Мир Луны

Now, but I can't And I don't know How we're just two men as God had made us, Well, I can't… well, I can! Too much, too late, or just not enough of this Pain in my heart for your dying wish, I'll kiss your lips again. (My Chemical Romance — You know what they do to guys like us in prison) Пора, но я не могу, И я не знаю как. Ведь мы оба — Божьи создания, И я не могу… нет, я всё-таки могу! Ты просишь слишком многого, слишком поздно, или мне просто не хватает жалости В сердце для твоего предсмертного желания, Но я снова поцелую тебя. (My Chemical Romance — Всем известно, что происходит с парнями вроде нас в тюрьме) *** Сегодня был особенный день, и Саске думал об этом всю ночь. И даже утро. Он как никогда аккуратно заправил постель, как никогда медленно оделся, как никогда тщательно причесался и как никогда спокойно вышел из комнаты. Сегодня всё должно быть идеально. Саске слишком долго готовился к этому дню и не хотел, чтобы хоть единая мелочь осталась без его пристального внимания. По дороге к столовой он столкнулся с Неджи, также выходившим из своей комнаты. Они молча посмотрели друг на друга и, так и не сказав один другому ни слова, тем не менее пошли дальше вместе. Время от времени Саске чувствовал на себе чужой испытующий взгляд, и это заставляло его одновременно испытывать чувство собственного превосходства и раздражение. Они с Неджи шли ноздря в ноздрю во время всего обучения, но всё же ему, Саске, первому доведётся среди них всех отправиться на настоящее задание. Если, конечно, здесь было, чем гордиться. Около самой столовой они с Неджи встретили Зецу. — Удачного дня, малыш Саске, — растянулся он в заискивающей, неискренней улыбке и прошёл мимо. Неджи только хмыкнул и тут же кинул короткий, выразительный взгляд на Саске. Тот всё так же не проронил ни слова ни в одну из сторон и вошёл в столовую. Пожалуй, единственное, что он разделял с ублюдком Неджи целиком и полностью, — это неприязнь к Зецу. Кто такой — или, вернее сказать, кто такие Зецу, — никто из них не знал и вопреки тому не горел желанием узнавать: они всем вселяли отвращение, страх и неприязнь, и то отбивало всякую охоту совать нос в любое дело, связанное с ними. Это глупое имя — Зецу — носил весь персонал, хотя Саске назвал бы их надзирателями, и все они до единого красили волосы в салатовый оттенок, носили белоснежные униформы и гримировали лица в такой же белый цвет, и одни только жёлтые, неприятные глаза горели на том мертвенно-бледном полотне. И да — одинаковые на лицо, точно клоны, Зецу были действительно отвратительны. Только уже в столовой Саске, наконец, избавился от общества Неджи, поскольку делить вместе завтрак для них обоих было слишком, после чего взял со стола раздачи тарелку поменьше и тут же уткнулся в неё, привычно механически поглощая холодную и совершенно поганую на вкус пищу. Хотя, впрочем, и об этом приходилось думать не раз, если бы её можно было подогреть или встать ещё раньше, чтобы успеть съесть завтрак тёплым, возможно, и эта постная, однообразная еда хоть раз показалась бы вполне себе неплохой и вызывающей хоть какой-то аппетит. Тем более когда не с чем сравнить. Саске намеренно, долго выискивая себе подходящее место, сел отдельно ото всех, в самый дальний угол столовой, чтобы ни дьявол, ни сам Господь не пытались заговорить с ним в это особенное утро. Однако то его вопреки всем надеждам не спасло: тарелка Наруто грохнулась о стол так громко, что Саске, вскинув голову, вздрогнул от неожиданности. Блять. — Эй-эй, уж не думал ли ты сбежать от нас? Саске в ответ нахмурился. — Я ем. Не мешай. — Да-да, разумеется, господин-не-тронь-меня-с-утра. На озвученное в его сторону укоризненно-язвительное замечание Саске невольно хмыкнул: о том, что его настроение после пробуждения всегда оставляло желать лучшего, неизменные шутки ходили вот уже как пару лет, на что он только не так давно научился закрывать глаза, но все равно каждый чёртов раз выслушивать их, как в первый, никакого удовольствия ему не приносило. Было бы чему радоваться. В конце концов начисто проигнорировав — как всегда — прямо-таки витающее в воздухе недружелюбие, Наруто всё одно сел за тот же стол и немедленно принялся с самым настоящим живым и воодушевленным энтузиазмом за свой завтрак, как будто проснулся сегодня только ради него одного. Недолго понаблюдав исподлобья за чужим аппетитом, Саске всё-таки обрел слабую надежду, что еда — или голод, чёрт его знает, — окончательно поглотит Наруто и его вечно неуместную разговорчивость, а если так, то оно ещё терпимо. — Ну что, готов к сегодняшнему дню? — тем не менее, вдребезги разбив последние надежды на покой, с набитым ртом промямлил тот. И тем отвратительным чавканьем — Саске, конечно, знал! — Наруто попросту желал скрыть опасение задавать этот глупый вопрос. И правильно, что опасался, потому что на этот раз Саске уже не выдержал и со вспыхнувшей в нём спичкой злостью припечатал ладонью в стол несчастно звякнувшую о него ложку. Сколько ещё все эти идиоты будут спрашивать его о том! Сколько! Сколько ещё долбаных раз! — Да, кретин, — сквозь зубы прошипел Саске, но тут же осёкся: вышло чересчур резко, а оттого теперь уже по-настоящему подозрительно. И Наруто это, разумеется, сразу же заметил: с шумом проглотил кое-как прожёванный кусок чёрного хлеба и неуловимо странно посмотрел в ответ. Саске так и не смог понять, что же было в том взгляде, но ему он более чем не понравился и поэтому ожидаемо разозлил ещё сильнее. В конце концов, что бы там ни было, какого чёрта им всем от него нужно! Он просто хочет в покое доесть свою порцию очередного утреннего дерьма, набить тем самым желудок и уйти. Не больше и не меньше. И он не желает выслушать ничего о том, что ему предстоит сегодня. Ни от кого. Нет. — Страшно? — все-таки доверительно прошептал Наруто, наклоняясь чуть ближе к противоположному краю стола и совсем уже, сам того не замечая, напирая на него локтями. Теперь он почти не дышал, чёрные зрачки ещё более красочно расширились на яркой синеве радужки, и всё лицо исказилось в волнительной смеси сочувствия, собственного же страха и жгучего любопытства, выдывая тем самым его истинное расположение духа, до этого момента прятавшегося за очередной напускной беззаботностью. — Нет, — уже вслух глухо отрезал Саске, раз и навсегда обрывая тем самым всевозможные дальнейшие расспросы. Наруто, кажется, всё-таки неизвестно каким чудом понял, что сейчас не то время и не то место, чтобы говорить по душам или чего ещё он добивался, и смиренно отпрянул обратно к своей тарелке, теперь уже без прежнего аппетита и откровенно неуклюже заковырявшись в ней. Блять. Тяжело выдохнув в свою очередь, Саске поднял глаза к оставшейся в стороне от них столовой и мрачно заметил, что остальные присутствующие, как он и подозревал, украдкой смотрят в их с Наруто сторону: видимо, их диалог был скорее не диалогом, а очередным цирковым представлением. Но, впрочем, и плевать, хотят пяляться, пусть пялятся и уже тем более думают, что угодно, — с этой мыслью Саске вновь поднял ложку и точно так же, как и в кои-то веки притихший напротив него Наруто, продолжил завтрак, натянуто делая вид, что ничего не было. — Доброе утро! — высокий голос Сакуры, как и она сама, появились в только-только воцарившейся взаимной тишине словно из ниоткуда, но Саске, возможно, впервые в жизни был тому даже рад. Как меньшее она, на удивление одна из единиц, кто пока что не донимал его идиотскими расспросами о сегодняшем задании, займёт всё внимание тут же не на шутку воодушевившегося её неожиданным появлением Наруто, и Саске уже точно доест свой несчастный, почти окоченевший завтрак спокойно, без призрачных угроз того, что ему рано или поздно зададут очередной чёртов вопрос, потому что Наруто не умеет надолго затыкаться. Только вот, сколько ни греми ложкой по тарелке, кусок в горло больше не лез. Спасибо, блять, Наруто. Ну неужели все эти разговоры нельзя оставить на потом? Или вообще не заводить их? Зачем они нужны? Кому они принесут пользу? Всё, на что они способны, — это напрочь задушить и без того едва живой аппетит и выбить почву из-под ног. Ведь Саске так долго готовился к этому дню. И ничто на этом свете не должно было возмутить идеальную гладь его хладнокровия. Наруто, словно позабыв обо всём, что его недавно волновало, о чём-то весело болтал с Сакурой, но та тоже в это утро заметно сидела как на иголках, время от времени кидая косые, скромные взгляды на Саске, которые тот игнорировал вот уже как несколько лет. Однако через пять минут, когда его тарелка титаническими усилиями наполовину опустела, Сакура сказала то, что заставило ненароком передернуться в плечах: — А вот и Итачи пришёл… Действительно, в дверях столовой появился Итачи. Он, как и все одетый в чёрную футболку и серые штаны, молча взял со стола раздачи свою — к слову, последнюю, — порцию и, даже не кинув ни единого взгляда на то, что его окружало, сел почти у самого входа — в маленьком, тёмном уголку, где редко кто сидел. Как всегда в одиночестве. Как всегда тихо. Как всегда при этом сразу бросаясь в глаза. По крайней мере, в глаза поднявшего голову Саске. — Какой же он всё-таки странный. Почему он всегда сам по себе? Ведь у него же даже нет друзей, а это так печально, — прошептала точно так же следившая за ним взглядом Сакура. Искреннее сочувствие в её голосе внезапно взбесило Саске, но он, таки проглотив вставший ком в горле, лишь ещё ниже нагнулся над своим завтраком и крепче сжал ложку в холодных пальцах. — Возможно… ну… он… он просто необщительный, — изо всех сил пытался поддержать разговор сияющий всеми красками Наруто, который рядом с Сакурой и без того всегда был готов выпрыгнуть из штанов, а тут она ещё и сама вдруг подсела к нему. И пусть, конечно, дело было вовсе не в нём, а в сидящем рядом Саске, но, кажется, это уже его не волновало. — Наверное… Хотя мне порой кажется, что он всего лишь задирает нос. Он же лучший и старше всех нас, почему бы тогда не задирать нос. — Да-да, именно в этом и дело!.. — Или, может быть, он на самом деле просто стеснительный, и нам самим стоит подойти к… — Он — ублюдок. Вот и всё, — вдруг, не выдержав, отрезал Саске. Сакура, явно не ожидая подобного желчного комментария, едва ли не подавилась собственными так и не озвученными словами и удивлённо обернулась. — Саске… Тот к тому мгновению уже поднялся из-за стола. — Ты не доел, — растерянно пролепетала Сакура, будто бы чувствуя свою вину в том, и прямо взглянула на его отодвинутую в сторону тарелку, где всё ещё оставался так и недоеденный рис. Наруто же на сей раз промолчал, наблюдая за происходящим из-под золотистой чёлки. — Аппетит пропал. Ещё бы он не пропал! Ещё бы он, блять, не пропал! В этом идиотском дне ничто не пойдёт так, как надо, — это Саске уже понял. Выходя из столовой, он так и не удостоил последним взглядом своих товарищей. Но пройдя мимо точно так же без видимых желания и удовольствия жующего рис Итачи, он снова не выдержал, покосился на него, раздражённо потёр правое запястье и тут же скрылся за поворотом распахнутой в коридор двери. *** На эту головокружительно длинную лестницу, похожую на ход в замурованной башне, вело всего два входа: один — в самом верху, где располагался жилой этаж с их маленькими комнатами, скудной библиотекой, столовой, просторной общей комнатой, госпиталем, душевыми и туалетами; другой вход — в самом низу, где находился подвальный этаж с