Легенда о любви и красоте

Теперь она постоянно ходила за молоком и каждый день готовила нищему питье, следя за тем, чтобы миска опустела. Он все кашлял, и Виола не могла определить, реже или чаще — иногда ей казалось, что кашляет он меньше, иногда — что так же, как и раньше. Во всяком случае, хорошим знаком было уже то, что кровь у него шла все реже. Она потихоньку тратила свои полдуката, удивляясь, как может такая вонючая гадость, как козье молоко, стоить так дорого. Старик-крестьянин, у которого она его покупала, уверял, что цена справедлива: много коз задрали волки, корма к концу зимы уже почти не осталось, да и подати приходится платить. Вернувшись как-то вечером домой, нищий положил ей на руки сверток ткани. — Выбрал наугад. Не понравится — сходи, поменяй. Виола развернула сверток. Холст был вполне добротный, а вот размер, скорее всего, великоват. К счастью, нищий догадался купить также иглу. Шитье было хоть и не любимым, но обязательным элементом воспитания знатных девиц, и Виола, вооружившись иголкой и ниткой, перешила платье по себе, сделав более узким и ладным. Надев его, она засветло спустилась к реке, чтобы увидеть свое отражение. Платье сидело хорошо, а сама Виола показалась себе намного тоньше и бледнее, чем та, что отражалась в роскошных одеяниях в венецианских зеркалах герцогского дворца. «Впрочем», — подумала она, — «если сравнить стоимость нарядов со стоимостью имущества, пожалуй, у меня еще не было столь дорогого платья». И поняла, что только что посмеялась над собой. «Наверное, это свойство простолюдинов — смеяться над невзгодами, раз уж больше ничего сделать нельзя», — подумалось ей. Но, хотя Виола теперь думала и была такой же худой и бледной, как бедняки, своей красоты она не утратила. Волосы все так же сверкали золотом, а большие глаза — изумрудами, как сказал когда-то один из придворных поэтов. Правда, что толку было в красоте, когда все остальное потеряно навсегда, а руки загрубели от работы? Но, все же, по неисповедимым законам женского сердца, новое платье и сознание того, что она еще красива, подняли Виоле настроение. Вечером, когда нищий, как всегда, лепил свои горшки за гончарным кругом, она снова уселась шить. Виола выстирала и починила свое старое платье, подшив и его по фигуре и зашив порванный рукав. Проводить вечера, когда они оба были заняты делом, оказалось легче и удобнее, изредка они с нищим даже перебрасывались парой слов. Виола уже поняла, что ее муж не особенно разговорчив, если не задавать ему вопросов, но в этот вечер, все же, ждала, что он скажет что-нибудь, показывая, что заметил на ней новое платье и те усилия, что она предприняла для его украшения. А нищий молчал, и почему-то Виолу это огорчило. Простолюдины не умеют слагать вирши и понятия не имеют о том, как обращаться с дамой, но хоть что-то он мог сказать? Или он вообще не заметил, что она переоделась? Ей-то, конечно, все равно, та или другая холщовая тряпка надета на тело после великолепных платьев, что были у нее в Милане. Она лишь хотела показать нищему, что приняла его покупку с благодарностью, понимая, как мало у них денег и как много приходится трудиться, чтобы их получить, но, похоже, такие тонкости ему невдомек, и ее старания были излишни. Закончив с шитьем, Виола демонстративно встряхнула платье. Уловив быстрый взгляд нищего, она вдруг поняла, что он давно все заметил, и по уже знакомой затаенной улыбке в уголках глаз, догадалась, что ее усилия оценены по достоинству. Все еще сердясь, Виола свернула починенное платье и положила его в изголовье постели вместо подушки. И почему это она должна разгадывать, что он там думает, по его взгляду?! Ночью, лежа без сна, Виола размышляла. Когда человек делает что-нибудь для другого, он всегда хочет получить что-то взамен, Виола поняла это довольно рано. Придворные поэты, что писали ей стихи, хотели прославиться и получить награду, кавалеры, что искали ее руки, хотели