Легенда о любви и красоте

Виола заснула глубоким сном, без сновидений, и проспала весь день, проснувшись лишь на закате. Она успела сходить в лес, за хворостом, пока еще было светло, а вернувшись, разожгла огонь и поставила вариться похлебку. Заглянув в уголок нищего, Виола увидела, что он еще спит. Ей вдруг пришло в голову, что за все время она лишь дважды видела его спящим — обычно он ложился намного позже, а поднимался намного раньше нее — и оба этих раза он просто падал от усталости. «Таков удел нищеты, от нее нет отдохновения», — подумала она. Осторожно, стараясь поменьше шуметь, Виола занялась похлебкой. Чуть позже она услышала шум в его углу и поняла, что муж проснулся. Как обычно, они уселись ужинать вдвоем. — Я заплатил подать. У нас еще осталось два дуката. — Когда ты успел? — удивленно спросила Виола. — Когда подумал, что тебя забрали за неуплату податей, — ответил он. — Что мы теперь будем делать? — задала Виола не дававший ей покоя вопрос. — Можем оставить деньги про запас. А можем потратить на дело. Летом и особенно по осени люди охотнее покупают посуду — есть, что в нее класть. — А, может, уедем отсюда? Нищий помедлил с ответом, размышляя. — Переезжать лучше по осени. Два дуката слишком мало, чтобы обосноваться на новом месте. — Граф Урбино может и не оставить меня в покое до осени, — возразила Виола. — По-твоему, если мы переедем в другое место, люди перестанут обращать на тебя внимание? Виола вспыхнула. — Ты хочешь сказать, что это — моя вина? — Я хочу сказать, что бегство — не всегда единственный выход. — Да? И какой ты видишь иной выход? — Обещаю, мы переедем осенью, — спокойно ответил нищий. Виола и не ждала, что он пообещает ради нее сражаться с Урбино и всей его стражей, но, все равно, стало немного горько. За себя — что слишком много от него требует, и за него — что судьба слишком многого ему не додала. А впрочем, горечь эта была несправедлива — ведь он уже сражался со стражей из-за нее, и спас ее честь, а быть может, и жизнь. — Падуя мне понравилась, город больше и богаче чем этот. Но можно выбрать и другое место, — тем временем продолжил он. — А Милан? Мы можем вернуться? — с тоской спросила Виола, хотя и заранее знала ответ. Он покачал головой. Из города донесся колокольный звон, напоминая о близящемся завершении Великого Поста. — Гвидо, — сказала Виола, прислушиваясь к звучанию имени. Муж поднял на нее глаза. — Сходим к мессе на Пасху? Привычно помедлив, он пожал плечами: — Как хочешь… После ужина он, как обычно, уселся за гончарный круг, а утром вдвоем с Виолой они отправились в торговые ряды. Симонетта встретила их вопросом «И где это вы пропадали?», а улучшив минутку, сообщила Виоле шепотом, что о ней справлялся граф Урбино. — Знаю, — сдержанно кивнула Виола, благодарная ей за этот шепот. Они поболтали немного, Симонетта пересказывала последние городские новости и сокрушалась о том, что не знает, каким чудом уплатить поднявшуюся подать. Эти слова вернули мысли Виолы ко вчерашнему разговору с мужем. Задумчивая, она прошлась по рядам, внимательно разглядывая товары и запоминая цены. Вечером, вернувшись в лачугу, Виола подытожила свои наблюдения и задала появившиеся вопросы. — Почему наша посуда дешевле, чем у многих? — Потому что она из необожженной глины, а значит, менее прочная. — А почему ты ее не обжигаешь? — Для этого нужна печь. И много дров, — ответил нищий. — Я думал над тем, чтобы устроить печь чуть ниже по реке. Укромное местечко, да и глины поблизости полно. Как потеплеет, можно будет работать прямо там. Виола кивнула и задала следующий из интересующих ее вопросов: — Ты можешь лепить что-нибудь не такое грубое и простое? Он слегка улыбнулся, вопросительно глядя на нее: — Например? — Например… — Виола встала и подошла к гончарному