Легенда о любви и красоте

Утром она поглубже закуталась в плащ и двинулась с тележкой в город. Дребезжание тележки казалось ужасающе громким, громче труб Апокалипсиса. Виола добралась до ряда горшечников вспотевшей от усилий, напряжения и стыда. Дальше начиналось самое тяжелое и унизительное. Она не умела зазывать покупателей, не знала цен и понятия не имела о том, для чего предназначены та или другая миска или горшок. Те немногие покупатели, что доходили до нее, после общения, недоуменно хмыкнув, поворачивались спиной. Появление Виолы не прошло незамеченным среди торговцев. Молодая жена горшечника, торговавшего по соседству, ревниво приглядевшись к Виоле, старательно прятавшейся за капюшон, заявила во всеуслышание: — Тоже мне, красотка. Знаем мы, как такие красавицы выходят замуж за колченогих — небось, взял нагулявшую, с приплодом. Виола вспыхнула. Да уж, такое замужество не могло ей присниться в самом страшном сне. Но больше всего в этой фразе ее резануло слово «колченогий». Виола и сама иногда мысленно называла нищего так, но слышать это от других было неприятно. — Не суди всех по себе, Лучия, — неожиданно ответила горбоносая худая женщина средних лет, чьи миски и горшки располагались совсем рядом с Виолой. — Чего это по себе? Я как раз честная женщина, это все знают! И муж у меня добропорядочный, а не какой-нибудь оборванец! — уперла руки в бока молодая горшечница. — То-то я замечаю, что твой добропорядочный, как выпьет, так тебя, честную, и поколачивает, — со смехом ответила женщина и, повернувшись к Виоле, сказала: — Не бери в голову, что дураки мелят. Хороший у тебя муж. Он просил меня за тобой приглядеть. Я — Симонетта. А тебя как звать? — Виолетта, — ответила Виола. Ей не хотелось, чтобы ее имя звучало здесь, в торговом ряду, поэтому она, как и горшечница, использовала простонародную, уменьшительную форму. — Так, Виолетта, давай, я тебе подсоблю, а то толку не выйдет. Весь день Симонетта отвечала покупателям и расхваливала Виолин товар, ей даже удалось продать пару ее горшков. Ближе к вечеру объявился и чумазый мальчуган. — Джанино, мой младшенький, — сказала Симонетта, давая мальчишке хорошего пинка, чтобы перестал глазеть по сторонам и занялся тележками. — Еще один прислуживает в трактире, Лука. Двоих постарше прошлой зимой схоронила, двоих — еще раньше, вместе с мужем. Симонетта оказалась очень разговорчивой, в перерывах между зазыванием покупателей и торговлей она рассказала Виоле историю всей своей жизни. Когда ее муж умер, Симонетта, чтобы прокормить детей, продолжила заниматься его делом и была в ряду горшечников единственной женщиной, кто не просто продавал товар, но и изготавливал его. С ее помощью Виола потихоньку запоминала названия, предназначение и цены разных гончарных изделий. За болтовней с Симонеттой стыд унизительности ее нынешнего положения отступал, но сполна возвращался вечером, когда Виола в одиночестве тянула дребезжащую тележку по городским улицам. В лачуге было мрачно и тоскливо. Виола разводила огонь, готовила еду, ужинала, потом садилась и пересчитывала выручку. Она была мала, сущие гроши, и, поразмыслив, Виола пришла к выводу, что такими темпами трех дукатов ей не собрать даже до лета. Ночью она иногда просыпалась от волчьего воя, доносившегося с лесной опушки за рекой, и в такие моменты почти жалела, что гончарный круг молчит. — Хочешь, перебирайся пока к нам, — предложила Симонетта. — Страшно, небось, одной за городскими стенами. — Спасибо, не нужно, — ответила Виола. Симонетта ей нравилась больше остальных в торговом ряду, но все же, не настолько, чтобы слушать ее нескончаемую болтовню еще и по вечерам. К тому же, лачуга была домом, который оставил ей нищий со всем своим имуществом, и ее долгом