получить ее красоту, молодость, приданое и родство с могущественным герцогом Милана, отец баловал ее потому, что гордился ее красотой и надеялся выгодно выдать замуж. И лишь самой Виоле ничего не было нужно от других — у нее было все по праву рождения. Поэтому она презирала остальных, нуждающихся и заискивающих, и отказывала одному жениху за другим. Но с некоторых пор в понятную картину мира закралась ошибка, сбивавшая Виолу с толка. Чего хотел нищий, когда заботился о ней? Он не искал ее благосклонности, не восхищался ее красотой, ничего не просил, даже не хотел на ней жениться. Зачем было ему кормить ее, ходить за ней, пока она была больна, платить за нее подати? Ведь он мог просто повернуться и уйти, раз ему ничего не было от нее нужно. Или заставить работать. Но вместо этого, он, что… жалел ее?! Сама мысль об этом была оскорбительна. К тому же, получалось, что теперь она была зависимой, нуждающейся в другом человеке стороной. Графская большая охота вернулась, истребив несколько волков и отогнав остальных подальше, но и для животных и для простолюдинов наступили самые голодные времена –Великий Пост. Раньше Виола понятия об этом не имела, но теперь, каждую неделю покупая молоко, она была в курсе рыночных цен. Знала она теперь и то, почему у бедняков так часто бывает на обед луковая похлебка — лук стоил дешевле всего. Нищий иногда приносил для нее что-нибудь повкуснее, помимо их основного блюда — чечевичной похлебки, но Виола отказывалась есть. — Я буду есть только то же, что и ты, — заявила она, отодвигая от себя вяленую рыбу. После того, как Виола заподозрила, что он ее жалеет, уязвленная гордость не давала ей покоя. — Пополам? — предложил нищий. Виола кивнула. Тем же вечером, когда она принесла ему горячее молоко, он перелил половину в другую миску и протянул ей. — Твоя часть. — Это лекарство, — возразила она. — Это молоко. Виола почувствовала, что попала впросак. И что он опять сделал это — неуловимо улыбнулся одними глазами. Всю еду с тех пор они делили на двоих, впрочем, как заметила Виола, нищий все равно умудрялся отрезать ей большую половину. Кончился запас трав, что Виола добавляла в козье молоко, и она отправилась в город. Симонетта объяснила ей, куда идти. Но, подойдя к дому, Виола увидела заколоченные крестом двери. — Разве здесь никто не живет? — спросила Виола у стоявшего на углу монаха, собиравшего подаяние. — Колдунья, ее завтра будут жечь, — ответил тот. Виола повернулась и пошла обратно. Симонетта давно приучила Джанино к гончарной работе, но обучить сына работать с деревом ей было не под силу. Виола заметила, что днем в торговом ряду нищий понемногу учил мальчишку, помогая ему вырезать из кусков дерева фигуры птиц и животных. Виола видела несколько таких фигур и нашла их забавными. Вернувшись из неудавшегося похода к знахарке, она застала Джанино за изготовлением дракона. Мальчишка приложил немало усилий, чтобы сделать чудовище двуглавым, но, не рассчитав силу движения, сам же снес дракону одну из голов ножом. — Ну, как дела? — спросила Симонетта. Виола шепотом рассказала ей о том, что видела и слышала — вздорная Лучия при этом косилась на них, стараясь не выдать своего интереса. — Что же делать? Я не знаю другой знахарки. Да и ходить сейчас к таким опасно, — вздохнула Симонетта, глазами следя за Лучией. — Мне кажется, от этого питья ему стало лучше, — Виола посмотрела на нищего, помогавшего Джанино прикрепить на место срубленную драконью голову. — Я тоже заметила, — согласилась Симонетта. — Может, тут не столько травы, сколько молоко помогло. Вот и продолжай поить его молоком. — Да, наверное, — ответила Виола, наблюдая за тем, как водрузив голову на место, нищий вернул дракона Джанино. Они улыбнулись друг другу, и у Виолы дрогнуло что-то в груди. Она и не знала, что он умеет так по-мальчишески весело улыбаться. Ей он ни разу не улыбнулся так открыто, по-настоящему. Вечером, когда они вернулись