тренировочным залом, множеством тёмных коридоров с неизвестными дверьми и комнатой так называемого лидера, к которой без приглашения не мог приблизиться никто. Что было между этими этажами — также не знал никто. Попасть туда при всём желании было невозможно — ни единого входа или выхода не имелось. А вопросы о том, что это за место, почему они здесь, кто тот, кого им с первого дня наказали называть лидером неизвестно чего, и для чего всё это, давно отпали сами собой после глухой стены их полного игнорирования и жестокого хладнокровия Тоби, того самого лидера, и Зецу. Каждый раз, в муторном и раздражающем его ожидании простаивая на площадке лестницы, Саске развлечения ради пытался отгадать, откуда будут раздаваться ожидаемые им шаги. В этот раз они слышались сверху, но тут даже и гадать не пришлось: они все только что были в столовой, наверху, а, значит, иначе быть и не могло. Саске стоял с закрытыми глазами под тусклой белой лампочкой, прислонившись спиной к выкрашенной стене, и, принявшись за неимением первого за второе своё вынужденное развлечение, мысленно считал мерно и зудяще неспешно приближающиеся к нему шаги. Ближе. Ближе. Ещё десять. Ещё девять. Ещё восемь — уже через семь можно открывать глаза, и хотя бы в этот раз он должен уже просчитать всё правильно! Но когда напротив Саске таки с шорохом ботинок по кафельному полу остановились, он с досадой поморщился и раздражённо цокнул языком: всё-таки не досчитался всего лишь трёх шагов. Как всегда, дьявол! — Я уже думал, что ты не придёшь, — отрывисто сказал Саске, хмуро открыв глаза. — Прошло полчаса. Итачи, спустившийся с последнего порога лестницы и теперь уже стоявший напротив него во всё той же полутьме единственно горящей на пролёте лампочки, вопросительно изогнул бровь. — Действительно? Думаю, тебе как всегда показалось. — Мне? А, может, тебе? Не кажется, что ты опять задираешь нос? Знаешь, что всех, а не только меня, бесит твоё вечное высокомерие? На наверняка более чем ожидаемое и случившееся буквально на пустом месте нападение на себя Итачи только вздохнул, что не стало для тем не менее скрипнувшего зубами Саске сюрпризом, так как на самом деле в его словах, сказанных, конечно, с намеренной озлобленностью, увы, не было никакого толку, и они всё равно, хоть ты захлебнись пеной изо рта, ничем бы его не задели, потому что, с одной стороны, он и так должен был прекрасно знать, что о нём думали, а, с другой, знает Итачи или нет, его, разумеется, это не интересовало и не волновало, потому что ему вообще плевать на всё, а тем более на них, пустое место, не так ли? Да и спорить, опять же увы, доказывая что-либо обратное по любому из поводов или защищая себя от оскорблений, он бы не стал и не станет, поскольку всегда, сколько Саске его знал, избегал споров, ссор или конфликтов, с совершенно хладнокровным и невозмутимым видом уходя от них излюбленным методом — ледяным и бесстрастным игнорированием. И это так бесило. Ублюдок. — Я не понимаю, с чего ты решил мне это вдруг сказать, но я не отношусь высокомерно ни к кому из вас. — Да как же. Расскажи это кому-нибудь ещё, а не мне, который знает, какое дерьмо ты на самом деле, — всё одно зло ухмыльнулся Саске, с тёмным удовольствием отмечая, что после новых оскорблений в свою сторону Итачи на сей раз уже нахмурился. И да, это было куда как лучше, чем его непробиваемо спокойное лицо, которое хотелось хоть раз в этой жизни увидеть наконец перекошенным от ярости, обиженным или пребывающим в смятении. Жаль только, что это явно несбыточная мечта. — Ты сделал мне знак в столовой, чтобы я пришёл сюда, — показал взглядом на своё правое запястье Итачи, по-прежнему игнорируя любую провокацию в свой адрес. Его лицо, ещё только вот-вот будто бы тронутое хоть каким-то человеческим чувством, снова ничего не выражало, а туманная складка серости на лбу неумолимо разгладилась. — Так что тебе было нужно? Я не буду стоять здесь вечно и просто выслушивать твои очередные глупости. Саске на это только фыркнул. Чем-то подобным его уже не заденешь. — А мне просто тоже вдруг стало интересно, почему ты ни с кем не общаешься, — не унимался он, сам не понимая, почему вдруг так зацепился за слова Сакуры, всё ещё назойливо гудящие где-то на подкорке головы и продолжающие если не бесить, то ощутимо зудеть в каждом будто бы оголившемся нерве. — Что, действительно считаешь себя… — Ты так нервничаешь перед предстоящим заданием, что хочешь выместить на мне злобой всю свою тревогу? Саске тут же захлопнул одеревеневший рот, проглотил всё, что намеревался в порыве чего-то в очередной раз затаенно забурлившего в нём после сторонних размышлений об этом человеке выплюнуть в чужое лицо, и подтянулся по стене. Ещё несколько секунд он безотрывно, пристально, в упор смотрел в точно так же прямо обращенные к нему глаза Итачи, усердно переваривая то, что тот сказал. Смотрел так долго, что нечто и без того до предела натянутое внутри него в конце концов вспыхнуло колючим огнём. — Что, ещё и ты будешь об этом? — наконец, тихо выжал Саске. — Тогда скажи, что я ошибаюсь… — Ошибаешься! Итачи в ответ на брошенный прямо ему в лицо крик протеста только безразлично пожал плечами и убрал руки в карманы штанов, видимо, не считая нужным добавлять от себя что-то ещё. Умник чёртов! После этого привычного обмена любезностями они молчали достаточно долго для того, чтобы Саске всё-таки успел успокоиться — по крайней мере, взять себя в руки и выдохнуть. Как бы то ни было, сейчас всё же не самое подходящее время вновь терять голову из-за каких-то там идиотских слов этого человека, от которого не пришёл выслушивать очередную дрянь в свой адрес, а на которого не более чем хотел излить всё своё напряжение, преследовавшее его с самого завтрака от всех тех взглядов и вопросов и добитое всеми теми замечаниями Сакуры, как назло проехавшимися по живому, и испытать от того хоть какое-то удовлетворение, потому что, конечно, Итачи не ошибался. Он вообще никогда не ошибается — и это ещё одна его невыносимая черта. Однако, справедливости ради, в обратном случае он бы и не был лучшим среди них всех: ему первому некогда доверили настоящие задания, и он профессионально выполнял их уже вот как год, на одновременные восхищение и зависть всем столько всего умея и зная, что, казалось, даже лидер действительно доверял ему. Так что да, Итачи не ошибался — но он, и пусть не жалуется и не строит из себя невинную жертву необоснованных нападок, сам виноват в том, что стал целью подобного намерения. Подобного злого намерения, потому что разве с ним, камнем, а не человеком, возможно обратное? И разве камень, в отличие от человека, хоть что-то чувствует? И разве это не удобно, быть просто камнем? Признаться, Саске порой, в сотый раз глядя на всё это, кисло думал о том, что хотел бы и сам обладать таким же ничем невозмутимым холодом, такой же выдержкой и таким же каменным сердцем — ведь это действительно удобно. Порой хотел бы и сам хоть немного быть таким же эгоистичным и плюющим на всё и всех ублюдком, каким был Итачи, и как бы ему проще жилось на этом свете. Но только хотелось ему того лишь порой, в мгновения совсем уж паршивых дней, потому что таким же быть он, ещё несколько лет назад горячо желавший обратного в захлестывающем его восхищении, на сей день уже не желал. Потому что Итачи — худший, а не лучший, как ему когда-то наивно казалось, из людей, с которого он чёрта с два из принципа не станет перебирать ни единую черту, и потому что у него нет ни единого намерения сравняться с ним хоть в чём-то однажды. Только превзойти его во всем и тем самым поставить на место, которое он честно заслужил, как и оскорбительное обращение с собой. — Почему ты думаешь, что я провалю задание? — подчёркнуто спокойно спросил Саске, напрасно вглядываясь в непроницаемое лицо напротив, которое как всегда не говорило ничего конкретного, без преувеличения вновь и вновь заставляя ощущать себя перед ним тем самым пустым, дрянным и жалким местом, недостойным даже мимолетного взгляда, не то что мысли или усилия. И Саске множество раз казалось, что он уже свыкся и смирился с тем, но всякий раз, когда он снова сталкивался с неизменно пустым выражением лица Итачи в свою сторону, вновь и вновь с закипающей в жилах кровью понимал, что нет, ни черта и никогда. Поэтому он будет выслушивать всё это дерьмо в свой адрес — не хочет по-хорошему, будет по-плохому. Но главное, что будет. Итачи, по-прежнему выдерживая не то глубоко задумчивую, не то совершенно отсутствующую паузу, сделал наконец три шага вперёд, после чего невысокой тенью встал неподалёку от пристально наблюдавшего за ним Саске и точно так же, как и тот, тяжело прислонился ровной спиной к выкрашенной белым стене. В подобные редчайшие моменты проявления с его стороны хоть какого-то и пусть даже неохотного участия, как сейчас, когда он таки соизволил прийти и даже что-то послушать, хотелось думать, что он руководствовался, по меньшей мере, банальной и ни к чему не обязывающей вежливостью, потому что зачастую он не реагировал ни на какие знаки внимания в свою сторону, как и на осторожные просьбы о советах, помощи или просто попытки как-то, хотя бы самым поверхностным образом сблизиться с ним. Только вот дело было не в высокомерии, за которое лихорадочно уцепилось ухо в столовой, и в котором его в издевательском тоне только что обвинил сам Саске, прекрасно зная, что просто назло несёт полную чушь, лишь бы прицепиться и отыграться за всё вместе и сразу, а в том, что если бы к нему подошёл тот же Наруто и попросил показать, как правильно делать захват ногами или тот изумительный трюк с ножом, Итачи бы ему показал. Но Саске — никогда. Только бы вновь и вновь посмотрел вскользь, как на летающую вокруг него назойлевую муху, а потом убийственно безучастным голосом сказал бы: «Я сейчас не могу. В другой раз». Другого раза, разумеется, никогда не было, потому что это просто был очень изящный посыл нахрен, и это, конечно, никакое не высокомерие. Это кое-что куда как хуже и непростительнее. — Саске, я уверен, что ты не провалишься, но это не просто. — Что не просто? — Убить человека. Уголки губ Саске дёрнулись в горькой полуулыбке. Он что, серьёзно? — Это то, чем я буду заниматься всё своё будущее. Или большую часть его. Как и мы все. Поэтому, разумеется, я смогу. А то, что я могу, уже не является сложностью для меня. Ведь действительно, почему он вдруг не сможет? Итачи же вполне себе смог, хотя, конечно, у него есть большое преимущество в виде напрочь отсутствующего сердца. Но плевать, потому что в итоге все смогут. Не сразу, пусть так, но смогут. Даже Наруто когда-нибудь. Обязательно. Все они до одного пройдут этот путь, хотят или нет. И именно поэтому он, Саске, должен просто стиснуть зубы, забыть обо всём, убить в себе любое проявление слабости и показать всем тем, кто последует вскоре за ним, достойный пример для подражания, потому что он, в отличие от ублюдка Итачи, не лишен человечности по отношению к тем, кто его окружает. И что здесь может быть такого, что ему вдруг окажется не под силу? — Когда ты взглянешь в глаза своей цели и поймешь, что это — такой же человек, как и ты, ты не скажешь об этом так спокойно. — Я это понимаю и без того. И что дальше? — напрямую спросил Саске. Ну, да, они все — живые люди, огромное открытие, и что с того? Что в конце концов хочет всем этим сказать Итачи? Что хочет предложить взамен? Что? И уж не осуждает ли его он, этот