было следить, чтобы все осталось в сохранности. — Смотри, осторожней, волки, если так громко воют, значит, подошли к городу совсем близко. Виола ничего не ответила — по ряду вихрем, с хохотом и гиканьем проносились наперегонки нарядно одетые всадники, и она инстинктивно отвернула голову, боясь, что ее могут заметить или узнать. Когда первый всадник скакал мимо, он нечаянно зацепил ее тележку, горшки посыпались под копыта следующих коней. Кавалькада промчалась, не оглянувшись, оставив Виоле лишь черепки в уличной грязи. — Граф Урбино и его свита, — вздохнула Симонетта. Виола широко раскрытыми глазами смотрела себе под ноги. Этот недоумок, граф Урбино, только что обратил в прах ночь работы нищего и неделю унизительного стояния Виолы в торговом ряду. Когда-то она так же веселилась со своей свитой в Милане, опрокинув и размотав вдоль улицы мотки ткани. Тогда ей не пришлось ни оглянуться, ни задуматься, что чувствовал торговец. Теперь она это знала — унижение, злость, собственное бессилие. Дотащив пустую тележку до лачуги, Виола прошла под навес, где стояли горшки. Их еще оставалось довольно много в запасе, можно было бить или продавать — с одинаковым успехом, потому что редкая торговля приносила гроши. И все же, утром она снова отправилась в торговый ряд. — Лука говорит, в трактир нужна девушка для работы. Я тут подумала, может, ты пойдешь? — наклонившись к Виоле, приветствовала ее Симонетта. — Там платят неплохо — полдуката в месяц. Полдуката в месяц. Это было больше, чем Виола могла выторговать за пару, а то и тройку месяцев. Не раздумывая, она кивнула. Вечером они отправились в трактир — добротное, изрядно прокопченное факелами двухэтажное строение у городских ворот. Дородная мужеподобная хозяйка внимательно оглядела Виолу со всех сторон. — Я вообще хотела посудомойку новую взять. Но раз ты такая смазливенькая, пожалуй, переведу Мадалену в посудомойки, а тебя поставлю обслуживать посетителей. — Я лучше посудомойкой, — ответила Виола. Одно дело было мыть посуду на заднем дворе, и совсем другое — выставить себя на всеобщее обозрение. — Еще тебя не спрашивала, — грубо, словно ее обидели, возмутилась трактирщица. — Хочешь работать, делай, как я сказала. Полдуката в месяц. — Когда мне приходить? — спросила Виола. Уже на следующий день она приступила к работе. Разносить миски и кружки, вытирать столы, уворачиваться от пьяных посетителей, а в перерывах — мыть посуду или помогать хозяйке готовить. Таковы были обязанности Виолы, и к вечеру она сбивалась с ног, выполняя их. Особой ловкости требовало хождение по залу, но благодаря тому, что Виола всегда была искусна в танцах, природная гибкость и быстрота позволяли избегать сальных объятий подвыпивших посетителей. Хуже дела обстояли на кухне, где Виола часто путалась, не зная названий овощей и растений, или слыша название, но понятия не имея, как выглядит то, что хозяйка велит ей принести. Поваренок Лука, если не был занят по самые уши, успевал подсказывать ей, что делать. Мадалена, та самая, которую понизили в посудомойки с появлением Виолы, сначала злилась и косилась, но, поняв, что в отличие от нее самой, Виола не собирается подрабатывать, поднимаясь по ночам в номера посетителей, перестала обращать на Виолу внимание. Сама же Виола, набегавшись за день, еле успевала доплестись до лачуги и валилась спать. Хорошо хоть, теперь ей не было нужды готовить, ела она в трактире то, что оставалось после посетителей, брезгливо отламывая на хлебе или сыре следы чужих зубов. Посетителей трактира обслуга делила на три категории. Заезжие гости, по большей части купцы или юристы, обычно вели себя тихо, платили сполна и иногда зазывали Мадалену скрасить им ночь. Завсегдатаи — краснолицые и горластые цеховики всех