Легенда о любви и красоте

Утром Виола снова собралась в торговый ряд. Там в перерывах между торговлей, она уже привычно болтала с Симонеттой или разглядывала остальных горшечников и проходящих. Виола больше не боялась быть узнанной и уже привыкла к тому, что периодически кто-нибудь из покупателей замечал ее красоту и начинал угодничать в попытке сбить цену. Вот и сегодня, услышав: — О, да это же та самая красавица! — Виола нехотя оторвалась от поделок Джанино, чтобы поднять глаза на покупателя. Граф Урбино, соскочив с лошади, остановился перед ее лотком. — Ваша светлость, — поклонилась она. — Красотка, куда же ты исчезла? — спросил Урбино, удерживая лошадь на поводу. Как и раньше, граф был разодет в парчу и увешан драгоценностями сверх меры. Такие щеголи всегда вызывали у Виолы насмешку. Вот и сейчас, оглядев его, она улыбнулась краем рта. — Могу спросить вас о том же, ваша светлость. — Нет, какова! — граф Урбино взмахнул рукой, увешанной перстнями. — Если не желаете ничего покупать, лучше посторонитесь — ваш конь распугает мне всех покупателей. — Святые угодники, я готов скупить весь твой лоток, если ты согласишься прогуляться со мной, красавица! — Убавьте свою прыть, граф, здесь продаются горшки, а не прогулки со мной, — осадила его Виола. — Что же в таком случае, мне сделать, чтобы заслужить такую прогулку? — Боюсь, граф, вам ничто не поможет. — Тебе совсем не жаль несчастного влюбленного? — пылко воскликнул Урбино. — Не слишком вы похожи на влюбленного и менее всего — на несчастного, — ответила Виола, насмешливо скользнув глазами по разодетой и упитанной фигуре кавалера. — А так? — Урбино приложил руку к сердцу и изобразил страдальческое лицо. У него был такой забавный вид, что Виола не могла не рассмеяться. — Я сгораю от страсти, а жестокосердная смеется, — полушутя обиделся граф. — Так найдите себе менее жесткокосердную, — посоветовала Виола. — Но ведь другой такой нет! У кого еще есть такие дивные глазки, щечки, губки?! А косы? Клянусь, если одеть тебя в парчу и шелка, ты затмишь даже прославленную герцогиню Миланскую! Виола громко расхохоталась, услышав, как ее сравнивают с ней же самой. Раньше, скорее всего, она бы испугалась, что ее узнали, но теперь ей было просто смешно. Обиженный таким внезапным приступом веселья граф Урбино недоуменно смолк. — Разве вы когда-нибудь видели герцогиню, что сравниваете меня с ней? — спросила Виола, отсмеявшись. — Разумеется, видел. Я сражался на турнире в ее честь, — гордо ответил граф. Множество таких графов, баронов и рыцарей, что ломали копья во славу ее красоты, она даже не пыталась упомнить. И надо же, этот тоже. Интересно, сколькие из них, заманивая на сеновал какую-нибудь крестьянку, говорили потом, что она красивее самой герцогини Миланской? Виола снова рассмеялась. — Наверное, многих женщин вы сразили наповал такими речами, ваша светлость, но смиритесь — меня среди них не будет. — Что ж, не удалась быстрая атака, приготовимся к длительной осаде, — ответил граф, вскакивая на коня. — До завтра, моя красавица! Виола покачала головой, глядя в след умчавшемуся щеголю. Давно она столько не смеялась. Он словно вернул Виолу в те времена, когда она еще царила в герцогском дворце в Милане. — Вертихвостка, — донесся до нее завистливый голос Лучии. Улыбаясь, Виола пожала плечами, но обернувшись, натолкнулась на осуждающе-внимательный взгляд Симонетты. Реакция Симонетты была ей неприятна. С некоторых пор Виола поняла, что Симонетте нравится нищий, нравится так, как женщине может нравиться мужчина. И если бы не было ее, Виолы, Симонетта наверняка дала бы ему это понять более явно, чем сейчас. Они примерно одного возраста и, вполне возможно, она была бы ему неплохой женой. Но Виола есть, и что бы там ни думала Симонетта, она вовсе не кокетничала с Урбино и не собиралась изменять мужу. И мысль о том, что кто-нибудь насплетничает