уже убийца? Хм, такой же человек… Он всё прекрасно понимает и понимал всегда, с первого дня как понял, чем ему однажды предстоит замарать руки, но как будто что тогда, что сегодня, что даже завтра у него или у кого-то из них был, есть или будет иной выбор. Как будто они могли и могут поступить по-другому, а не взять то, что им уготовано. Как будто они могли сказать «нет» — не могли и не смогут. На протяжении последних лет в этом бесконечном заточении их готовили к одному — к выполнению заданий. К кражам, к охране, к разведке и главное — к убийствам. И ничего, кроме этого, в их будущем не существовало. Точка. Просто ебаная точка. Они не могут ни уйти, ни поступить по-иному. Они не свободны. И ни у кого тут нет другого выбора, кроме как принять эту данность, не размышляя лишний раз о стороннем и уж тем более не забивая свою голову вопросами о том, что они все — живые люди. Что придурку Итачи здесь не понятно? — Раз уж я тут, и раз уж зашел разговор о том, то я не более чем готовлю тебя к неминуемым последствиям, которые будут, как бы ты то сейчас ни отрицал и как бы ни был готов к тому, что сегодня будет. Только и всего. — Мило с твоей стороны, но не утруждайся, всегда разбирался без тебя, разберусь и здесь без тебя, — отрезал Саске, не желая продолжать этот дурацкий разговор. Тем не менее его слова или же звякнувшая в них самоуверенная категоричность не то позабавили, не то насмешили Итачи, который, мягко прикрыв глаза, отчего-то вдруг тихо и смазано усмехнулся себе под нос, как будто это не он только что с назидающим и в чем-то даже упрекающим видом размышлял о некой ценности человеческой жизни. — Что смеёшься? — не оставил то без внимания Саске. — Да ничего. Просто не терпится узнать, как ты с этим разберешься, — и скорее даже не эти скользко принижающие и откровенно унижающие слова, а очередной сопровождающий их поверхностный и пробирающе холодный взгляд неспешно обратившихся к нему бесстрастных глаз ужалил Саске чем-то, что в очередной раз сжало его сердце раскаленным тиском поднимающегося бешенства. Хах… Ничем другим это всё окончиться и не могло, и он это прекрасно знал, хоть и пошёл на то, чтобы вновь связаться с ним, сугубо по своей воле, — с ублюдком по имени Итачи всегда так, и дело не в том, что он высокомерный, как говорила Сакура, чушь полная, высокомерности в нём совершенно нет. Дело всегда и с самого начала было только в том, что Итачи неизвестно по какой причине этого мира и ни за что только одного его, Саске — одного из всех, — совершенно и до глубины своего сердца презирает. Это, конечно, были не его слова, но другого разумного объяснения этому год за годом откровенно пренебрежительному, несправедливому, уничижительному, безразличному, отстраненному и броско незаинтересованному отношению без малейшего повода на то невозможно было найти. Его, Саске, презирали. Вот и все. — Разберусь, — тем не менее зеркально холодно, подавляя в себе очередной порыв болезненного, всё сметающего бешенства, фыркнул Саске, после чего добавил: — Разберусь и когда-нибудь стану куда лучше тебя, возомнившего о себе неизвестно что. — Лучше? — Лучше. Я превзойду тебя во всём на этом свете, потому что на самом деле ты — самовлюблённое ничтожество, — Саске отлип от стены и теперь уже сам встал напротив Итачи, чтобы эти слова вонзились прямо в его чёртовы глаза. В туманном свете одной-единственной лампочки и кристально белых, больничных стен и в обрамлении длинных чёрных волос застывшее в ответ на новое оскорбление маской неземной отсранённости лицо Итачи казалось неестественно бледным, почти болезненным, а от того при всем этом неуловимо хрупким, точёным и тонким, будто бы слепленным из полупрозрачного фарфора, как и расслабленное в невозмутимой позе тело, что вопреки его старшенству всё ещё было точно таким же угловатым, как и у них, подростков. Угловато-стеклянным. Это всегда казалось странным — завораживающе странным. Совсем несвойственным ему и его каменному характеру. Но именно она, это самая фарфоровая хрупкость, почему-то со звоном разбивающегося зеркала и зацепила на мгновение потерявшего дыхание Саске за живое сразу же, как только он впервые её увидел и ещё не знал, что то за паршивый человек. — Превзойдёшь в чём? — тихо уточнил Итачи, не сводя всё таких же нечитаемых глаз с лица напротив. — В убийствах? Специфическое желание. — Не смей сомневаться во мне. — Ну тогда иди уже и становись лучше меня, а не трать в очередной раз время на ссоры с тем, кого считаешь ничтожеством. Что же ты в таком случае каждый раз бежишь к этому ничтожеству, когда тебе не с кем разделить свои страхи и тревоги? Все-таки до сих пор тайно надеешься, что я стану тебе плечом утешения? Саске сделал рваный вдох. Он… он надеется? Он?! Надеется?! Нихрена! Как бы не так! Чёрта с два он надеется хоть на что-то, когда встречается лицом к лицу с этим человеком! Надеялся когда-то раньше, как последний идиот, раскрыв рот, но не сейчас, потому что уважает себя же! Сейчас всё, что ему, множество раз жестоко отверженному и выкинутому за шкирку, остаётся — это просто платить той же монетой за всё то незаслуженное, ничем не оправданное и несправедливое презрение к себе от человека, которому он ничего плохого не сделал, к которому всегда, с самого первого дня их проклятой встречи хотел стать ближе, узнать лучше, подружиться или будь ещё какая хрень, не важно, и который в ответ на всё то доброе, внимательное и ищущее взаимности отношение, коим Саске одаривал его, как мог, только унижает, игнорирует и гонит от себя, как последнюю шелудивую дворнягу! Так что ещё ему остается?! Что?! И после этого он не ублюдок?! Паршивая дрянь! — Катись в ад, — выплюнул Саске и, разъярённо метнувшись мимо промолчавшего Итачи, принялся быстро спускаться вниз. Так быстро, чтобы ступени перестали с нарастающей в ушах одышкой мелькать в глазах и слились в одно сплошное сумеречное пятно, и чтобы этот ублюдок остался наконец как можно дальше. Потому что и здесь хренов умник Итачи тоже был как всегда, блять, прав — да, быть может он ни на что больше не надеется, но в то же время так и не может ничего сделать с тем, что его по-прежнему позорно и постыдно бесконтрольно, с поводом или без тянет к этому человеку, каким бы тот ни был, за что он себя ненавидел. Как и этого ублюдка. Поэтому просто катись в ад, где тебе, самовлюбленной твари, и место, с разрывающим его на части гневом выдохнул Саске, окончательно пускаясь в головокружительный бег по белой лестнице. *** День, который обещал быть неизмеримо долгим, прошёл отчего-то быстро, скомкано и суматошно. Обычный день, похожий на все остальные, прожитые в прошлом, обычное расписание, в котором не менялось ничего, и даже разговоры обычные. И что-то всё-таки было в нём выбивающееся из ряда вон; что-то, что даже под вечер никак не могло вернуть Наруто потерянное ещё сутками накануне чувство маломальского покоя. Однако этот день, каким бы ни был, что бы ни принёс с собой, как и всё в этом мире подошёл к своему неизбежному концу; приближался чай отбоя, и на пороге уже стояла ночь, после которой непременно наступит очередной с виду совершенно обычный день. Но и в нём тоже будет что-то, что уже окончательно навсегда перестанет делать эти дни обычными — вопреки всему, что нависало над ними год за годом, иллюзорно мирными, тихими и спокойными. И дело, наверное, заключалось как раз в том, что именно с завтрашнего дня у них у всех начинались те самые настоящие задания, чего на самом деле с сжимающимися в холодному поту сердцами боялись все без исключения, зная, с чем неизбежно столкнутся, и зная, что с того мига ничто не будет как прежде. Боялся даже Саске. Он может говорить, что угодно, вести себя, как угодно, и храбриться, как угодно, но Наруто знал, что тому тоже было страшно, и только к ещё большей тяжести в груди убедился в том во время завтрака, когда та грохнувшаяся об стол ложка по всем ощущениям должна была прилететь ему по лбу за все его попытки как-то поучаствовать в деле не кого-то, а собственного же друга, что со стороны Саске, конечно, неудивительно, но в то же время сегодня говорило слишком уж о многом. Только вот даже если бы он отреагировал иначе, помочь все одно было бы нечем. И осознавать это вновь и вновь невыносимо. В опустевший с обеденных и вечерних занятий тренировочный зал Наруто уже в третий по счёту раз за сегодня спускался на ночь глядя с твёрдой надеждой, что хотя бы тут, в окружении немых снарядов и прохлады смешенной с въевшимся запахом пота, сможет мирно побыть наедине с собой и своими как никогда тревожными мыслями или же попросту рьяно вытряхнет их новой порцией изнуряющих упражнений, однако, внезапно найдя в полном одиночестве упражняющегося на полу Итачи, он так и замер на пороге, растерянно моргнув. Итачи же в свою очередь не обратил на вошедшего совершенно никакого внимания, хотя непременно должен был заметить внезапный шум со стороны. Тем не менее он продолжал методично отжиматься прямо посреди ярко освещённого огромными потолочными лампами зала и был с головой поглощен этим процессом, напрочь игнорируя остальное пространство вокруг себя и работая помимо прочего над собственным дыханием. Его волосы, собранные в тугой низкий хвост, свисали со вспухшего от налитых кровью мышц левого плеча и теперь при каждом подходе самыми своими кончиками касались пола, и Наруто, отчего-то внимательно наблюдая за тем, в очередной раз невольно задумался — а не мешают ли они, настолько длинные волосы, самому Итачи? Да, оно, конечно, красиво, спору нет, но ведь за ними, кажется, надо особенно кропотливо ухаживать, и с ними наверняка жарко в летний зной, а ещё неудобно в любом из дел, ведь надо постоянно следить за ними, и наверняка они в том числе мешают спать, путаясь под самой шеей. Впрочем, если уж рассуждать дальше, то у Неджи волосы даже ещё гуще и длиннее — и вовсе до самого пояса. Вот это уж точно морока. И как он только с ними обходится? Поймав вдруг себя на том, о чем внезапно столь серьёзно и с любопытсовм рассуждает, всё ещё стоя на пороге тренировочного зала с мятым полотенцем на плече, Наруто невольно, будто пытаясь опомниться от наваждения, тряхнул взлохмаченной головой — ну и ерунда! Волосы и волосы, кому какое дело, не ему же за ними ухаживать в конце концов, но, впрочем, это мимолетное отвлечение даже на такую откровенную глупость вдруг принесло ему очень смутное и отдалённое чувство внутренней лёгкости, в поиске которого он ведь и пришёл сюда. Весь этот необыкновенно обыкновенный день, как и сутками накануне, Наруто действительно чувствовал себя абсолютно погано, понуро, измученно и в навязчиво преследующей его по пятам тревожной потерянности никак не мог найти себе ни места, ни дела, ни компании. Он, разумеется, знал, что вообще-то далеко не одинок в своих тайных глубоких переживаниях и не один испытывает некое болезненно гложущее чувство, но только вот это печальное понимание ни чуть его не ободряло, как и разговоры о том, хотя он всегда считал самым верным в минуту неурядицы или нужды поделиться своими тревогами с другими, в свою очередь выслушав чужие, в том числе именно поэтому он и всё одно упрямо подсел к Саске за завтраком, но вот ему самому, как и Саске, делиться своими переживаниями в этот раз искренне не хотелось. Ведь что будет хорошего в том, что и ближнему окажется точно так же плохо, страшно и тревожно? Что будет хорошего в том, что он снова столкнется с тем, что