в лачугу, Виола несколько раз задумчиво оглядела жилище и очаг, так, словно впервые увидела их, а потом спросила нищего, облачая пришедшие ей в голову мысли в слова: — Ты мог бы сделать нам стол? Нищий поднял голову, отвлекаясь от похлебки, и немного подумав, кивнул. — И стулья… — добавила Виола. Он посмотрел на деревянные колоды, служившие им табуретками, сидя на которых они ели перед очагом. — Я привык так, вот и не подумал, что тебе неудобно, — сказал он. — Завтра приду засветло и подберу дерево. Последняя фраза напомнила Виоле о том, что он и так работает с утра до глубокой ночи. Мебель не игрушка, ее не вырежешь на досуге, дожидаясь покупателей в торговом ряду. — Оставайся завтра дома, а я схожу в торговый ряд, — сказала Виола, в глубине души вдруг осознав, что предложить это нужно было намного раньше, когда, возвращаясь домой, он кашлял кровью, а не теперь, когда ей понадобились стол и стулья. Но тогда ей была невыносима даже мысль о том, чтобы снова подвергнуться такому унижению, и лишь в последнее время приходить в торговые ряды не одной, а вместе с нищим, стало легче. Но сейчас весь испытанный ею в торговых рядах публичный стыд вдруг превратился в ничто в сравнении с этой минутой. Виола вспыхнула и опустила голову. — Я передумала. Не нужно ни стола, ни стульев, — отрывисто и торопливо сказала она и бросилась вон, прихватив котелок и свою, еще полную миску с похлебкой. На берегу реки, полоская посуду, Виола мучительно пыталась побороть нестерпимое чувство позора, разочарования в себе. И это она когда-то считала себя выше низменных людских страстей. Это она считала себя образцом благородных побуждений! Легко быть благородной, когда у тебя тысячи слуг и придворных, готовых выполнить любое поручение. Когда каждый день сталкиваться с грязью и тяжелой работой приходится самой, благородство, оказывается, изнашивается. Страх, стыд и усталость проедают в нем прорехи такого размера, что приходится выбирать — сохранить благородство внешнее и не опуститься до торговли на рынке или выбрать благородство внутреннее и не позволить делать это за тебя больному человеку, калеке. А потом выяснить, что даже внешнее благородство оказалось напускным, что цена ему — стол и пара стульев, дань глупым воспоминаниям о том, что обитатели дворцов не едят у очага, подобно простолюдинам. Виола разрыдалась в голос, сквозь непогоду, смешавшую ее рыдания с завываниями ветра. Покрасневшими от холода кулачками она била по замерзшей земле безуспешно пытаясь найти в себе хоть что-то достойное уважения, что-то, за что можно было бы не презирать себя. — Иди в дом. Холодно, — сквозь ветер услышала она слова нищего, остановившегося совсем рядом за ее спиной. — Не жалей меня! Не смей меня жалеть! — выкрикнула она, повернувшись к нему. — С чего бы мне жалеть вас, ваша светлость, — сказал нищий, и в его голосе Виола услышала насмешку. Он протянул ей руку, чтобы она могла опереться, вставая, как подобало знатной даме, но она оттолкнула ее. — И издеваться надо мной тоже не смей! — вскипая, крикнула Виола. — Гнев полезнее жалости к себе, — ответил нищий. — А теперь поднимайся сама, если не хочешь, чтобы я пожалел тебя и помог. Виола вскочила и, проскользнув мимо нищего, бросилась в лачугу, на свою убогую постель. — Если бы не ты, я сгнил бы в каменоломнях, — сказал нищий, вернувшись в лачугу следом за Виолой. — Если бы не я, ты туда бы не попал, — ответила она, не повернув головы. — Если бы я не попался тогда на глаза королю, ты вышла бы за какого-нибудь придворного или горожанина поприличнее, — задумчиво ответил он. — Если бы не мой язык, он не взбесился бы настолько, чтобы выискивать мне наихудшего жениха, — ответила Виола, намеренно не смягчая своих слов. — Если бы не твой язык, ты не была бы сама собой, — спокойно ответил он. «А ведь он прав», — потрясенно подумала Виола, в очередной раз поражаясь, как хорошо нищий успел ее узнать. Утром она