ему о сегодняшней беседе, не доставляла ей радости. Виола не чувствовала себя виноватой. Она не сделала ничего, что было бы предосудительно. И не собиралась этого делать в дальнейшем. Брачные обеты, принесенные в Миланском соборе, не были для нее пустым звуком. Как бы она ни относилась к мужу, соблюдать их для нее было делом чести. Сознание этого оставалось тем немногим, в чем она была по-прежнему уверена, и Виола не собиралась лишать себя этой уверенности. Ей трудно было примириться с собой после разочарования, заставившего ее плакать на берегу реки. Вернуть самоуважение оказалось непросто. Ночь за ночью она вспоминала все, что происходило в Милане и после, и пришла к выводу, что нищий был прав — поступай она иначе, она не была бы собой. Да, она оскорбила Неаполитанского короля, но разве он в ответ поступил с ней благородно? Вовсе нет, и это лишало ее всякого раскаяния по поводу сказанных слов. Сожалеть о них лишь из-за постигшей ее затем участи было бы малодушием. Сожалеть во имя отца и брата она тоже не могла. Теперь она понимала, что они навсегда отказались от нее, от своих чувств к ней во имя внешнего благородства их рода и благополучия Милана. От ее слов и поступков в Милане никто и ничто не пострадало, за исключением, быть может, надежд отца и гордости брата, но то были чувства, не связанные с ней, такой, какой она была на самом деле. На самом деле она была совсем другой Виолой, нежели казалась окружающим или даже себе самой. Многое в ней оказалось мнимым — благородство, храбрость, гордость. Многое — неожиданным и неприятным — упрямство, себялюбие, малодушие. Она не знала, как примириться с этой новой Виолой, за что ее уважать. Эта Виола работала в трактире, попирая свою гордость, брала чужие деньги без зазрения совести, была напугана, жестока и озлоблена. И все же, в глубине ее души билось что-то трепетное и важное, что-то рвущееся на свободу и заставившее ее плакать на берегу реки. Но, самое главное — человек, который видел и знал эту Виолу, почему-то не находил ее отвратительной. А если кто-то другой мог относиться к такой Виоле хорошо, то и она сама могла. На большее у нее просто пока не хватало сил. Как оказалось, граф Урбино не оставил мыслей о длительной осаде. На следующий день он явился в торговый ряд и с напыщенным видом протянул Виоле перстень. Перстенек был простенький, если не сказать убогий в сравнении с теми, что она носила когда-то. Чем носить такое, Виола предпочла бы обходиться вовсе без драгоценностей, не говоря уже о том, что принять подарок Урбино она сочла бы унижением для себя и оскорблением для мужа. — Я не могу принять вашего подарка, — холодно ответила Виола. — Это почему же? — удивился Урбино. — Я — замужняя женщина, граф. — Всего-то… — расхохотался тот. Виола никак не отреагировала, с досадой думая о том, что граф со своим конем плотно загородили ее лоток от всех возможных покупателей. — Это только начало, — продолжил граф, по-своему истолковав ее недовольство. — Я велю купцам и швеям выбрать лучшие ткани для твоих нарядов. Во дворце есть уютные небольшие покои, как раз рядом с моими… — Мне не нужны ни подарки, ни наряды, ни, тем более, ваши покои, — прервала его Виола. Урбино снова истолковал ее ответ по-своему. — Что ж, ты, как я смотрю, добродетельная и верная жена, — громко сказал он, а наклонившись, добавил: — Хорошо, чертовка, получишь перстень и прочие дары вечером. Приходи к южным вратам дворца, мой паж проводит тебя ко мне. Виола с трудом удержалась от того, чтобы не расхохотаться ему в лицо, понимая, что этим лишь продлит его увещевания и продолжит бесплатное представление, которым сполна наслаждались окружающие. Ранним утром следующего дня у входа в лачугу раздался топот копыт. В дверном проеме мелькнул уже знакомый коричневый кафтан. Сборщик податей цепким, ничего не упускающим взглядом окинул внутреннее убранство