не может ни на словах, ни на деле помочь своим же товарищам? Это его расстроит только ещё больше, чем собственные волнения, ведь и без того весь день тошно от мысли, что Саске… что Саске, который уже не будет прежним, как вот-вот и они все, был сегодня на своём первом задании совершенно один. В первый раз и один, без кого-то, кто мог бы если не поддержать, то хотя бы оказаться рядом. В первый раз и сразу… сразу… Всё-таки переступив порог тренировочного зала, Наруто с досадой забросил скомканное полотенце на одну из лавок, после недолгих размышлений занял неприметное место у стены, дабы не маячить перед чужими глазами, и, прикусив нижнюю губу, с удвоенными усилиями принялся приседать. Мать твою! — Не поздно для занятий? — к тому времени уже поднялся с пола Итачи, убрав жилистым запястьем спутанные волосы со вспотевшего лба, кратко отряхнув пыльные ладони и наконец-таки обратив свое внимание на то, что вот уже как последние пять минут ему кто-то составлял компанию. И это самое совершенно неожиданное внимание настолько сбило с толку увлекшегося счетом своих отрывистых выдохов Наруто, что он даже невольно остановился в только-только интенсивно пошедшем упражнении. Он ведь всё правильно услышал, и к нему, а не к кому-то ещё, сейчас сам и без особенного на то повода обратился… Итачи? Вообще-то можно было на пальцах пересчитать разы, когда они перекидывались друг с другом хотя бы самыми формальными фразами, как, впрочем, и в случае остальных, и он только что просто взял и обратился к нему с каким-то вопросом?.. К нему?.. — Да вроде нет, не поздно, — брякнул в смутной растерянности Наруто, тут же мысленно задавшись непониманием, в чем вообще была суть того вопроса, если даже сам Итачи сейчас занимался. Тот же, никак не собираясь пояснять свой небывалый порыв поговорить или тем более продолжать его, просто кивнул. — Тогда не буду мешать. Наруто точно так же деревянным болванчиком кивнул в ответ, не зная, что ещё ему тут добавить, да и стоит ли, но в то же время полагая, что Итачи рассудил всё более чем мудро, потому что поддержать даже самый обыкновенный разговор у них вряд ли бы получилось, по крайней мере Наруто совершенно не представлял, о чём может поговорить с Итачи, чтобы не показаться в его глазах глупым и недалёким, так как именно такое впечатление он почему-то чаще всего и производил, ну а и дальше молчать и делать вид, что они друг друга вроде как не замечают, как меньшее не самое приятное из возможных занятий. Пока Итачи, без малейшей тени видимой усталости от столь долгих отжиманий присев на лавку у противоположной стороны, менял пропотевшую насквозь футболку и обтирал шею полотенцем, Наруто снова невольно любопытствующей украдкой посмотрел на него через весь зал. Несмотря на то, что Итачи действительно ни с кем не был даже самую малость сближен и проводил почти всё время, даже если не был один, исключительно в обществе самого себя, по всем немногочисленным впечатлениям от него как от человека он виделся достаточно приятным, достойным, интересным и располагающим к себе, пусть даже при этом совершенно неразговорчивым и замкнутым, и Наруто в упор, сколько бы ни силился что-то разглядеть или уловить, не видел в нём той самой ублюдочности, какую всякий раз находил Саске, буквально меняющий одну свою личность на другую как только речь хоть как-то заходила об Итачи, или тот хоть на мгновение появлялся в поле его зрения. Впрочем, с другой стороны, наверное, его негодование понять было можно, ведь Итачи, который, к слову, никогда и никому не платил молчанием или пренебрежением к любой из просьб, если подойдёшь к нему сам, почему-то и правда будто бы в упор не замечал одного Саске, хотя тот изначально, ещё очень и очень давно, не видя и не слыша вокруг себя ничего иного, делал все возможные и невозможные попытки подобраться к объекту своего безграничного восхищения — Саске, конечно, никогда в том не признавался и теперь уже точно вряд ли признается, но Наруто без лишних объяснений знал и по его некогда загорающимся от одного лишь чужого появления на горизонте глазам, и по пылающему сейчас черному пожару нескончаемой обиды в них же, что для Саске Итачи почему-то вдруг оказался предметом самого настоящего благоговения и непреодолимой, упрямой тяги, что, увы, не только не нашло взамности, но и было с порога и у всех на глазах отвергнуто самым безжалостным игнорированием, которое Саске, разумеется, не простил. Однако, возможно, когда-нибудь у них и правда все наладится. Как, например, у них самих с Саске. Ведь и у них тоже не сразу получилось сдружиться, хотя Наруто очень старался — не меньше чем сам Саске по отношению к Итачи. Да и сейчас их дружба была далека от идеальной, но идеального тоже не может быть, так что всё в порядке, даже если они до сих пор ссорятся по всяким мелочам. Но в любом случае Наруто был бы только рад, если бы Итачи все-таки изменил своё отношение к отвернутому им вниманию, потому что наблюдать за тем, как это вновь и вновь ранит и без того задетого Саске, было ему вообще-то не в удовольствие. Всё ещё зачем-то наблюдая за тем, как собирается Итачи, Наруто вдруг кое-что вспомнил: — А ты занимался здесь так долго? В смысле, я даже и не видел тебя на ужине, в смысле, после вечерней тренировки… — Да, — лаконично ответил Итачи, не вдаваясь в дальнейшие подробности. Он уже переоделся, аккуратно сложил мокрую футолку и полотенце, перекинул их через правый локоть, прошёл через весь зал, подошёл к двери, но вдруг на самом её пороге отчего-то остановился и кратко обернулся, будто тоже что-то вспоминая. — У тебя завтра тоже первое задание? С Неджи, не так ли? Желаю вам обоим удачи. При этих словах Наруто мгновенно помрачнел, вновь вспоминая о том, от чего пытался отвлечься. Вообще-то да, так оно и есть, но его задание будет чертовски простым, всего лишь проверить какую-то информацию, и это будет даже наверняка интересно и увлекательно, в отличие от того, что Саске… Саске… От очередных мыслей об этом у Наруто вновь что-то заныло в глубине груди. — А как справился сегодня Саске? — словно прочитав его мысли, как бы между делом небрежно спросил Итачи, но Наруто почему-то вдруг очень и очень смутно, на уровне некого чутья показалось, что он будто бы с самого начала хотел задать именно этот вопрос, но всеми предыдущими решил подойти к нему зачем-то издалека. — Он… он отказался от ужина. А так не знаю. Я с ним ещё не говорил. Итачи выдержал небольшую паузу с видом, будто понял из услышанного гораздо большее, чем ему сказали, после чего снова кратко кивнул и наконец-то вышел из зала со словами: — Удачной тренировки, Наруто. Тот рассеянно кивнул в свою очередь, невольно повторяя чужой жест, но уже не был уверен, что всё-таки будет сегодня и дальше тренироваться, и что уж тем более из его затеи отвлечься выйдет хоть что-то дельное. Итачи тем временем, прикрыв дверь в тренировочный зал, тыльной стороной ладони стёр со лба липкий пот. В подвальном этаже было холодно, и тело, всё ещё разгорячённое длительной — многочасовой — нагрузкой, принялось слишком быстро охлаждаться, что не было хорошим знаком. Хорошим знаком не было и то, что руки и ноги постепенно начинали ныть в каждой своей кости и тяжелеть от перенапряжения, а потому, уже не будучи в силах привычно воспользоваться лестницей, Итачи усталым нажатием облезшей кнопки вызвал лифт. Наруто, к слову, сделал правильный выбор, потому что любая тренировка — это отличное средство отвлечься от ненужных мыслей. Главное, не перестараться. Но, кажется, ему это и не угрожает. Утомлённое и выжатое до последней своей капли тело между тем требовало самого обыкновенного сна. Или так и не полученной им по расписанию пищи, Итачи сам не понимал, откинувшись плечами на холодную стенку лифта и отстранённо глядя снизу вверх на узкий экран, где один за другим медленно мелькали номера отсутствующих этажей — всего восемь, — пока кабина с лёгкой тряской не встала на последнем, том самом восьмом, и не раздвинулась в металических дверях. В раскинувшемся за ними коридоре было уже безлюдно, давяще сумрачно и всё так же, как и в подвальном этаже, прохладно; узкие белые лампы, горящие под натяжным потолком через одну, привычно придавали ему в подобное время суток и вовсе вид больничной палаты. Часы наверняка показывали около половины двенадцатого ночи, что означало, что, скорее всего, все давно, не ожидая появления Зецу, разошлись по комнатам, и вот-вот будет дан официальный отбой, после которого этот глухой мир и вовсе омертвеет до следующего утра. Уже подойдя к своей комнате, Итачи в последний момент всё же остановился на её пороге, так и не повернув блестящую серебром ручку двери. Недолго постоял подле неё в полутьме, прижимая к ноющему то ли от голода, то ли от переутомления животу грязные футболку и полотенце, и, после колебаний так всё-таки и не протянув руки вперёд, отвернулся от дверного полотна и пошёл дальше, в самый конец коридора, где находились туалеты. Как оказалось, взятое им скорее по слепому наитию направление было верным от начала и до конца, как и голос собственного нутра, и Итачи окончательно убедился в том тогда, когда, зайдя в мужской туалет и плотно закрыв за собой пластиковую дверь, прямо взглянул на Саске, грузно опершегося обеими руками об одну из раковин. Свет и здесь под ночь горел уже тускло, начищенный днём белый кафель стен и пола неприятно отблёскивал в голубоватых бликах пары лампочек над пустеющими кабинками с нараспашку открытыми створками. Ледяная вода из вывернутого до самого упора крана бушевала и ревела водопадом, булькала взахлеб и бешено крутилась у слива, забрызгивая всё вокруг, в том числе и пол с зеркалом. Но Саске словно всего того не замечал. Он всё так же стоял у раковины, склонив голову над ней, пока колючие брызги оседали на его бледном лице и насквозь промокшей до самого живота футболке. — Эй, — немногим ближе подошёл к увиденной им картине Итачи, но остановился в конце концов заметно поодаль, будто у какой-то строго проведенной между ними на полу черты, пересекать которую было нельзя никому из них двоих. Сгорбленная в лопатках спина Саске от услышанного через гремящий поток воды и несомненно узнанного им голоса тут же заметно напряглась. Какое-то время они оба молчали, не шевелясь и ничем не прерывая булькающую какофонию в раковине. Итачи продолжал стоять всё на том же месте неподалеку от кабинок, успев удобности ради скрутить свои вещи в тугой сверток, и выжидать что-то, пока что известное только ему самому. Наконец, Саске отрывистым поворотом вспотевшей ручки перекрыл хлещущую воду, после чего во всём туалете воцарилась точно такая же звенящая, как и в коридорах за дверью, ночная тишина, в которой Итачи, воспользовавшись моментом неизвестно насколько наступившего затишья, выдохнул: — Всё в порядке? — Да, — ответил Саске и на первый взгляд как будто бы даже не солгал, судя по тому, насколько непогрешимо спокойно и чисто отозвался между мерцающих кафельных стен его холодный голос. — Не думаю, что это так. — Всё хорошо, просто уйди, — на сей раз уже куда более раздражённо и вместе с тем куда более правдиво в собственных же чувствах отчеканил Саске. — Са… — Блять, уйди! Свали! Оставь меня в покое! — вдруг взорвался он, наконец-таки вскинув всклоченную голову и повернувшись лицом, что было искажено в неопределённом, но крайне болезненном чувстве. Итачи действительно замолчал, но вместе с тем так и не ушёл, хотя ему