и застряла там же, прямо в глотке. Наконец-то. Он чуял, как пустота, подобно густому тяжелому туману, снова расправила свои щупальца и теперь обволакивала, стягивала, обступала со всех сторон. И по мере того, как она утягивала его в никуда, отступала и боль. Ее багровые вспышки таяли, меркли, растворялись. Теперь это куда больше походило на смерть. Пустую и черную. — Рано тебе еще, зверюга, — проскрипел чей-то голос, перед тем как его утащило на самое дно бездны. Только почему смерть была такой болтливой?..***
— Поэтому я и боюсь, что он не простит, не в этот раз... Леви смотрела в потолок и упорно жевала губу. Всё приятнее, чем реветь. Кана, на животе которой она лежала головой, куда-то потянулась. Как оказалось, за бутылкой, которую после долгого глотка ей и передала. Она не хотела больше пить. В голове и без того было слишком пусто и ватно. Любая мысль заплеталась, застревала и отказывалась нормально думаться. Но вот чувства, те — нет, те, наоборот, понабрались прыткости, и теперь выпрыгивали на нее, казалось, из-за любого угла, стоило вспомнить то одно, то другое. Там уколют, здесь обожгут, а где-то и вовсе нахлынут трехметровой волной. Поэтому Леви, неловко оперевшись на локоть, и сделала жадный глоток. Вино глушило большинство атак. А что не глушило, то помогало пережить с наименьшими потерями самообладания. Она знала, что пожалеет об этом с утра, но сейчас оно того стоило. — Да, подруга, наворотила ты, конечно... На удивление, Кана действительно просто слушала, лишь изредка задавая вопрос или два. Куда больше она предпочитала пить. — И знаешь, я бы сказала, что такое и правда нельзя простить... Леви сделала еще один глоток. На опережение. — Потому что ты точно знала, как он воспримет это твое «не люблю, но ты сильнее», особенно после всего, что между вами было, и все равно согласилась на это... Леви знала, что будет больно, но не думала, что настолько. Правда жалилась. Она точно знала. И все равно сказала. Все равно использовала это против него. Использовала... — Но ты не можешь знать наверняка. Черт, да не расскажи ты мне всего, я бы никогда не поверила! — Кана хохотнула, и смех вибрацией передался и ей самой. Они пролежали так почти весь вечер, а Леви была рада, что не пришлось говорить, глядя кому-то в глаза. И даже когда она поворачивала голову в особо тяжелые моменты, выдающаяся грудь подруги преграждала ей путь. Поэтому Леви и смотрела в потолок. Потолок точно ее не осуждал. — Гажил, которого я знала — это совсем другой Гажил. Особенно учитывая тот факт, что я старалась с ним не пересекаться с самой первой встречи. Парень точно знал, как сделать так, чтоб его легко было бояться... Леви вздохнула. Она тоже помнила, каким он показался ей четыре года назад в самую первую встречу. Годами его обещание поджидало ее в кошмарах. Заставляло вздрагивать каждый раз, когда в доме вспоминали про призраков или дань. Она даже перестала любить красный. Он больше не напоминал ей о красивых цветах в королевском парке на открытке с Крокуса или теплое закатное солнце в бухте Харгеона. Только о его глазах, холодных и опасных. Хищных. И вот она сейчас: лежит, пьет и боится. Боится, что сделала слишком больно. Боится, что он не простит. Боится, потому что любит. — Но если Тотомару удалось сделать, как вы договорились, возможно, у тебя хотя бы появится шанс всё объяснить. Леви резко села. Голову повело так, что приглушенная тошнота снова подобралась к горлу, но всё же отступила, стоило сделать несколько медленных глотков воздуха. Она прогнала с лица пару непрошенных слез и посмотрела на Кану. — Как?! Ни в одном языке нет таких слов, которые бы объяснили, почему я поступила намеренно так... жестоко. Кана забрала у нее бутылку и допила ее до конца, а потом посмотрела на нее и пожала плечами: — И всё же. Ты не знаешь. К тому же, поверь — мало кто говорит на языке жестокости так же бегло, как Гажил. Он способен понять. — А простить? Леви понимала, что вся эта болтовня сейчас — лишь жалкая попытка как-то привести ее в чувство. Она так отчаянно хотела избавиться от душащей вины, овившейся тугим ошейником на горле, что невозможно нормально дышать, только хрипеть и давиться до нескончаемой тошноты. И они могли и дальше разговаривать хоть до рассвета, но главное это не изменит — она не узнает ответа наверняка. Никто не знал ответа. Только Гажил. А его рядом не было. И это пугало больше всего — она понятия не имела, будет ли он когда-либо рядом. Захочет ли. Она бы не захотела. Даже если бы поняла. Это она знала точно. Кана тоже села и убрала налипшую на губу прядь за ухо, а затем принялась крутить пустую бутылку по кровати, пока не начала задумчиво: — Судя по тому, что ты