подала голос лишь, увидев, что нищий собирается, как обычно, идти в город: — Я же сказала, что сегодня сама пойду в торговый ряд. — Хорошо, — кивнул он. — Я только провожу тебя. Он проводил ее утром и встретил вечером, и Виола не нашлась, что сказать. Она согрела похлебку, и они поужинали в молчании. — Так какой ты хотела стол? — спросил нищий по окончании трапезы. — Никакого, — ответила Виола, давно заметившая свежие доски в его рабочем углу. Какое-то время он молчал, передвигая и перебирая их. — Если я буду делать по своему усмотрению, потом ушить, как платье, не получится. Хоть Виола и стояла к нему спиной, она закусила губу, чтобы не улыбнуться. Сдаваясь, она повернулась к нищему. — Совсем маленький, чтобы поставить здесь, у стенки, — она указала на стену у очага. Пока нищий был занят столярничанием, Виола купила холст и вечерами, устроившись поближе к очагу, шила. Перед тем, как купить ткань, она долго взвешивала на руке оставшиеся у нее монеты, думая о том, что их можно было бы потратить и на покупку молока. Впрочем, решила она, это деньги, заработанные в трактире ею лично, а молоко, как и прочие продукты, они могут покупать из тех денег, что зарабатывают в торговом ряду. Нищий смастерил маленький стол с полочками над ним, куда она могла ставить посуду и два стула с резными спинками. Стулья получились тоже небольшие, но красивые, они понравились Виоле больше всего. На земляном полу они не стояли ровно, и нищий сделал в том месте, где должны были стоять стол и стулья, деревянный настил. От этого в лачуге сразу стало как-то уютнее, и Виола пожалела, что такого настила нет по всему полу, но сказать об этом не решилась, понимая, что и так доставила мужу множество дополнительных хлопот. — Так и правда лучше, — сказал нищий, вместе с Виолой оглядывая результат своей работы. Она понимала, что сейчас должна поблагодарить его, но слова почему-то застревали в горле. Благодарить она привыкла свысока, и понимала, что так скорее оскорбит, нежели отблагодарит его. — Тебе нравится? — спросил нищий, наконец, взглянув на Виолу. Она кивнула. Их глаза встретились, и Виола поняла, что говорить не обязательно — то, что она не сумела высказать словами, оказалось, легко и просто передать взглядом. — Еще какие-нибудь пожелания будут? — спросил нищий. Виола покачала головой, отводя глаза. Расставляя кухонную утварь по полочкам, она ругала себя за то, что мысленно продолжает называть его нищим, ведь тогда ей и себя стоило бы называть нищенкой или женой нищего, но привычка укоренилась глубоко, и отказаться от нее было трудно. «Как же тогда мне называть его?» — продолжала думать Виола, усаживаясь за шитье. «Горшечник, муж, Гвидо»? У нового стула обнаружился один недостаток — на колени падало слишком мало света от очага, чтобы шить. Виола отодвинула стул и уселась прямо на дощатый настил. «Я шью рубаху для мужа», — подумала Виола, вырабатывая привычку. Но ведь он тоже вслух никак не обращается к ней, вдруг пришло ей в голову. А мысленно? Интересно, как он называет ее, когда думает — герцогиней, женой или Виолой? Или, может, тоже каким-нибудь обидным прозвищем? Она перевела взгляд от шитья на мужчину за гончарным кругом. Не так давно, начав шить рубаху и прикидывая на глаз ее размер, Виола обнаружила, что удобнее всего разглядывать мужа, когда он занят работой. Во-первых, сосредоточившись на работе, он не обращал внимания на то, что она на него смотрит, а во-вторых, работая, он откидывал волосы от лица, так что его легче было рассмотреть. В остальное время он словно прятался за прядями спутанных волос, и Виола подозревала, что борода ему нужна для той же цели. Когда волосы не мешали, становились отчетливо видны темно-карие глаза с угольно-черными ресницами, черная, четкая линия бровей и нос с горбинкой. Виола затруднилась бы сказать, хорош он собой или нет, ей не нравилась его борода, но одно она готова была признать — глаза у него красивые.