более чем прямо и ясно дали понять, что его тут явно не ждали ни под каким из предлогов и не желали ни видеть, ни слышать, и вопреки всему не более чем продолжил со всём тем же необъяснимым терпением сверлить тяжёлым взглядом перекошенное лицо Саске, и тот, разъярённо глядя в ответ через правое плечо, наконец не выдержал подобного давления, опуская глаза обратно к сточному сливу. Блять. Сказать, что внезапный и совершенно несвоевременный, неуместный и едва ли произошедший по делу нужды приход Итачи бесил, — это не сказать ничего. И почему именно он, не Наруто, не грёбаный Неджи, не кто-либо ещё на этом свете, а именно он заявился сюда сейчас! Именно сейчас, тогда, когда ноги его тут быть не должно! Что, решил в очередной раз поиздеваться? Чёрт! Тот, перед кем Саске больше всего не желал показывать никакие из своих слабостей или тем более чувств, сейчас в упор смотрел на него и видел всё без лишних слов. Тот, кто все эти годы без объяснений, без жалости и без повода отвергал Саске и все его чистосердечные попытки сблизиться, обратив в итоге все самые чистые побуждения в самые тёмные, сейчас стоял тут, добивая своим присутствием окончательно. И как — как после этого не ненавидеть этого ублюдка? Как? — Пришёл посмеяться? — прямо уточнил Саске, всё ещё глядя вниз. Итачи удивлённо приподнял брови. — Конечно, нет. Саске в ответ только недобро, подозрительно покосился и ничего не ответил. Отвечать ему было нечего и нечем — никакой веры после всех прошедших лет в это конечно, нет у него не имелось, как и действительно надежды, что с ним хоть раз обойдутся наконец по-людски, а не как с нашкодившим щенком. — И утром я тоже не думал над тобой смеяться, когда сказал, что знаю, почему ты всё равно, что бы ни говорил, в минуты тревоги пытаешься найти меня, — вдруг добавил Итачи. — Более того, я могу это понять. Ты слишком горд, Саске, чтобы показывать другим людям свои слабости. Но со мной всё иначе. Саске глухо фыркнул. Нет, подумать только, этот человек и правда словно видел его насквозь, как он, собственно говоря, всегда и подозревал, от чего чужое дрянное отношение на фоне того ранило его лишь сильнее, но сейчас Саске был слишком утомлён, чтобы в который раз раздумывать об этом всерьёз. — И? — бесцветным голосом попросту спросил он. Руки всё ещё сжимали ледяную раковину. — Ты не можешь никому рассказать о своих переживаниях. Ты не можешь упасть в чужих глазах. Но я и без того знаю твои слабости. Все до единой. Пусть твоя гордость мешает тебе попросить о поддержке, но, что бы ни было между нами, именно поэтому я, оставив все наши не слишком добрые отношения в стороне, здесь. И в том числе потому, что знаю, о чём ты сейчас думаешь, и что переживаешь, а оттого знаю, что единственный могу тебе сейчас помочь. Ну же, Саске, кто, как не твой недруг, выслушает тебя? Заключим на этот вечер перемирие, если тебе так будет легче. И можешь завтра об этом забыть. Саске отпустил раковину и с ещё большей подозрительностью взглянул на Итачи. — Не говори так, — выдавил он, — как будто знаешь меня настолько хорошо. — Научись лучше скрывать свои эмоции, — усмехнулся Итачи. Но усмехнулся в этот раз так мягко, совсем без зла или насмешки, что Саске невольно застыл в лёгком колебании. Да, всё это — очередная правда, то, что в глазах сверстников Саске был сильным и смелым, гордым и самостоятельным, не нуждался в поддержке и понимании. Они были слабыми, а он — сильным и сам по себе. Наруто мог делиться своей болью, остальные могли, а Саске — нет. Он не мог, не хотел и чувствовал, что в целом не имеет на то права после того, как себя поставил в глазах остальных. Ведь если и он опустит руки или обнажит то, что на самом деле теплится в самом сердце, если и он, тот, на кого в тайне равняются остальные, даст малейшую слабину — тогда сдадутся все. А этого нельзя допустить. Они до сих пор, даже сам Саске, наивно надеялись, что неизвестно как и когда смогут однажды изменить всё в своей жизни и вырваться отсюда, из мира стен без окон, за которыми здесь и сейчас их ждёт одна лишь кровь на руках. И если самые сильные окажутся слабаками и потеряют веру прежде всего в себя, то никакой надежды уже точно не будет. Это — тяжёлая ноша, и порой Саске думал, что быть сильным ему на самом деле не под силу, и он скорее притворяется, чем является таким. Но в любом случае кто ещё, если не он? Ведь в конце концов только у него одного всё ещё находились силы принимать то, что есть, и просто идти дальше. Но с Итачи и правда всё по-другому, и здесь он тоже прав, потому что знает об этом лучше всех. Он другой. И с ним бы Саске действительно больше всего на свете хотел раскрыться таким, какой он есть, раскрыться во всём целиком и полностью, только вот желание того напрочь отбили, а он не настолько ничтожество, чтобы продолжать предлагать что-то сокровенное тому, кто вытрет о то ноги. Но сейчас Итачи, видимо, в хорошем настроении, или в нём наконец-таки заговорили проснувшиеся совесть и человечность, потому что иначе объяснить то, отчего он говорил всё это, было невозможно, как и поверить в искренность того. От этих мыслей в животе Саске что-то болезненно, отчаянно скрутилось и отдало в голову мутной тошнотой. Ему было плохо, блять, как же ему было плохо! Ведь он — обычный, простой, самый обыкновенный человек из плоти и крови, чёртов подросток, у которого голова временами не на месте, судя по тому, к кому он продолжает внутренне тянуться уже не с дружбой, так с враждой, с чем угодно, плевать, но только никак не оставляя того, кто в нём не заинтересован, в покое. И он точно сдохнет этой ночью, если сейчас попросту развернётся и уйдёт, так и не проронив ни слова; если из-за гордости и обид по собственной же воле отвергнет впервые протянутую ему руку Итачи, пусть и протянутую только на один-единственный вечер по совершенно непонятным ему после ровно обратного поведения мотивам. Ведь именно этого он и хотел всегда, как только впервые увидел его, не так ли? Хоть на миг. Хоть на день. Хоть один-единственный раз, после которого, возможно, простил бы всё. Да плевать уже! — Ты когда-нибудь задавался вопросом, зачем мы всё это делаем? — едва слышно обронил Саске, внезапно почувствовав, что у него больше не осталось сил говорить в полный голос. Пробудившаяся в голове опоясывающая боль тем временем мучительно нарастала вместе с разбухающим комком в горле. И нет, то всё не из-за того, что он теперь — убийца, потому что не лгал, когда говорил, что готов к тому морально и физически и что сможет. Смог — смог с первого раза, даже не дрогнув. Но комок в горле всё равно был, потому что… чёрт, это трудно объяснить даже самому себе, не то что другому и тем более чужому человеку. — За все эти годы с тех пор, как мы без памяти очнулись здесь, ты хоть раз задавался вопросом, зачем всё это? — повторил Саске. Итачи до сих пор молчал, видимо, без лишних слов понимая, что всё это — риторические вопросы, которые ему, вызвавшемуся на то добровольно, просто нужно выслушать, как исповедь. Тем более ответов на них всё равно не существовало даже в теории — ни у кого. — Мы ничего не помнили и не знали. Нам было по тринадцать-двенадцать лет. Ещё сопливые, глупые дети. Мы даже друг друга не знали, а нам сказали, что мы сами когда-то согласились на всё это. У нас нет фамилий, и неизвестно, настоящие ли у нас имена. Нам сказали, что за несколько лет из нас сделают бойцов. И теперь нам дают задания, хотя мы всё ещё не знаем, для чего и зачем. Я убил сегодня человека. Впервые в жизни. Убил грёбаного старика после того, как он поужинал в кафе и договорился забрать внука из школы. Но зачем? Я убил его, как нас учили. Моя рука не дрогнула, я не думал о том, что это — такой же человек, как и я, потому что и так это знаю, но… Блять! — вдруг сорвался Саске, не зная, как правильно объяснить свои чувства, и в накатившей на него беспомощности перед собственными же эмоциями крепко ударил ребром кулака по краю раковины. — Я веду к тому, что без всяких колебаний отнял жизнь у человека, который ничего мне не сделал. Но только вот даже если я к тому готов, это не значит, что я того хочу. Нет. Я не хочу этого делать. Никто из нас не хочет это делать. Я — не убийца. Мы — не убийцы. Так какого хрена тогда всё это делаем мы! — выкрикнул Саске, после чего его горло окончательно сжалось, и он на мгновение умолк, пытаясь для начала хотя бы вернуть себе сбитое дыхание. Это оказалось гораздо сложнее, чем он думал, облекать в слова чувства и тем более позволять им вылетать изо рта, потому что ему всегда было гораздо проще их прятать или же показывать действием. Но по меньшей мере даже в этих нескольких предложениях, к его же собственному удивлению, у него таки в конце концов получилось высказать хотя бы большую часть того, что кипело в нём столько времени. И это… это будто бы даже было хорошо. На лице терпеливо выслушивавшего его Итачи тем временем отразилось некое неопределённое чувство. — А как же мотивация в виде того, чтобы превзойти меня? — Ты опять издеваешься или действительно тупой! Да, но… при чём здесь это сейчас? Круто отвернувшись, Саске с накатившей на него горькой досадой от столь идиотского комментария снова слепо дёрнул за ручку холодного крана, но, разумеется, слишком резко и несдержанно: неконтролируемый поток воды с грохотом врезался в раковину и, не устояв, выплеснулся большей своей частью на и без того промокшую футболку. На это тоже было уже плевать, поэтому он, не обратив на то никакого внимания, ополоснул лицо и повернул кран обратно. Журчание стихло, слив прекратил булькать. Превзойти… блять, неужели Итачи, который должен всё прекрасно понимать и вроде как понимает, и правда не осознаёт сути этого слова в свой адрес? Да, хочет превзойти. Хочет сделать всё, чтобы обставить его и выйти везде и всюду многократно лучшим просто для того, чтобы Итачи наконец-то хотя бы отчасти пожалел, что обращался с ним настолько паскудно и по каким-то немыслимым соображениям сделал вывод о том, что он, Саске, — ничего не стоящее дерьмо под ногами. Твою мать. Заебало. Однако на сей раз, хоть его снова успели разозлить, Саске обернулся уже со спокойным лицом и даже чувством лёгкого облегчения от того, что всё-таки выговорился. И как бы то ни было, но в этом самом чувстве он ощущал себя действительно впервые благодарным Итачи, который не просто выслушал, но и сам предложил то. На этом, конечно, можно было ставить точку, не глядя, потому что завтра он снова вряд ли даже посмотрит в его, Саске, сторону, но за сегодняшее человеческое отношение он заслужил идиотское «спасибо», сказать которое язык всё одно упрямо не поворачивался по множеству причин. Как и о том, что ему хотелось бы, чтобы так, как у них вдруг вышло сегодня, было всегда и по-настоящему. Самое простое чёртово всегда. Чего никогда не будет далеко не по его, Саске, вине. — Но если ты не хочешь этого делать, почему тогда столь старателен в том? — спросил Итачи. Почему? Хах, да, хороший вопрос. А ответ на него ещё более отличный и окончательно убивающий всякую возможность поступить иначе. — У меня есть семья, Итачи. На своих же собственных словах Саске, вдруг почувствовав, как внутри него что-то угрожающе дрогнуло, изо всех сил прикусил нижнюю губу. Ведь как бы то ни было, но он действительно ещё слишком молод для той жизни, которая на него свалилась. Ещё просто-напросто хренов подросток. И для него это всё, как бы он ни храбрился и ни старался