рассказала, его он тоже неплохо успел с тобой выучить. Серьезно, отдать задание Жозе только потому, что ты злилась на Гажила и не доверяла ему после всего... Вот это точно было сложно простить, — она посмотрела на нее и скривила губы в виноватой полуулыбке. — Ну серьезно, девочка, о чем ты вообще тогда думала?! — Я не думала, — тут же вспыхнула Леви, — у меня не было времени подумать! Мы никак не могли прийти к пониманию, вообще только и делали, что грызлись. А он то и дело решал всё за меня, и это так... Сейчас-то она понимала: вопросы доверия были их самой большой проблемой. Как она не доверяла ему, так и ему поводов для доверия не давала. Поэтому он не мог ее простить. Повода у него точно не было. Леви упала на кровать и снова уставилась в потолок, нервно теребя ворот, будто бы это могло ей помочь нормально дышать, а не задыхаться сожалением. Вечным, тягучим, обволакивающим сожалением. — Эй, Леви, ну-ка, — Кана как-то неловко перекатилась на бок и принялась что-то рассматривать на ее руке. Леви понятия не имела, что ее так встревожило, и сама было подняла руку к лицу, чтобы посмотреть, но Кана только отмахнулась: — Не, отогни-ка ворот, ну же, — а теперь нехорошее предчувствие встало поперек горла, и она не сразу поймала край воротника, — чертовщина какая-то. След будто затянулся наконец, но готова поклясться, что еще пару дней назад он выглядел совсем иначе. Тебя Полюшка снабдила какой-то чудо-мазью, что ли?! Леви подскочила и бросилась к ближайшему столику, судорожно открывая ящик за ящиком. Она точно где-то видела небольшое зеркало. Ну же... Она посмотрела в отражение, и зеркало забилось нервной дрожью в ее руках. След — метка, теперь она это точно знала, — почти исчез. Края наконец полностью стянулись, лишь узкие дугообразные полоски шрамов с трудом различались под определенным углом. Зеркало выскользнуло из рук и разлетелось на мелкие осколки. Леви сложилась пополам, больше не в силах сдерживать душащий горький ком в горле, и никак не могла остановить накатывающую рвоту, пока в ней не осталось ничего кроме желчи. Кана, все это время придерживавшая ее волосы и без устали выводившая успокаивающие круги по спине, схватила с койки подушку, стянула с нее наволочку и дала ей, чтобы вытереть лицо. — Почему мне кажется, что ты не всё мне рассказала? Леви не знала, что на это ответить. Не знала, можно ли говорить об этом вообще кому-либо. Но точно знала, что совет ей не помешает. — Обещай, что никому не расскажешь, вообще никому!***
Джувия шла по подземельям слишком медленно. Она хотела поспешить, поторопиться, ей нужно было знать наверняка, но ноги и магия слушались как никогда плохо. На грубых камнях мелкими бусинами рассыпались капли, она касалась их, стирала, оставляла на острых зазубринах разводы собственных капель с оцарапанных ладоней, но все равно продолжала идти. Она знала дорогу, но перед глазами плыло, и в темноте сложно было разобрать хоть что-то, но она должна была дойти. Она очень пожалела на короткий миг, что просто не попросила Арию помочь, перенести и ее, но он сейчас тоже не особо полагался на собственную силу. Джувия закусила губу, дрожащую в такт пульсирующему запястью, и сильнее натянула рукав платья. Ей не нужна была никакая магия. Она и без нее могла сделать что-то столь элементарное, как просто дойти до нужного поворота. Странный запах ударил в нос раньше, чем она увидела брезжащую полоску оранжевого света из-под двери, к которой так долго и упорно шла всё это время. Джувия не стала стучать. Не хотела, да и руку поднять тоже не могла. Даже открыть дверь оказалось не так просто. — А ты зачем явилась, а? Наотмашь ударили слова и едкая вонь. Джувия скривилась, согнулась, но стерпела. А когда подняла глаза, то увидела. Гажил лежал на столе. — Мало тебе, что ли?! Или хочешь как этот? — старуха подошла к столу, вцепилась в его край, посмотрела на что-то и снова отошла к котлу, бормоча ругательства под нос. Джувия не вслушивалась. Ей было все равно. Всё, что ее интересовало, — это Гажил. Остальное пустое, неважное, лишнее. Она собрала разбежавшиеся, напуганные мысли и силы, что, казалось, были на исходе, и всё же подошла ближе, но сразу отпрянула — резко, зажала рот — крепко, лишь бы не закричать — ни тихо, ни громко. Она никогда такого не видела. Не хотела видеть! Но не смотреть не могла. Как бы страшно ей сейчас ни было. Она вздрогнула, всхлипнула, оторвала руку от лица и потянулась к Гажилу. — Не трогала бы лучше, — старуха проскрипела совсем рядом, и Джувия тут же обернулась, свела брови в непонимании и нежелании слушать. Она же не могла просто смотреть! Как же он тогда узнает, что она рядом. Что она здесь и никуда не собирается. Что