кругу. — Ты можешь сделать кувшин, чтобы он был чуть тоньше и выше, чем обычно? Она наблюдала, как под его руками глиняные стенки вытягиваются и утоньшаются. — Еще чуть выше, — сказала Виола. — И ручка чтобы была изогнутая. Вот так, — носком деревянного башмака она начертила завитушку на земляном полу. Когда кувшин был готов, Виола осмотрела его критическим взглядом, сравнивая с образом, сложившимся в ее голове, и другими изделиями, стоящими рядом. Среди них он выгодно выделялся изысканной формой, напоминая золотые и серебряные кувшины, какими Виола пользовалась в Милане. — Такие изделия надо обжигать, — сказал нищий. — Тем, кто позажиточнее и любит подражать богачам, товар нужен более прочный. Виолу покоробила фраза «подражать богачам», но она поняла, что суть он ухватил и передал верно. — А еще он просто красивый, — сказала она с удовлетворением автора — ведь, в какой-то мере, этот кувшин был и ее творением тоже. — Я хотел сказать тебе…- он привычно помедлил. — Ты не против, если мы одолжим полдуката Симонетте? Виола кивнула. Она тоже подумала об этом утром, но пришла к выводу, что пусть лучше деньги останутся в доме — кто знает, что может случиться? А сейчас, услышав его слова, Виола задумалась о другом — нравится ли ему Симонетта, или он просто добр по натуре, как был добр к самой Виоле. Утро Пасхального Воскресения разбудило Виолу благовестом. Она умылась, тщательно причесалась и надела более новое из двух своих платьев, собираясь к мессе. Нищего в лачуге не было, но вскоре он вернулся с вязанкой хвороста. — Пора собираться к мессе, — сказала Виола, положив перед ним новую сложенную рубашку. В его взгляде мелькнуло удивление. Виоле казалось, что он не мог не догадаться, чем она занята вечерами, но сейчас ей пришла в голову мысль, что, возможно, он посчитал, что она шила для себя. Она ждала слов благодарности, и с удовлетворением заметила, что не только ей трудно их произнести. — Переоденься, эту нужно постирать, — сказала она, избавляя его от необходимости что-либо говорить. Пока он снимал с себя одну рубаху и надевал вторую, Виола рассматривала широкую линию плеч, спину и грудь, отмеченные несколькими глубокими шрамами, уже знакомый рубец на боку, длинной рваной полосой спускавшийся к узкой талии, красивые линии мышц на руках. Их взгляды встретились, и Виола не отвела глаз. «В конце концов, он — мой муж», — подумала она, протягивая руку, чтобы забрать старую рубашку. Но его глаза вдруг полыхнули таким огнем, что Виола невольно смутилась и опустила ресницы. Они шли на мессу вдвоем, впервые. Обычно нищий тащил тележку, а Виола шла чуть впереди, с трудом удерживаясь от того, чтобы не унестись еще дальше, вперед — слишком она была порывиста и молода, к тому же все еще смущалась, когда ее видели рядом с тележкой. Она смутно подозревала, что об этой ее слабости он догадывается, как и о многом другом, и всегда сопровождает ее не только из стремления защитить, но и облегчить для нее этот стыд, это смущение. Сейчас же они вынужденно шли рядом, и Виоле приходилось приноравливаться к его шагу. Она уже успела понять, что-то, что поначалу она принимала за неловкость и неуклюжесть, на самом деле было продуманной системой передвижения, позволявшей сохранять равновесие и двигаться с максимальным удобством для его состояния. Виола ловила на себе косые взгляды прохожих и думала о том, какую странную пару они составляют со стороны. Еще более странную пару, должно быть, они составляли в день венчания, когда она, помимо природной красоты, была разодета в парчу и украшена драгоценностями. Неприятным сюрпризом стало для Виолы то, что чернь слушала мессу за пределами церкви — места внутри предназначались, в первую очередь, для знати и священнослужителей, затем рассаживались горожане