держать себя в руках, слишком трудно, и он каждый раз осознает это в полной мере только в такие мгновения, когда разбито остаётся наедине с собой. Он должен жить с родителями и беззаботно учиться в старшей школе, ходить во все эти дурацкие школьные клубы и секции и есть мороженое после них, гулять с друзьями на выходных и, может быть, даже с девчонками, кто знает, но далеко не убивать других людей. Однако кто его теперь спрашивает, может он или нет, трудно это или нет, когда он, как рыба, насажен жабрами на крючок, не так ли? — Саске… — Тоби говорил, что, выполняя задания, мы обеспечиваем нашим семьям будущее и защиту. Им платят огромные деньги за нас. Они обеспечены всем. А если мы не будем выполнять то, что когда-то сами обещали… во что мне слабо верится, потому что никакой ребенок не додумался бы до таких желаний и обещаний, то наши семьи пострадают. И Тоби обещал, что потом мы будем свободны. Итачи, у меня есть мать, отец и брат. Ты понимаешь? Прямой взгляд Итачи от обращённого к нему вопроса о понимании неуловимо изменился в своём оттенке. И что на сей раз появилось в нём, было совершенно непонятно. — Но ты же их не помнишь. — Не помню, — согласился Саске, — но я помню, что такое любить их. И я всё сделаю ради них, Итачи. Я всё стерплю и отдам, чего бы мне то ни стоило, даже жизни. Они — всё, что у меня есть. И я хочу однажды вернуться к ним, а потому могу я или нет, трудно это или нет, но я закрою свою пасть и буду идти по головам любых трупов, лишь бы когда-то снова оказаться с ними рядом и увидеть, что с ними всё хорошо, — закончил Саске и на том с концами глухо замолчал, вдруг ощущая, что попросту даже при большом желании не может продолжать говорить об этом. Не может, потому это — единственная запретная и невыносимая для него тема. То самое неопределённое чувство, которое появилось во взгляде Итачи тогда, когда к нему обратились со словами о понимании, в конце концов преобразилось во что-то окончательно странное и куда более непонятное, чем несколькими мгновениями назад. — Ты действительно их так сильно любишь? — зачем-то в конце концов не то переспросил, не то уточнил он так, будто в самом деле не понял этого из контекста услышанного. — Да, — глухо бросил Саске последнее, на что оказался в силах, понимая, что ещё одно слово о его семье или о его отношении к ней, и тот набухающий ком в горле и правда разорвёт его на части. Как и само по себе то, что он останется здесь хоть ещё одной минутой больше, потому что после последнего вопроса Итачи вдруг понял и второе — этот неожиданный разговор между ними принёс ему не только облегчение, за которое он всё ещё был в тайне благодарен, но и вместе с тем новую боль. Боль того, что он впервые, как всегда того и желал, раскрылся перед этим человеком, помимо всего прочего сказав зачем-то и то личное, о чём старался как можно меньше размышлять даже наедине с собой, и больно было скорее не от невольно поднятой ими теме, а от очередного осознания, что его личное, как и он сам, как и все его чувства, — не более чем сторонний шум ветра для ушей этого человека, который, быть может, и захотел что-то выслушать, но не понять и не разделить, поскольку это — разные вещи, и который при этом всём вновь отвернется от него завтра, будто ничего и не было. Хотя у нормальных людей всё равно наоборот, и любые откровения их сближают, но вряд ли это случай Итачи, для которого это всё на самом деле не имеет никакого значения, не находит в нём никакого понимания и по итогу не более чем болтовня диктора из динамика радио. А жаль. И жаль, что Саске всё-таки, поддавшись неизвестно какой причины ради поманившей его руке, так легко и просто, зная, что это ничего не значит и не меняет, разоткровенничался перед ним. Да, он хотел бы, чтобы плечо Итачи, плечо человека, одно существование которого не может оставить его равнодушным ни в каком из смыслов, по-настоящему поддержало его. По-настоящему оказалось рядом. По-настоящему поняло его и увидело в нём того, кем он является. По-настоящему… да плевать. Но это всё — всё, что было только что, — хренов суррогат. Многое для него, Саске, но на деле ничто для другого. И осознавать это в миллионный раз, при этом уже вывернув себя перед чужими глазами наизнанку, было ужасно. Как будто поимели и вышвырнули за порог. Так что, пожалуй, это всё-таки было ошибкой с самого начала. Без ложных ожиданий и надежд, но ошибкой, совершенной сугубо по его собственной вине. Потому что боль по сравнению с облегчением в итоге гораздо глубже и сильнее. А потому, в последний раз мельком взглянув в лицо так ничего и не ответившего ему Итачи, Саске быстро прошёл мимо, грубо толкая в коридор пластиковую дверь туалета. Он знал, что не заснёт сегодня. И его будут преследовать две вещи: взгляд убитого им просто так человека и зеркальное понимание невозможности дать ничего большего, кроме собственных ушей в один-единственный вечер, на белом лице у державшего в руках свёрнутые футболку и полотенце Итачи, тот самый странный и смешанный взгляд которого Саске таки смог в итоге понять и прочитать. Взгляд, которому тоже было жаль, что этот конец не имел и не мог иметь никакого начала. *** Вечера с друзьями — это всегда и во все времена особенно удивительное и неповторимое чудо, и Наруто никогда не был другого мнения. Те самые вечера, когда ты сидишь бок о бок со своим другом, разделяешь с ним один стол и одну пищу, одну приставку или одну домашнюю работу, задумчиво молчишь или беззаботно болтаешь, горячо споришь или подавленно делишься своими глупыми проблемами — нет разницы, что ты делаешь, когда сидишь с друзьями в своём тёплом мире, где есть только вы, ваше тепло и ваша дружба, ведь друзья — это всё одно, что семья. Не кровная, но не менее значимая. Друзья — это то, что необходимо иметь каждому человеку, каким бы он ни был, хорошим или плохим, Наруто считал так всегда, и если даже его мнение не все разделяли, оно от того не менялось, потому что он знал, что совершенно прав в своём убеждении. Ведь когда твоей семьи не будет рядом, как сейчас, именно они, твои друзья, заменят её, поддержат тебя, окажутся рядом в любой час нужды, а ты в свою очередь заменишь им их семьи и без сомнений отдашь им своё сердце. Ведь для того люди и нужны друг другу, не так ли? Наруто в присущем ему безалаберном беспорядке разложил по покрывалу несколько пачек рамена — своего недавнего и тут же покорившего его открытия в мире еды, с которым наконец-то спешил поделиться, — и открытый пакет с крекерами: их он благородно и самоотверженно оставил для этого вечера, превозмогая любой соблазн прикончить их в один рот. После того, небрежно отодвинув подушку к стене, он с бесконечно довольным видом уселся прямо с ногами на измятую его же стараниями кровать, от чего всё ещё стоявшие в лёгком замешательстве Неджи и Шикамару искоса посмотрели на её хозяина, но, с мгновение помедлив, всё-таки тоже сели, но только на самый край, чтобы наверняка не рисковать. В конце концов, они были не у себя и тем более не у грязнули Наруто, с которым можно было особенно не церемониться, но того, судя по всему, мнение хозяина этой самой кровати и заодно комнаты в свою очередь волновало не слишком сильно, и это, признаться, не слишком нравилось остальным. — Это что такое? — указывая взглядом на пёстрые пачки рамена, осторожно поинтересовался Неджи, всё ещё не слишком уверенный в том, что действительно хочет знать ответ. — О-о-о, — растянулся Наруто в лукавой улыбке, предвкушая долгожданный момент приобщения остальных, несведущих, к этой чудесной находке из внешнего мира, — это — шедевр незнакомой вам кулинарии, прихватил для себя и для вас, когда был на последнем задании. Или на том, что было перед ним… ну, месяц назад, да не важ… — И на кой-чёрт ты разложил всё это на моей кровати? — наконец, выдохнул Саске. Блять, в конце концов, и это знали все, он был далеко не гостеприимным хозяином и изначально с превеликим трудом согласился на то, чтобы эти придурки, от которых всегда одна сплошная головная боль, обосновались своей милой компанией почему-то именно в его чистой, выметенной и вымытой с пола до потолка комнате и тем более на его кровати, но чёрт бы с ним, однако вытряхивать потом крошки или собирать их по одной, когда эти недоноски разведут свинарник и свалят с чистой совестью к себе, он не собирался, как и убираться снова на ночь глядя, как и тем более спать в грязи, и они все были предупреждены о том, что ничего, кроме своих тушек, к нему таскать не надо. Так что это тогда за очередное дерьмо? — У нас же будет долгое собрание, поэтому наверняка в итоге нам всем захочется перекусить и не раз, вот я сразу и позаботился о том, чего тут непонятного, — не менее недовольно и по примеру возвышавшегося над всеми ними Саске сложил Наруто руки на груди, как всегда стойко и непреклонно упрямо выдерживая обращённый к нему тяжёлый взгляд. — Какое ещё долгое собрание? Уже ночь. Я не собираюсь ничего есть. И я предупреждал, чтобы без всякой ерунды. Убирай с моей кровати это дерьмо! — А как, если не долгое? Мы же хотели ещё раз обсудить детали завтрашнего задания! Кейс и всё такое, головой ударился, что ли? Хочешь сказать, за пять минут всё обговорим? — Убирай. Своё. Дерьмо. С моей. Кровати. Немедленно. — Правда, убери уже, — кисло попросил Шикамару, догадываясь, что без вмешательства со стороны эта пока ещё невинная перепалка могла бы продолжаться долго и в худшем случае так и вообще окончиться самой настоящей дракой. Ведь эти двое в итоге находили взаимопонимание только на языке кулаков. В конце концов нехотя поддавшись всеобщим уговорам, Наруто с явным расстройством убрал разложенный рамен и пакет с крекерами, которые вообще-то берег специально для них всех, обратно в валявшийся на полу рюкзак. Кажется, сегодня им всем не удастся посидеть вот так, с перекусом, как если бы они были по-настоящему в гостях у Саске — хотя бы просто вообразить то! Уж там-то, в своём доме, он бы не смог на них прикрикнуть, и наверняка у него была бы очень добрая и милая мама, которая сама принесла бы им сок или газировки. Он, Наруто, в конце концов ведь хотел как лучше, искренне надеясь, что их компания, воображаемое нахождение в гостях и совместное обсуждение задания вприкуску с крекерами хотя бы отчасти сделает из Саске человека, но этот кретин только снова взбесился на пустом месте. Ненормальный. Что такого-то?! — Ладно, Наруто, давай быстрее, — уже куда мягче, сменив-таки гнев на милость, когда его требование выполнили, сказал Саске, после чего, не найдя себе иного места, сел на единственный в своей комнате стул с по-прежнему сложенными на груди руками, хотя и правда откровенно не знал, что ещё им всем можно было обсуждать, когда его и так весь день и со всех сторон донимали разговорами о завтрашем общем задании. Так что, скорее всего, его изначальные подозрения о том, что всё это затевалось лишь каких-то девчачьих посиделок ради, имели место быть. И это уже неудивительно, учитывая, что Наруто, эта добрая и почему-то буквально намертво прилипшая к нему с самых первых дней душа, совершенно чисто и искренне переживает за него везде и всюду, особенно после памятного дня с первым заданием. Но… Но в этом и правда не было смысла. Переживать за него. В отстранённом наблюдении за происходящим, частью которого вопреки чужим стараниям он не горел становиться, Саске даже не заметил момента, когда Наруто и Неджи, сцепившись на очередном невпопад