лачуги и, остановившись взглядом на ее обитателях, принял еще более суровый и официальный вид. — Горшечник Гвидо, — громко объявил сборщик, пером делая пометку в своем свитке. — Сообщаю тебе, что ты должен полдуката подушной подати за себя и свою жену. — Мы все оплатили. Все двенадцать дукатов, — ответил нищий. — Оплатили двенадцать дукатов, верно. Из них пять — подушной подати, — сверился сборщик со своим свитком. — И теперь должны еще полдуката. — За что? — Подушная подать нынче повысилась и составляет не пять, а пять с половиной дукатов за вас двоих. Стало быть, вы должны еще полдуката. — Мы все заплатили и ничего не должны. По какому праву вы требуете повышенную подать? — возмутилась Виола. — По указу графа Урбино, — недовольно глядя на нее, пояснил сборщик. — А если учесть, сколько вы извели леса, — при этом он выразительно посмотрел на стол и стулья, — то взыскать следует не пол, а целый дукат. Виолу охватило бешенство. — Да будь он проклят, ва… — шершавая ладонь нищего зажала ей рот, превратив конец фразы в невнятные звуки. — Давно пора было заткнуть ей рот, горшечник, — осклабился сборщик податей, издевательски глядя на обоих. Виола в ярости вырывалась из рук нищего, лишившего ее речи и прижавшего головой к своему плечу. — А то ведь за проклятия в адрес графа не просто выпорют на площади, могут и вырвать язык колдунье, — очень недобро усмехнулся сборщик. — Хотя, по мне, так жена лучше без языка. Виола перестала вырываться и сверлила сборщика полными ненависти глазами. — Ишь ты, глазищи как у дикой кошки, — усмехнулся тот на прощание. Сборщик уехал, а Виола, освободившись, наконец, из рук нищего, в сердцах топнула ногой. — Это не жизнь! Все ее существо восставало при одном только воспоминании о том, как тяжело было заплатить подать в прошлый раз. — Где мы возьмем деньги? — набросилась она на нищего. — Четверть дуката я отложил. Правда, думал потратить совсем на другое. Ну да ничего, — сказал он, стремясь успокоить Виолу. Но ее это только взвинтило. — Ничего?! Ты привык так жить, да? На мгновение она почувствовала, что снова сказала то, чего говорить не следовало. Но останавливаться не стала. — Неужели ты не понимаешь — если так будет продолжаться, мы оба умрем где-нибудь в каменоломнях, измотанные непосильной и беспросветной работой?! Нищий смотрел на нее внимательно и ничего не говорил. На мгновение Виоле показалось, что в глубине этого напряженного взгляда прячется боль. — Так нельзя дальше жить, — убежденно заявила она. В этом Виола была твердо уверена. Она лишь не знала пока, что сделать, чтобы ситуация изменилась. Задумчивая, вернувшись в лачугу, она не сразу поняла, что нищий занят сборами. — Куда ты собрался? — Я знаю, где взять деньги. Но меня не будет несколько дней, — ответил он. Виоле такого ответа было недостаточно. — И где же? — Нужно продать мечи, — он показал обмотанные тканью рукояти, торчащие из котомки. — Куда ты пойдешь? — В Падую. Туда два дня пути. Здесь их продать нельзя, на каждом герб и отметины. Виола кивнула, признавая разумность решения. И тут же вспомнила стражников и безуспешно дожидавшегося ее вчера вечером графа Урбино. Видимо, отголоски мыслей отразились на ее лице, потому что нищий сказал: — Не ходи никуда, пока я не вернусь. Он протянул ей горсть медных монет. — Пусть будут у тебя. — У меня еще есть немного денег, — ответила Виола. Она сняла с плеч плащ и протянула ему. Поверх рубахи на нем была безрукавка из овечьей шерсти, но было холодно, а он все еще кашлял. — Не нужно, — сказал нищий. Виола сердито сверкнула глазами. — Думаешь, он мне поможет, если ты вернешься больным? Она набросила плащ ему на плечи. — Будь осторожен, — сказала Виола на прощание. Она снова осталась одна. Одиночество пугало Виолу, но она не хотела поддаваться своему страху. Днем она переделала всю уже привычную домашнюю работу, а вечером, усевшись