он не один. В тот момент, когда она почти дотронулась до него, легко, почти невесомо, незаметно, как научилась давно и могла делать только она, старуха продолжила: — Я так и не поняла, становится ему лучше или все-таки хуже... Но от касаний точно не легче. Джувия застыла и опять закусила губу, сильно и больно, но ей не могло быть больнее, только не сейчас. — Что это? Почему с ним так? Джувия сосредоточилась на лице Гажила, вернее на том, что видела еще. Черные полосы расходились волнами, расползались в завихрениях, змеились будто по коже, но она знала — видела, — что это было внутри кожи, или, того хуже, под ней. — Эфир, думаю. Джувия нахмурилась. Это было черным... — Но эфир — синий?! — Именно, а этот явно порченый. Или ядовитый, я не знаю. — Но почему? С Джувией совсем не так... Старуха взяла ее замершую руку, прямо за больное, вытянула ее и задрала рукав, подведя к телу Гажила. — Ничего не замечаешь? Теперь Джувия заметила. Письмена, выжженные вокруг запястья, были такого же черного цвета. И пульсировали, и переливались точно так же. — Но... — Джувия не понимала. Не знала, почему она стоит, а Гажил... Ведь он не слабее. Никого из них не слабее. Так почему же... — Может, это из-за его магии, без понятия. Или его просто нельзя привязать, и это реакция на чертово проклятье, которым наградил вас Жозе. Можешь у него сама спросить, если так интересно. Но не думаю, что он или тот, кто его надоумил, знают хоть что-то. Это темная магия. И очень древняя. Джувия, отдернув рукав, лишь бы не смотреть, лишь бы приглушить пульсирующую, ноющую, раздражающую боль, осторожно, чтобы не коснуться кожи, убрала прядь с его лица. На секунду ей показалось, что черное схлынуло, уползло, скрылось от глаз, а в следующий миг его тело задалось судорогой такой силы, что его чуть не сломало. Джувия отскочила, запнулась, упала. Она не могла смотреть, не хотела, не верила, и всё же... Неужели это из-за того, что она была недостаточно аккуратна, всё же задела, сделала с ним это?.. — Да, вот поэтому нечего тебе здесь делать. С ним так постоянно. Хорошо, что кости железные. Другого бы уже переломило. Старуха покачала головой и снова вернулась к котлу опять что-то размешать и всыпать. В воздух взметнулось прыткое облако пара и расплылось с новым приторным и въедливым запахом. Голову повело, но Джувия, упрямо цепляясь, всё же поднялась, встала снова рядом и прошептала: — Джувия не уйдет. Джувия не бросит. Джувия будет рядом и будет ждать. — Сидя хотя бы! — рявкнула ведьма. — С этих трав голова может начать кружиться похлеще, чем с пойла. Но так он хотя бы не просыпается. Когда мне удается влить в его глотку хоть что-то. Джувия с новым вдохом всё же села. Мир плыл и пульсировал. Кружил. Темнел. Заволакивался. Даже запястье унялось. И как бы ей ни хотелось оказаться сейчас в месте теплом и спокойном, тихом — совсем в другом, оставлять Гажила одного она точно не собиралась. Кто-то же должен быть рядом. И ждать. И просто верить.***
Если бы только она знала раньше. Раньше... Кана осторожно, лишь бы не разбудить, вытащила свою руку из-под Леви и поправила на ней плед. Она была счастлива, когда та уснула, но к ней сон никак не шел. Да, она не ошиблась тогда. Неудивительно, что она не узнала в Леви той напуганной девочки, которой так пыталась помочь когда-то. Но это не означало, что помощь ей больше не требовалась. Напротив. Все эти решения... Кана до сих пор не понимала, как Леви удалось выжить. И чего это стоило Гажилу и остальным. И, духи, в ее голове до сих пор не укладывалось, как эти двое могли быть вместе. И еще больше — что Леви все равно сбежала. И пошла в Совет. И столько раз преда... Кана осеклась, прогоняя даже мысль. Она не станет осуждать. Не будет. Только не она. Леви имела право поступать как ей хотелось. Как ей казалось правильно. Даже если она и не понимала ее. И всё же Леви сожалела. Сожалела о многом. Теперь Кана знала. И ей очень хотелось заглянуть в будущее, подсмотреть ответы, чтобы знать, к чему готовиться и как не ошибиться. Потому что ошибок было совершено столько, что не счесть, а главное — не исправить. Но Кана понимала, что сколько бы она ни раскидывала карты, будущее не хранило четких ответов. Вероятности, возможности, пути и развилки, бесконечное «если». Потому что ни одна магия не способна решить за человека. Судьба всегда была непреклонна в одном: будущее — это целый путь, долгий и витиеватый, а не единственно верный результат. Но кое-что Кана знала наверняка. С некоторыми вопросами ей могли помочь знания. И именно такие должны бы иметься у Полюшки. Вот уж старая брюзжалка обрадуется ее вызову посреди ночи, но Кане было все равно. Терять время она не собиралась.