обронённом кем-то из них слове, принялись о чём-то спорить: они двое очень хорошо ладили, несмотря на то, что были очень разными, и вроде как считали друг друга друзьями, но зануду Неджи регулярно раздражали глупости Наруто, и он в конце концов начинал выходить из себя, правда, в достаточно мирном виде — по крайней мере, по лицу никто из них друг другу никогда не давал. В итоге как всегда старающемуся держаться подальше от чужих склок Шикамару удалось их угомонить, после чего о споре тут же было забыто, и теперь они втроём и правда в очередной раз и по сотому кругу с донельзя серьёзными, сосредоточенными и увлечёнными лицами обсуждали детали завтрашнего задания, а Саске в очередной раз казалось, что он, будучи совсем рядом и вроде бы такой же частью их беседы, смотрит на них сквозь всю ту же толщу воды. Неизменно плотную и непроглядную толщу воды, через которую плохо видно и плохо слышно, ну а пытаться пробиться через её поток навстречу чужим голосам можно и не пытаться. И, наверное, по крайней мере, наедине с собой ему было посильно в этом признаться, он и рад был бы тоже коснуться пальцами этого тёплого огня дружбы, но невидимая стена раз за разом намертво преграждала его на пути к тому. И он не мог её преодолеть. Никогда и никак. За этими шумными идиотами всегда было забавно и любопытно наблюдать, это правда. Они то и дело ссорятся, снова мирятся, бессмысленно дурачатся, легкомысленно смеются, обсуждают интересы, выясняют отношения, выдумывают общие занятия. Они будто бы раз за разом упрямо доказывают и себе, и всем вокруг то, что жизнь, самая обыкновенная и некогда отнятая у них человеческая жизнь со всеми её мелочами, продолжает цвести даже в этой помойной яме, которая для них всех не дом, а тюрьма. И Саске, опять же не признаваясь в том вслух, на самом деле всегда находил себя благодарным прилипшему к нему Наруто за всё, что тот пытался им дать, и за все его многочисленные попытки привести и самого Саске, который был связан с другими только через Наруто, за руку в их укромный мир жизни и дружбы. И по большей части эта благодарность заключалась в том, что именно те самые попытки окончательно дали ему самому понять, что то, что сжирало его изнутри каждый день, никакая на свете дружба не могла согреть и исцелить. Потому что дружба, за которую то и дело в потоке своей жизни цеплялся Наруто, было для него вторичным и не столь нужным. Тем, без чего он смог бы прожить. Первичной же и истинно нужной, тем, без чего у самого по себе существования нет смысла, была семья — и этот факт здесь и сейчас можно было смело назвать его личной трагедией. Друзья — это действительно неплохо, но они, какими бы близкими ни были, никогда не займут место семьи, без которой, увы, Саске никак не мог воспринимать эту жизнь полноценной и вообще жизнью. Друзья могут поддержать, могут помочь, могут развлечь и могут дать совет, никто с тем не спорит, но что толку от того, если это изначально не обладает той ценностью, которой обладает семья? Разве друзья заменят её — мать, отца или его брата? Выкинут их всех из памяти, как и любовь к ним? Смогут стать важнее хоть кого-то из них? Никогда, потому что любые друзья — то чужие люди, а семья — то часть тебя и ты сам. Без одного он может обойтись, а без другого — нет. К одному его тянет через все возможные препятствия, а к другому — нет. У него другие ценности. Другие чувства. Другие мечты. Другие привязанности. А потому, увы, как бы Наруто ни старался, но ему изначально не было места среди них всех, ибо и его собственное место не с ними и не здесь. Только и всего. Ничего личного. Именно по этой причине никакого удовольствия от любого их совместного времяпрепровождения просто так он никогда не получал — то был лишь очередной причиняющий ему ещё большую боль суррогат. А обманывать себя, как и других, он не собирался. К чёрту. — Эй, ты куда это собрался? — тут же живо встрепенулся Наруто, когда-таки единственный среди всех заметил, что Саске, в конце концов устав от царившего вокруг него бесмысленного шума, незаметно для остальных, что теперь тоже обернулись, покинул свой стул и подошёл к двери, явно намереваясь её открыть. — Прогуляюсь. — Но… — Оставь его, — с нажимом отрезал Неджи, заранее понимая, что любые уговоры всё равно закончатся их поражением, точнее, поражением Наруто, потому что они с Шикамару едва ли собирались предпринимать хоть что-то. Наруто же, путано забегав синими глазами по красноречивым лицам своих собеседников, ещё раз зачем-то натянуто взволнованно взглянул на махнувшего ему ладонью Саске, но, будто бы в итоге и сам уже поняв, что лучше и правда оставить всё так, как оно есть, больше не сказал ни слова. И отлично. В своём изначально бесцельном плутании по опустевшему коридору Саске в конце концов, не представляя, куда ещё может себя деть, не нашёл ничего лучшего, как зачем-то выйти на лестницу и, прогулочным шагом спустившись на два этажа, одиноко встать посреди площадки, той самой — ироничное совпадение, если это и правда оно, — где они с Итачи иногда встречались лицом к лицу, но, конечно, не по желанию последнего и сугубо тогда, когда Саске, не в силах больше сдерживать в себе любую из бушевавших в нём бурь, намеревался одним махом вымести их все до единой на одном и том же человеке, который, кстати, если уж о том зашла речь, отчего-то всегда приходил, считывая чужие знаки — блять, у них даже какие-то знаки имелись, охренеть! — и прекрасно зная, какое дерьмо его ждёт. И после этого он ещё спрашивает, почему Саске до сих пор ищет с ним каких-то встреч? Ну а сам-то какого хрена приходит? На нечто хорошее по отношению к себе всегда поворачивается спиной, а когда его зовут, чтобы явно выплюнуть в лицо самую последнюю грязь и разве что не дать в нос, то никогда не упускает этот святой момент, — может быть, ему просто нравится, когда с ним обращаются, как с последним дерьмом? Ну, вроде тех ребят, которым нравится, когда на них наступают, плюют им в лицо, пинают под ребра, таскают за волосы, окунают головой в унитаз, а они только ловят от того кайф? Мазохист или как? Ебанутый, чёрт бы его побрал, но сказал бы тогда сразу, было бы куда лучше, чем то скотское безразличие, которым он каждый раз одаривает, — да чёрт возьми, как будто самому Саске на самом деле очень нравилось говорить ему гадости, если уж на то пошло. Он всегда хотел совершенно другого, но другого ему вновь и вновь не оставляли, и это бесило ещё больше — то, что человек, который ему действительно нравится, нет, блять, единственный человек, который ему здесь нравится, буквально сам и своим жестоким поведением вынуждает его захлёбываться в ненависти, злости и обиде к нему и вести себя не менее ублюдочно. Но, впрочем… да похуй уже. В любом случае найденное им место для уединения виделось наилучшим из возможных, и Саске, ещё недолго постояв в сумраке пролёта, в конце концов отыскал блуждающим взглядом самый укромный и тёмный угол, куда и сел, обхватив поджатые к груди колени и устало упав на них головой. Просто… похуй. В конце концов незаметно для самого себя пригревшись на холодном полу в скрюченной, сложенной пополам позе, глубоко дышавший в свои ноги Саске ощутил, что его в окружавших его звенящей тишине и теплящихся сумерках мало-помалу начало клонить в сон. Место для сна это, конечно, было дерьмовым во всех отношениях, и вообще-то, раз уж его совершенно закономерно на ночь глядя начало смаривать, и раз уж его комнату вместе с кроватью заняли, он мог бы точно так же нагло и бесцеремонно вломиться в комнату самого Наруто, и тогда не было бы угрозы, что он случайно наткнётся на Зецу в столь поздний час или и вовсе простудится, сидя на холодном полу лестничного пролёта. К тому же Наруто всё равно был бы не против, наверное, даже бы уже наконец успокоился в своих напрасных тревогах, а потом наверняка нашёл бы в том новый повод поддразнивать его как меньше на все ближайшие недели. Как уже и было однажды, к слову. Проблеск этого воспоминания заставил Саске невольно усмехнуться. Да уж, Наруто и правда порой умеет быть чертовски забавным, жаль только, что конкретно с его, Саске, стороны дальше того оно так и не заходит, раз за разом вместо по всем законам должного появиться в нём чувства ответной близости оставляя его во всё том же глубоком одиночестве — не физическом, а внутреннем. Интересно, а Итачи, очевидно находящийся не только внутренне, но и даже физически в абсолютно кромешном одиночестве, испытывает нечто подобное или испытывал хоть когда-то — чувство неутолимой боли и выворачивающей наизнанку пустоты? Ощущает ли он хоть что-то подобное? Или ему, действительно камню, того попросту не дано, а оттого у него и нет никакой эмпатии к подобному чувству в других людях? Он же буквально существует где-то в отрыве от них всех, в некой параллельной реальности — и ему там нормально? Саске сам, справедливости ради, так или иначе жил в иной, отличной реальности от той, что делили остальные, но по другим причинам, и ему при этом ни черта не было хорошо от осознания того, что он даже не может обмануться тем суррогатом навязываемого ему товарищества, но что в случае Итачи — ему и правда никто, кроме самого себя, придурка, не нужен? Впрочем, это не оказалось бы сюрпризом — куда уж им, соплякам, быть предметом его бесценного внимания. Внимания хотя бы вежливости ради, хотя… да нет, с этим у него всё как раз в порядке. В упор и в открытую он игнорирует или и вовсе посылает нахрен только одного человека, и в этом никогда и ничто не менялось. Они двое с того последнего раза — а прошло уже больше месяца! — ведь так больше ни разу и не разговаривали, точнее, не сцеплялись друг с другом. Желания как-то не было после той встречи, честно говоря, не хотелось после того, чем пришлось поделиться, ну а сам Итачи, конечно, едва ли хоть раз вспомнил про его, Саске, существование, даже формальности ради ни разу не поинтересовавшись, всё ли было хорошо с того самого раза. Да, он того не обещал, но это просто-напросто ещё одно доказательство, что разговоры по душам — чушь собачья. Ебучая ложь. Они ничего не меняют. Никак не сближают. Никак не раскрывают в чужих глазах тебя иначе. Херня. Но всё равно подумать только — раз в жизни вдруг ни с того, ни с сего изобразил из себя нормального человека и тут же свалил в никуда. Невероятно. Блять. Ну так свалил бы тогда уже и правда насовсем, с грёбаными концами, а не напоминал всякий раз то тут, то сям о себе, и, может быть, именно тогда наконец-то получилось бы раз и навсегда забыть про его существование, как про страшный сон. Но до тех пор пока он хоть в малейшем поле зрения, чёрта с два забудешь его поганое лицо, будто въевшееся каждой чертой в подкорку голову… Не поганое, конечно, нет, но… Блять, нахуй. Правда. Заебал! Саске опустил на глаза веки и крепко зажмурился, отчаянно стараясь всеми мыслями и кипящей от них головой погрузиться в окружающую его тишину, в которой наконец-то не было бы ничего, кроме оглушающего безмолвия, но вместе с этим побегом от одной хлещущей его изнутри боли неминуемо столкнулся с иной, точно так же беспрестанно трепещущей и кровоточащей в нём, что именно после их последнего разговора с Итачи он отчего-то начал ощущать ещё более живо, отчётливо и остро. Обгладывающую до самых костей и ничем не восполнимую тоску по своей семье. Да, Саске действительно, как точно заметил Итачи, совершенно не помнил, как выглядели его мать, отец и брат — достаточно