у очага, вновь принялась за шитье. Она шила неспешно, красиво выводя стежок за стежком и стараясь не думать о том, где сейчас нищий. Ей нужно просто ждать. Два дня пути туда, два — обратно. Он вернется самое большее через пять дней. Но на третью ночь Виола потеряла покой. Ей снились волки, они гнались за нею и рычали, их нечеловеческие глаза сине-зелеными огнями светились в темноте. Виола проснулась с трудом, словно вынырнув на поверхность из глубокой мутной воды, и больше не смогла уснуть до рассвета. Она думала о том, каково нищему с его одной ногой преодолевать такое расстояние, о том, не напали ли на него волки или, хуже того, какие-нибудь грабители. Виола уже убедилась, что он умеет постоять за себя, но видела и то, каких усилий ему это стоило, как тяжело он потом дышал. Впервые в жизни ей стало страшно за другого человека, не за себя. Страшно настолько, что, соскользнув с постели, она встала на колени и, сложив ладони, взмолилась: — Господи, сделай так, чтобы он вернулся. Сделай так, чтобы с ним ничего не случилось… До рассвета она читала «Отче наш» и все другие молитвы, какие помнила. Вечером шестого дня у лачуги раздался топот копыт. Открывая дверь, Виола приготовилась дать отпор сборщику податей, но рядом с его коричневым кафтаном к своему испугу и неудовольствию увидела двоих вооруженных стражей. — Собирайся, — сурово сказал ей сборщик. — Куда и зачем? — норовисто ответила Виола. — Во дворец графа Урбино. По его приказу, — сборщик усмехнулся так недвусмысленно, что Виоле захотелось ударить его хлыстом по физиономии. Но у нее не было хлыста, а за спиной сборщика возвышались два конных стражника. — Слезай, подсади красотку в седло, — велел сборщик одному из них и издевательски склонился к Виоле. — Я так понимаю, вдвоем с ним ты на коня не сядешь? — О, это тот редкий случай, когда вы все правильно поняли, — не менее ехидно ответила она и, проигнорировав руку стражника, сама вскочила в седло. Кавалькада под предводительством сборщика податей въехала в ворота графского дворца. Стук копыт гулко отдавался под сводами внутреннего дворика. Пока Виолу вели по многочисленным коридорам и лестницам, она осматривалась, прислушиваясь к давно привычной суете дворцовой челяди, вдыхая подзабытые ароматы пряностей, исходящие из графской кухни, ощущая тепло жарко натопленных помещений. Во время езды она окоченела в холщовом платье без плаща и теперь потихоньку отогревалась. Наконец, ее ввели в обвешанный гобеленами зал с горящим очагом, и там она увидела графа Урбино. — Вот и ты, моя красавица, — добродушно приветствовал ее граф. — Не ваша, — вместо ответного приветствия парировала Виола. — Обманщица, — укоризненно покачал головой Урбино и показал рукой на парчовые платья, разложенные поверх сундука в углу комнаты. — Все это твое. Переодевайся и приступим к трапезе. Виола не шелохнулась. Она смотрела на драгоценную ткань платьев, на заставленный серебряной посудой с различными яствами стол и думала о том, что все это оплачено кровью, трудом, бессонными ночами ее мужа и сотен других, таких же как он, таких, как она теперь. От этой мысли волна гнева захлестнула Виолу. В эту минуту Урбино не вызывал в ней ничего за исключением глубокой до тошноты ненависти. — Красотка, неужели ты хочешь, чтобы я вышел? — игриво спросил тот, неверно истолковав причину ее бездействия. Чтобы не смотреть на него, Виола отвела глаза снова на платья. Ей вдруг пришло в голову, что те красивые наряды, что она носила в Милане, имели то же происхождение, хотя и более высокую цену. Она никогда не задумывалась, подати скольких бедняков пошли на их оплату, ее интересовало другое — покрой, сочетание цветов, красиво подобранные украшения и вышивка. Красота. Богатство. А лучше и то, и другое вместе. Большинство людей не видит ничего другого и не желает. Раньше она была слепа так же как этот граф, как сотни