мастей (был среди них и муж горшечницы Лучии), исправно надирались в трактире после работы, горланили и буянили, но в меру, с оглядкой. И наконец, стражники и кондотьеры — сладить с этими было нелегко, они напивались, кричали, дрались и лапали девушек. Хозяйка предпочитала не вмешиваться до тех пор, пока дело не доходило до битья посуды или швыряния мебели, поэтому ежедневную борьбу за свое достоинство Виола вела молча и самостоятельно. Как-то вечером, один из стражников, особенно досаждавших Виоле, подставил ей подножку. Девушке удалось не упасть, но чтобы удержать равновесие, пришлось опереться о соседний стол. Сидевший за столом ближе всех к ней заезжий купец, не преминул воспользоваться этим, ущипнув ее сквозь юбки за мягкое место. В ярости Виола выплеснула ему в лицо содержимое кружки, которую держала в руках. И купец, и стражники захохотали. Чувствуя себя бессильной в своей злости и унижении, Виола вернулась на кухню за новой порцией еды и вина. Стражники объединились с купцами и весь вечер пили за их счет, заставляя скрипящую зубами Виолу приносить выпивку снова и снова. Уже заполночь хозяйка выставила пьяных стражников вон, а хмельные купцы, расплатившись, пошатываясь, поднялись наверх, прихватив с собой Мадалену. Виола убирала со столов, с омерзением сметая с досок винные разводы с плавающими в них огрызками и костями прямо на пол. Покончив с этим, она взялась за метлу, яростно, со слезящимися глазами выметая сор прочь. Что-то звякнуло при очередном взмахе метлы, и Виола, откинув с глаз выбившиеся из-под головной повязки пряди, наклонилась. Отыскав взглядом металлический блеск, она протянула руку. В свете факела на ладони серебрился дукат. Купец, расплачиваясь, уронил, сообразила Виола и мстительно улыбнулась, сжав ладонь с монетой в кулак. Теперь у нее был дукат. Поутру купец так и не обнаружил потери, отправившись в дальнейший путь с тяжелой похмельной головой. До конца первого месяца работы оставалась неделя, а это значило, что скоро у Виолы будет уже полтора дуката. Нищий тоже работает и, может быть, вдвоем им удастся месяца за два выплатить подать. — Сколько нужно работать на каменоломнях, чтобы выплатить подать? — спросила Виола у хозяйки, пока та сильными большими руками отрубала от поросячьей туши копыта на суп для посетителей победнее. — Чаще всего, пока копыта не отбросишь, — усмехнувшись собственной шутке, ответила та. — А если долг небольшой? Только подушная подать, — уточнила Виола. — Наш камень славится на всю Италию, но на каменоломнях работать никто не хочет. Все дело в каменной пыли — кто ее наглотается, тому конец. Вот граф туда и отряжает должников и арестантов. Так что сама думай, что к чему. Виола промолчала, переваривая услышанное. Вечером, вернувшись в лачугу, Виола села у очага, задумчиво глядя сквозь пламя. Одиночество впервые придавило ее ощущением собственной ненужности. Она вдруг представила как день за днем, месяц за месяцем, год за годом будет приходить в это убогое жилище после дня и вечера, проведенных в непрерывном труде и унижениях, одна в целом мире, без родственников и семьи, как будет работать до изнеможения, собирая гроши на бесконечные подати. А если она остановится, если у нее не хватит сил, сборщики податей отправят ее в каменоломни. Виола посмотрела на свои руки, будто со стороны, не узнавая покрасневшие обветренные ладони, опухшие, разъеденные водой пальцы. Она думала, что заплачет, но слез не было. Не было даже гнева. Только пустота. Она провалилась в сон как в черную бездонную яму. — Лей самое лучшее вино. И сними повязку, чтоб были видны косы, — велела Виоле хозяйка трактира. Виола наполнила кувшин, но повязку снимать не стала. — Сними, куда пошла так, — прошипела хозяйка. — Не сниму. Я