Машина цвета валентино

- Этим-то срубать ваши миллионы? Пруссак скептично оглядел сумки, тюки и клетчатые баулы, которыми был заставлен гараж-ракушка Лукашевича. -Ну да, - радостно кивнул Иван – Вот в этих трех – водка, в сумках консервы. - А в бауле? - Насосы. -Насосы? - Ага. Велосипедные. “Малыш“. Заметив смятение Бальшмидта, поляк милостиво пояснил: - Тут столичная стоит 47 копеек. А на моей Родине – полторы злотых.* Для гуманитариев перевожу: здесь покупаем за рубль, там продаем за три. На эти два процента и тотально шикуем. Андерстенд? - Так вы валютные махинаторы, товарищи! Постсоветские Бонни и Клайд, держите меня семеро! - прозрел Гилберт. - Ну, что-то вроде. Брагинский почесался и зевнул: - Лады. Выступаем в 5 вечера. Иди, философ, домой - за загранпаспортом. - А у меня его нету, – погрустнел пруссак. - Заграна? - Ага. Есть партбилет. Есть обычный паспорт. Есть просроченный загранпаспорт брата. А своим я не обзавелся как-то. - Эх ты, голова. А на какой возраст загран брата? - На 18, кажется. - Тащи. Феликс все сробит. Чтоб через час тут был. Поляк закатил глаза. А когда Гилберт исчез за углом дома, Феликс Эдмундович пребольно ткнул Брагинского под ребро: - Ну и нахуя ты, Ваня? - Я обещал парню приключения. И свое слово сдержу. Так что не пизди. Лукашевич буркнул что-то про чужие руки, которыми загребают жар. На том спор и окончился. *** - Сядь ровно. Волосы пригладь. Морду попроще. Гилберт провел рукой по вихрам, неуверенно оскалился в объектив. Феликс примерился, щелкнул затвором. Яркая вспышка ослепила немца, замершего под прицелом фотоаппарата: - Ай черт! На кухне гремел посудой Иван. Над кастрюлей с кипятком русский держал раскрытый паспорт, прогревая страничку. Лукашевич снял фотоаппарат с треноги, вынул катушку с пленкой и исчез в ванной, залитой красным светом. Проявлять снимок пошел, значится. *** Феликс склонился над столом – в руке зажат блестящий канцелярский ножик – медленно, затаив дыхание, прорезал вдоль отслоившейся прозрачной пленки, под которой была вклеена фотография. - Есть. Большая часть лица Людвига и плечи теперь были удалены. Однако кое-где обрывки пристали к пленке. Поляк принялся соскабливать их все тем же ножом. Бальшмидт и Иван наблюдали за кропотливой работой Феликса. Прусс шепотом осведомился: - А откуда он все это умеет? - Дык в ментовке паспорта выдает, – хохотнул русский. - О как превратна судьба, Феликс, ты что – полицейский? Поляк на них только шикнул. - Мент он, мент. – поддакнул Иван. Вложив под ламинированную бумагу новую фотографию Гилберта, Лукашевич с ловкостью заправского хирурга промазал клей иголкой, прижал пленку большим пальцем, чтобы лучше схватилось. - Медсестра, фен. Медсестра Брагинский гримасничая подал требуемое. Поляк принялся аккуратно просушивать разворот паспорта. - Пше-е. Готово. Гилберт принял загранпаспорт, повертел его, рассматривая. Иван тоже мельком глянул: - А ты чего, Фель, имя не изменил-то? Лукашевич только сплюнул: - Тьфу блять, тотально забыл. Щас я… - Да ладно-ладно. И так сойдет. *** Сначала добирались на трамвае, потом на метро. Иван тащил “водочные сумки”, Лукашевич закинул на плечо мешок с насосами, а Гилберта навьючили консервами. Потолкавшись у вокзала, порядков вспотев и оттоптав не один десяток ног на перроне, герои добрались до своего плацкартного вагона, получили стопочки белого постельного белья у проводницы и принялись обустраиваться. За окном купе высилась грязно-лимонная надпись “Белорусский вокзал“. Коренастое здание фисташкового цвета тонуло в шуме, духоте и толпах приезжих и отбывающих. - Все, товарищи, сымайте вашу поклажу. Иван закинул на верхнюю полку свои тюки, туда же втиснул консервные и насосные баулы. Гилберт очумевший от новых впечатлений ус елся рядом с Иваном, поляк выскользнул в тамбур – покурить. Мимо, по проходу, толкаясь и бранясь, шла бесконечная вереница людей, увешанных саквояжами. Молодая девушка высунулась в окно по пояс – прощалась с женихом Алешей. Брагинский мельком глянул ей под юбку. Минут через десять раздался гудок, за ним – зычные окрики проводников: - Поезд на Варшаву отбывает! Закричали-запричитали те, кто провожал, липли к окнам и махали, махали, махали руками отбывающие, создавая