и тысячи душ, вне зависимости от того, были они богаты или бедны. Люди просты. Красота безоговорочно притягивает их. Но мало кто знает ее истинную цену и истинное лицо прекрасных вещей или людей. Виола повернулась к графу Урбино. — Вам никогда не приходило в голову, что не все женщины готовы лечь с тем, кто подарит им пару платьев? — сказала она. — Что ты имеешь в виду? — нахмурился граф. — Была ли среди ваших любовниц хоть одна, которую привлекли не наряды, кольца или золотые монеты, а вы сами, ваша светлость? — Разумеется. Они все любили меня, — ответил граф. — И они любили бы вас, даже не будь вы графом? — Что за нелепые вопросы ты задаешь? — фыркнул Урбино, пожав плечами. — Ну, а вы? — продолжала спрашивать Виола. — Чем они вас привлекали? Были бы они столь желанны, не будь эти женщины молоды и красивы? — Не волнуйся. Ни одна из них не сравнится с тобой, моя звезда, — напыщенно произнес граф, с облегчением вступая на привычный путь лести. — В этом вы правы, — усмехнулась Виола. — Я, видимо, буду первой, кто откажет вам. — Что, черт возьми? — По своей воле я не желаю принимать ваши ухаживания, подарки и делить с вами ложе, ваша светлость. Вы можете взять меня силой, если захотите, но это не изменит той истины, что добровольно быть с вами я не желаю. Граф снова нахмурился. — Я не собираюсь брать тебя силой. Я хочу завоевать твою благосклонность. Виола внимательно посмотрела на него. Хвала Господу, хоть в этом смысле ей ничего не угрожает. Урбино глуп, тщеславен, но, как оказалось, все же, благороден, в отличие от своей стражи. — В таком случае перестаньте обращаться со мной, как с товаром на рынке. — Я буду обращаться с тобой как с прекрасной донной, каковой ты являешься. Позволь подать тебе руку и подвести к столу. Раздели со мной трапезу. С надменным видом она приняла его руку и позволила ему подвести ее к столу и усадить, невольно вспоминая мгновения, когда прислуживала Урбино и его свите в трактире. Чувство удовлетворенной гордости взыграло в ее душе, но Виола не позволила ему долго торжествовать. За обедом они вели спокойную, ни к чему не обязывающую беседу. Обстановка, бесшумно скользящие слуги, разговор — все напомнило Виоле прежнюю жизнь, и она с легкостью снова вживалась в нее. Граф Урбино рассказывал о большом рыцарском турнире, который намерен устроить по весне, подробно описывал приготовления, диковинных скоморохов и музыкантов, которых он пригласил, лучшее вооружение, что заказал для себя и своей свиты. — Так, стало быть, из-за турнира вы решили повысить подати? — спросила вдруг Виола. — Что? — недоумевающе переспросил Урбино. — Вы повысили подати, чтобы покрыть расходы на турнир? Граф рассмеялся. — Женщинам не пристало забивать свои головки податями и расходами. — Неужели? А если им приходится эти подати платить? — Хочешь, я велю освободить тебя от уплаты податей? Искушение было велико, но цена, которую пришлось бы заплатить, не показалась Виоле привлекательной. — Я — лишь одна из многих, чью участь вы отяготили повышенными податями. — Такова обязанность простолюдинов — содержать своего синьора и церковь, — убежденно ответил Урбино. Встреться они раньше, в Милане, Виола безоговорочно согласилась бы с ним. Но теперь, став простолюдинкой не по несчастью своего рождения, она начала сомневаться в высшей справедливости этого постулата. — А что получают они взамен? — Своей милостью я разрешаю им жить на моей земле, вести торговлю… — Урбино умолк, в замешательстве глядя на Виолу, а затем, покачав головой, добавил: — Что за странные мысли бродят в такой хорошенькой головке?! — Вас это, видимо, удивляет, граф, но голова дана женщинам не только для того, чтобы украшать плечи. — Воистину, ты очень странное и дерзкое создание, — озадаченно глядя на нее, сказал граф. Виола осознала, что почти все из того, что она говорила, осталось непонятым. По складу ли