большая на его взгляд семья, — и точно так же совершенно ничего о них не знал. Как их звали? Какими они были? Сколько им было лет? Где они жили? Где сам Саске учился? С кем дружил? Каким был? О чём мечтал? Любили ли его вообще в этой самой семье так, как он до сих пор любит их? Воспоминаний об этом не существовало на пятнистой плёнке его обрезанной ножницами памяти. Того, что должно было быть в сердце во всех мельчайших деталях каждого прожитого года, не было. Того самого важного, что смогло бы наполнить светом мучительную пропасть порой сводящего с ума внутреннего одиночества, не существовало в настоящем. Единственное, что оставалось у Саске в этой пустоте самого себя, — его любовь. Огромная, безмерная, бездонная и чистая любовь к своей безымянной и безликой семье. А ещё тоска, которую он не выносил и от которой порой сдавленно орал в подушку посреди очередной бессонной ночи. Но, как бы парадоксально то ни было, в конце концов именно эта самая тоска, убивая его, вместе с тем являлась огненным кнутом, что подстегивал его раз за разом, потому что за ней крылось желание быть однажды с ними, своей семьёй, ценой чего угодно, — ценой, которой он смог бы обрести то, что наконец согрело бы его сердце. Но если тому по любой из причин этого мира никогда не бывать, то пусть просто случился уже тот самый блядский Всемирный потоп и снесёт всё к херам. Жалко не будет, как и своей тогда уже не имеющей смысла жизни. Видимо, тяжёлая сонливость в итоге взяла своё, и его опутала шаткая дрёма — другого объяснения тому, что смутно-белые пол и потолок смешались между собой и куда-то поплыли, всё дальше и дальше исчезая из узкого поля зрения, не было. Но сердце, всё-таки вопреки всей боли убаюканное мыслями о семье, впервые за долгое время билось по-настоящему тихо, и ему в этой липокй полудрёме даже чудилось, что что-то бесконечно тёплое, как материнские руки, обнимало его со всех сторон, прижимало к своей груди и просто наконец-то любило. Этого не было наяву, Саске понимал то даже в навалившейся на него дрёме, но чтобы оно однажды стало настоящим, он готов выстоять против всего — хоть против самого этого мира один на один, и именно это и придаёт ему раз за разом сил, как, наверное, и всем остальным, пусть даже они, как и он, никогда не говорят о том. У каждого из них где-то были их родные, по которым они тосковали, в чём ничуть не отличались друг от друга, безмолвно разделяя одну и ту же боль. Единственное, что отличало их от него, — это то, что они всё равно, точно сбившиеся в кучку слепые котята, отчаянно держались вместе и силились найти потерянное тепло друг в друге, но Саске не пытался. Никогда. Потому что нужное ему тепло не даст никто. Никто из тех, от кого бы он того жаждал получить. Жаль, что ему никогда не снилась его семья. Пусть даже всё такой же безликой и безымянной, он был бы счастлив и тому. И пусть то был бы даже краткий сон, точно такой же суррогат, как и всё вокруг, всё равно Саске знал, что даже это смогло бы подарить ему хотя бы призрачное дыхание того тепла, которое он испытывает сам, и к которому день за днём неосознанно тянется всем, что в нём есть. Тянется, точно так же ослеплённо и лихорадочно нуждаясь и захлёбываясь в самом себе, как и к… — …эй, — смутно и очень, очень далеко услышал Саске сквозь дрёму, после чего ему вдруг на плечо опустилась тяжёлая, тёплая рука, и он, потревоженный ею, поморщился. Сонное и обрётшее хотя бы временный покой сердце продолжало мягко биться между рёбрами, кровоточа дрожащими потоками, что собирались едва брезжащим светом в свернувшимся в комок солнечном сплетении. Саске, глубоко выдохнув, открыл глаза. — Не спи здесь, — прошептал почти что в самое его лицо взявшийся из ниоткуда Итачи, который, наверное, в это самое время поднимался из тренировочного зала: он отчего-то особенно любил заниматься по вечерам — настолько, что это можно было смело назвать привычкой, которую Саске прекрасно знал, как и многие другие его привычки, возможно, даже те, которые Итачи и сам за собой не замечал. Но он замечал всё. А его — нет. Наверное, именно в тот момент, когда дрёма была глубже и крепче всего, Итачи успел не только неслышно подняться с лестницы ниже, но и, внезапно обнаружив на одном из пролётов кого-то помимо себя, тихо присеть рядом на корточки, сложив полотенце и сменную футболку на коленях, а теперь всё так же осторожно, но твёрдо тормошил протянутой рукой левое плечо Саске, стараясь его разбудить. От Итачи сильно пахло потом. Потом и пылающей, разгорячённой от многочасовых занятий кожей. Запах, который Саске, почувствовав когда-то всего лишь один раз на общих тренировках, тоже запомнил навсегда. В ответ на попытки его разбудить он только рассеянно кивнул, но так и не отпустил обхваченных руками коленей, вопреки настойчивой попытки достучаться до него находясь скорее в полусне, чем в бодроствовании. В полусне, в котором из-под полуопущенных на глаза ресниц в тысячный раз разглядывал затушёванное холодными сумерками лицо сидящего перед ним Итачи. Лицо, которое в свои тринадцать считал бесподобным, и которое в свои шестнадцать ненавидел. — Иди к себе, — повторил Итачи, едва шевеля полупрозрачными губами, и на этот раз Саске действительно будто бы окончательно проснулся, но не от повторения всё того же настойчивого совета, а от мимолетно промелькнувшего в этом низком голосе чего-то невыносимо родного. Опять. Это случалось не раз и не два, более того, именно с этого всё однажды и началось, — бесчисленные мгновения, когда ему почему-то упорно виделось или слышалось в голосе, взглядах, словах или движениях этого человека нечто необъяснимо родное и близкое, что он вновь и вновь с замирающим в груди сердцем узнавал и одновременно с тем точно так же вновь и вновь с трепещущим восторгом открывал для себя заново, никогда не уставая делая то. Нечто, что с самых первых дней их даже не знакомства, а просто случайного взгляда друг на друга скрутилось вокруг его шеи колючей цепью, по сей день волочившей его вслед за чужой тенью, постоянно поворачивающейся спиной. Он не знал, что за неуловимое нечто то было и есть, но при этом знал другое: если бы ему с самого начала или даже сейчас, после всего того, что было, был дан шанс увидеть в этих глазах принятие, в этом мире всё было бы иначе. Потому что он может злиться и плеваться ядом, сколько хочет, обижаться и проклинать, сколько хочет, ненавидеть и презирать, сколько хочет, мстить и причинять ответную боль, сколько хочет, но это всё и всегда было лишь обратной стороной другого, вконец отчаявшегося от унижений, отвержения, брошенности и безответности чувства, имя которого Саске не знал и едва ли хотел знать, совершенно чётко понимая лишь одно. Его ни к кому и никогда на этом свете ещё не тянуло так болезненно, безрассудно, упрямо и слепо, как к Итачи, чем бы то ни было, почему бы то ни было, и каким бы уёбком сам Итачи ни был. И преодолеть эту тягу было невозможно. Как и смириться с ответным презрением. Разглядев наконец-то куда более ясный и осознанный взгляд, Итачи вдруг улыбнулся. Улыбнулся настолько внезапно в сизой тени поглотившей его лицо бело-синим блеском лампочки, что Саске подавился во вздохе, с чувством наитупейшего непонимания вглядываясь в эту самую улыбку — не в очередные усмешку или насмешку, а в действительно мягкую, усталую и, что самое главное, искреннюю улыбку, которую, кажется, видел вообще впервые на своей памяти, тем более по отношению… к себе. И она при всём при этом была такая, чёрт возьми, красивая. Настолько невозможно и непередаваемо красивая, что Саске, на мгновение забыв о самом по себе вопиющем и неспособном уложиться в голове факте того, что ему, блять, вдруг просто взяли и с ничего улыбнулись, — Саске уставился на неё во все глаза с грохнувшим в ушах сердцем. Твою мать. — Не время воркова-ать, голубки, — вдруг присвистнул кто-то снизу по лестнице, и Саске тут же опомнился от буквально заворожившего его лица, в то время как Итачи наконец-таки отнял тяжёлую руку от его плеча, после чего отрывисто встал на ноги и слепо отошёл на несколько шагов назад. С нижнего пролёта к ним, чёрт знает как в две пары ушей не услышавшим посторонние шаги, поднимались сразу два Зецу: в белой и чёрной униформах. Саске и Итачи, не глядя друг на друга, одновременно нахмурились. Если Зецу в белом было много, то в чёрном и с чёрным лицом был только один, и он вроде как являлся самым главным среди остальных и, разумеется, наиболее приближённым к лидеру. И само по себе появление тёмного Зецу, которого редко можно было увидеть, всегда означало неумолимо приближающееся к кому-либо из них дерьмо, поэтому даже один его мимолетный вид невольно настораживал их, как выдресерованных собак. — Детишкам уже пора спать, не так ли? — прохрипел он в сторону Саске, выйдя наконец на лестничный пролёт, и тут же обернулся к Итачи. — Пошли со мной, Тоби хочет тебя видеть. — А мы идём спать, малыш Саске, — натянуто высоким, насмешливым голосом протянул белый Зецу, замаячив за спиной тёмного. — Я провожу тебя. Саске стиснул зубы с самым настоящим скрежетом, снизу вверх глядя на его тощую, раз за разом вызывающую отвращение фигуру. Ну что ж, похоже, ему, Наруто и остальным сейчас достанется за нарушение вечернего распорядка. Впрочем, плевать. Не впервые. Итачи, не проронив ни слова в ответ на прозвучавший приказ, развернулся и принялся спускаться обратно на подвальный этаж вслед за взявшимся его сопровождать чёрным Зецу, а Саске, таки поднявшись с пола, вынужденно последовал наверх с белым, взбешённый от одной только мысли, что приблизительно ближайшие пять минут ему придётся лишний раз терпеть рядом с собой это выряженное ублюдочное создание, которое наверняка изрыгнёт из своего грязного рта далеко не одну ёбнутую шутку, за которую ему даже не врежешь так, чтобы он укатился в грёбаное пекло. В том числе и за то, что из-за этих проклятых уродов, которым нужно было появиться именно сейчас, он потерял чёртовы бесценные мгновения, когда мог смотреть на ту улыбку, которую, возможно, видел в первый и последний раз! Блять. Блять, это невероятно — ему улыбнулись. Просто так взяли и с нихуя улыбнулись. Этот самый человек. Сука. Одно из двух — или он и правда поехал башкой, и ему то почудилось, или башкой поехал этот ублюдок, потому что как ещё можно объяснить подобное?! Поддавшись искушению, Саске не вытерпел и опустил глаза к мелькающим прорезям лестничных перил, после чего случилось нечто ещё более невероятное по всем его меркам — он вдруг напрямую столкнулся с точно таким же поднятым к нему взглядом блестящих в темноте глаз Итачи, который спускался шаг за шагом, подняв голову. С каким выражением он смотрел на этот раз, было уже не разглядеть, но один блядский факт того, что он тоже зачем-то решил посмотреть в след, окончательно сжало и без того беспорядочно барахтающееся сердце в комок. — Поторапливайся, — прохрипел Итачи чёрный Зецу, и они оба наконец скрылись из виду, растаяв смутными тенями этажом ниже. Блять. Саске порывисто, как будто застигнутый на чём-то постыдном школьник, отвернулся от просвета между пролётами, уткнувшись носом себе под ноги и спрятав руки в карманы спортивных брюк. И пусть они уже разошлись на достаточное расстояние друг от друга, затихающие отголоски шагов Итачи продолжали отражаться в груди и на пылающих щеках разгорячённой болью, как и намертво застывший перед глазами облик его улыбки. Да он, блять… издевается.