к вам не за этим нанималась, — ответила Виола. После вечера, проведенного в одиночестве у очага, она ожесточилась, и в сердце не осталось страха. — Ох, и дала бы я тебе, да посетители ждут, — в сердцах ответила трактирщица, толкая Виолу в спину вон из кухни. Посетители действительно ждали, и совершенно особенные. Виола сразу узнала щеголя и его свиту, что разнесли ее горшки. Разряженные до полного отсутствия вкуса, навеселе и жаждущие острых ощущений, они пока забавлялись тем, что оглядывали остальных посетителей, угодливо притихших в присутствии графа. Она поставила на стол кувшин с кружками и вернулась на кухню. — Чего изволите откушать, господин граф? — донесся из зала приглушенный голос хозяйки. Виола приносила все новые блюда, и вскоре почувствовала, что ее красота не осталась незамеченной. Щеголь всячески стрелял в нее глазами, ожидая ответного кокетства, но Виола прислуживала, молча и бесстрастно, с такой надменностью, которую не часто видели даже стены ее родного герцогского дворца. — Красотка, иди-ка, посиди с нами, — наконец, не выдержал щеголь. Виола свысока смерила его взглядом и удалилась, заменив опустевший кувшин. — Ты знаешь, кто перед тобой? — снисходительно-недоумевающе спросил ей в след щеголь, ошарашенный таким поведением. — Разумеется. Вы — синьор, который не имеет и пары дукатов, чтобы оплатить нанесенный вами урон, — ответила Виола, позволяя своему бешенству, наконец-то, вырваться наружу презрительной насмешкой. В графской свите послышалось удивленное фырканье. — О чем это ты? — нахмурился щеголь. — О том, что вы разбили мой товар и уехали, не оплатив, — ответила Виола, чувствуя сумасшедшую легкость, непонятно откуда зная наперед, что ей все сойдет с рук. — Подумаешь, я просто не заметил, — сказал Урбино, явно рисуясь перед ней и собственной свитой. — Держи! — он, не глядя, вынул пару монет из кошелька и кинул ей. Виола поймала их на лету. — Не хватает, — блестя глазами, с убийственной насмешкой произнесла она, по собственному опыту зная, что такие, как он, не считают денег и понятия не имеют о ценах. На сей раз в свите графа послышался уже неприкрытый смех. Остальные наблюдали молча, не шевелясь. Урбино, покраснев, кинул ей кошель. — Всем известна моя щедрость, — горделиво промолвил он, оглядывая зал, словно желая убедиться, что никто не смеет ставить под сомнения его слова. — Что ж, теперь и я имела счастье в ней увериться, ваша светлость, — сказала Виола, поклонившись, и никто бы не взялся ручаться, было это благодарностью или насмешкой. — Мерзавка! Из-за тебя граф мог на меня разгневаться, — прикрикнула трактирщица на Виолу. — Половину денег отдашь мне. Виола вынула из кошелька несколько монет, в целом находя требование убедительным, если не справедливым. Она торопилась назад, в лачугу, мысленно уже представляя, как утром отправится к сборщику и отдаст три дуката. У городских ворот стража ее остановила, чего ни делала никогда раньше. — Куда-то собралась, красотка? — недобро поинтересовался стражник, нависая над Виолой. — Дайте пройти, — надменно ответила она. Но быстрые руки в кожаных перчатках обхватили ее сзади, а еще одна пара рук освободила от кошелька, висевшего на поясе. — Теперь проходи, — издевательски прозвучал голос над головой Виолы. — Погоди отпускать. Может, сначала развлечемся? — предложил другой голос из темноты. — Я расскажу графу, — пригрозила Виола, чувствуя, как все внутри сжимается. — А вдруг она и правда приглянулась графу? — задумчиво протянул тот, что отнял кошель. — Лучше не стоит. Хватка рук, державших ее, ослабла, и Виола бросилась прочь, подстегиваемая раздававшимся в след громким хохотом. Добежав до лачуги, она остановилась, не в силах больше противится реакции своего тела. Ее рвало.