ума, внушенных с детства убеждений, образа жизни, а то и всего этого вместе, но Урбино был просто не способен услышать ее. — Мне пора возвращаться, ваша светлость, — устало сказала она. — Я не отпущу тебя. Отныне ты будешь жить во дворце, — полушутливо ответил Урбино. — Мне пора возвращаться, ваша светлость, — повторила Виола. — Удерживая меня силой, вы не добьетесь моей благосклонности. — Странное создание. Ты была служанкой в трактире, а сейчас отказываешься остаться во дворце, — покачал головой Урбино. Виола пожала плечами. — И тогда и сейчас я была вольна уйти, если пожелаю. Урбино внимательно смотрел на нее, и Виоле показалось, что она видит напряженный ход его мыслей, его попыток понять. — Что ж, иди, — наконец, сказал он. — Но, думаю, ты еще пожалеешь об этом, — добавил граф, принимая горделивый вид. — Благодарю вас, ваша светлость, — ответила Виола, встав из-за стола и отвесив Урбино поклон. Оказавшись в коридоре, Виоле наугад двинулась к выходу и, проплутав некоторое время, выбралась во двор. Но ворота дворца, как и городские ворота, оказались уже заперты и, памятуя о прошлом опыте общения с графской стражей, Виола не рискнула постучать и попросить открыть. Она вернулась во дворец и, найдя свободный и достаточно темный угол, устроилась на ночлег, чтобы, едва рассветет, выскользнуть за ворота. От беспокойной дремоты ее разбудила утренняя суета челяди и с первой же группой прислужников она покинула замок, направившись к берегу реки. Лачуга была пуста. Не вернулся. Виола не знала, радоваться или тревожиться. Она успела до возвращения нищего, но его не было уже седьмой день. Что делать, она не знала. Постояв немного посреди лачуги, Виола механически подхватила котелок и направилась к реке. Она принесла воды и лишь потом заметила, что закончился хворост. В этот момент у двери раздались знакомый кашель и стук деревяшки. Виола, выпрямившись, замерла, не уверенная, что ей не почудилось. Но, нет, не почудилось. Нищий, пристально глядя на нее, тяжело переступил порог. Виола вдруг поняла, что с того времени, как он ушел, только теперь впервые вздохнула с облегчением. Он подошел к ней. Виола прижалась лбом к безрукавке на его плече, чувствуя, как сильные руки обнимают ее. В этом не было страсти, только тепло, но такое простое тепло человеческой близости Виоле раньше было неведомо. К сильным мира сего прикасаться, как к равным, могут только равные, но, как правило, они как раз такой потребности не испытывают. В эти мгновения, Виола ни о чем не думала, ей было просто хорошо. Она чувствовала, как его рука гладит ее по голове, чувствовала, что страшно устала от душевного напряжения и, наконец, может расслабиться. — Я уже не знал, что думать и где тебя искать, — сказал он, и Виола поняла, что все же он успел вернуться раньше нее. — Во дворце графа Урбино, — ей не хотелось ни поднимать голову, ни отрывать своих рук, обвившихся вокруг него, ни выдумывать что-либо или изворачиваться. — Что ему было нужно? — Что может быть нужно мужчине, — усмехнулась Виола. — Он… обидел тебя? — его рука на мгновение замерла, но потом продолжила ласковое скольжение по ее волосам. Виола покачала головой. Муж ничего не ответил, видимо ждал, что она сама продолжит, если захочет. — Он хотел, чтобы я стала его любовницей. — Он недооценил твою гордость, — в его голосе она почувствовала улыбку. — И язык, — добавила Виола, радуясь, что он принял ее слова вот так просто, не сомневаясь в том, как она могла отреагировать на подобное предложение. — Ты голоден? — спросила Виола, вспомнив о своих обязанностях жены и о том, какой путь он проделал. — Нет. Просто валюсь с ног. С ноги, подумала Виола, но вслух не стала его поправлять. — А я просто засыпаю на ходу, — сказала она, чувствуя, как усталость и облегчение настоятельно требуют спокойного отдыха. — Ложись и спи, — мягко сказал он, отстраняясь. — Отдыхай.