ту самую последнеминутную вокзальную суматоху. Бальшмидта от восхищенного созерцания всего этого оторвал Иван: - Ты первым бдеть будешь? - Ась? – не сразу понял, чего от него хотят пруссак. - За сумками следить кому-то надо. Первый покарауль, ладушки? - терпеливо пояснил Брагинский. - А, да. Конечно. Так Гилберт и оказался на второй полке, зажатый между двумя баулами (одно крайне зловредное бутылочное горлышко упиралось ему под ребра) и до щенячьего визга счастливый – вид отсюда был еще колоритнее. *** Поезд уже 2 часа как был в пути. Стемнело. Только иногда мелькали блестящие полоски соседних рельс и редкие станции, выхваченные электрическим светом. Феликс читал газету Вести, Иван валялся на своей полке, иногда лениво почесываясь, иногда поглядывая искоса на поляка. - Ух, тоска, – наконец не выдержал он. Лукашевич перелистнул страницу. - Феликс Эдмундович, а Феликс Эдмундович. - Чего тебе, окаянный? - Давай одну бутылочку бахнем? Поляк покусал нижнюю губу, подумал, сложил газету. - Ну давай. И легонько улыбнулся: - Уж думал, что и не предложишь. *** Мерно стучали колеса. В соседнем купе перекидывались в карты, а в дальнем конце вагона кто-то играл на гитаре. То и дело шуршали газетой разворачиваемые припасы – курица, бутерброды с колбасой или семгой. Гилберт подставил лицо потоку холодного воздуха, шедшего от окна. Прикрыл глаза. Полкой ниже Иван и Лукашевич пили водку. Уговорив половину бутылки, русский начал по традиции жаловаться на несчастную свою жизнь. - Ох. Олька совсем от рук отбилась. Вырядится как потаскуха, – и пошла. Куда, говорю, ты? На тусовку. На тусовку, понимаешь? Слово-то какое, еб его еб… - Тотально пиздец. Свобода – свободой, а честь знать надо! – поддержал Лукашевич. - А Наташа так совсем. Лезбиянкой заделалась. Это значит с бабами спит. Во как. Наслушалась американской пурги и все, пиздец, приехали. Волосы остригла к хуям, возится день и ночь в своем гараже, натурально на пацаненка похожая стала. - А я вот что скажу – баба, пше, должна быть бабой! Иначе что же это, если все перепутается. Так мы, мужики, скоро в платьях ходить станем, если все перемешать. - поддакнул поляк, гулко, по-пьяному неуклюже пристукнув рукой по столику – для большей выразительности. - Верно, совершенно верно. Надо за это выпить. - Тотально надо. Мужчины чокнулись: - За то, чтоб все на своих местах, а не как это самое, – произнес тост Лукашевич. - Сестры – это пиздец, - резюмировал все вышесказанное Иван, потом задрал голову: - Эй, философ, как ты там? - Бдю. - Молодец. Есть у тебя сестры? - Нет. У меня брат. Был. - А, точно. А чего, помер он? Сожалею. Поменям товарищи… Брагинский снова налил из бутылки. Чокнулся с отвалившемся от столика поляком и выпил залпом. Отфыркавшись и закусив, русский спросил: - А когда он скончался? - Да черт знает. Пропал без вести пару лет назад. Мамка по нему убивалась сильно. - У, подлец. - Ага. Помолчали. Иван потер кулаком глаза, зевнул. - Ну бди там. - Так точно. *** Рассветало. Небо из чернильно-черного стало имбирно-розовым. По узкому проходу плацкартного вагона величаво прошла жирная проводница. Женщина расталкивала спящих: - Кто на Варшаву - выходим. Разбитый, с синяками под глазами, потянулся и на постели сел Брагинский. Лукашевич, последним следивший за сохранностью товара, зевал и болтал ногами. Гилберт глядел на восход солнца. В глазах отражались спелые оранжевые полукружья дневного светила. Сонная тишина раннего утра обволакивала мысли и душу. Никогда не писавший и не любивший стихов, Бальшмидт вдруг захотел… захотел выразить то прекрасное, что чувствовал, пожалуй. Правду говорят, что в плацкарте время идет иначе. И все иначе. *** Столица Польши встретила товарищей холодным осенним ветром и дождем. Брагинский и поляк брели понуро, пряча подбородки в поднятых воротах курток, покачиваясь и изредка морщась от головной боли. Руки у всех позамерзали, покраснели и теперь дико ныли. - И ни один тотальный хрен не додумался взять перчатки! – бурчал себе под нос Лукашевич, в очередной раз ставя сумки на влажный асфальт и растирая пальцы. - Ничего, ничего. Сейчас дойдем до рынка, поработаем, а там и опохмеляться пойдем, – подбадривал то ли Феликса, то ли самого себя Брагинский.