побогаче. Покопавшись в памяти, Виола вспомнила — так было и в Милане, выходя из собора, отец всегда повелевал раздать милостыню поджидавшим простолюдинам. Опустившись на колени прямо на вымощенную булыжниками площадь, Виола в который раз недоумевающе вопросила Всевышнего — как получается, что одни рождаются богатыми и красивыми, а у других судьба отнимает последнее? От чего зависит выбор, и кем он совершается? Разве, родись ее муж благородным, или хотя бы, останься он здоров, это причинило бы кому-нибудь вред? Она искоса взглянула на его профиль, на замкнутое, ничего не выражающее лицо с длинными полуопущенными ресницами. Он предпочел бы остаться в лачуге, заняться работой или отоспаться лишний часок, но вместо этого пришел сюда с ней, потому что она попросила об этом. Почему он так поступил? Почему для него естественным было то, что давалось ей с трудом — доброта, терпение, сострадание? Привычно шепча слова молитвы, Виола поблагодарила Господа за то, что исполнил ее мольбу, и муж невредимым вернулся из Падуи. Она понимала, что тем самым признает, что смирилась со своей участью, и просила Бога лишь оградить их от дальнейших невзгод, обещая впредь не восставать против Его воли. «В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, в печали и в радости» — вспомнились ей слова брачного обета и подумалось, что бедности, болезни и печали они познали уже достаточно. Может, все дело в том, что она никогда не воспринимала свои брачные обеты сердцем, почитая их лишь как священные узы и обязательства чести? Но что еще ей было делать, ведь она вступила в брак против своей воли. Хотя, сейчас это уже не важно. По каким бы причинам не состоялся ее брак, сейчас он был единственной реальностью, реальностью, которая останется с ней «пока смерть не разлучит нас». В этой реальности их двое, и если муж, как может, пытается облегчить для нее непривычную жизнь простолюдинки, то и она должна постараться облегчить ему жизнь, а не отягощать, ради него и ради себя. Месса закончилась, и народ, встав с колен, начал тесниться поближе ко входу в церковь. Виола помогла мужу подняться, и вместе они двинулись в обратный путь. Она давно не ощущала такой легкости — целую вечность. Что было причиной тому — пасхальная ли служба или первые знаки пробуждающейся природы, которые по пути обратно в лачугу Виола почувствовала необычайно отчетливо. — Скоро весна, — сказала она, подняв лицо к чистому глубоко-синему небу. Словно опровергая ее слова, с ними в морозный воздух вырвался легкий пар ее дыхания. Муж искоса внимательно взглянул на нее, откинувшую голову назад, чтобы полнее вдохнуть холодный, но уже пахнущий весной воздух. Повернув голову, Виола поймала его взгляд и улыбнулась. Он тоже улыбнулся в ответ, но то была другая улыбка, не такая, какой он улыбался Джанино. Эта улыбка была как отражение, зеркало, возвращавшее Виоле ее веселье, но не разделявшее его. И все же Виола знала — когда-нибудь она заставит его улыбнуться ей по-настоящему. — На Пасху никто не работает, — заметила Виола, увидев, что муж усаживается за гончарный круг. Он ничего не ответил. Некоторое время, сидя за столом и подпирая щеки руками, она следила за тем, как глина обретает очертания горшков для масла, мисок, кувшинов. Виола думала о том, что, если им удастся обзавестись печью, дела пойдут лучше. Форму кувшинов можно изменить, сделав более изысканной, но, чтобы оживить торговлю такими простыми по форме предметами как миски или горшки, требовалось что-то иное. Но что? Ответ пришел к Виоле неожиданно и был прост как все гениальное. Ярко-красная полоска, прочертившая рыжеватую глину, вертящуюся на гончарном круге, освободила Виолу от раздумий — посуду можно раскрашивать! — Гвидо, — позвала она, спеша поделиться своей мыслью. Заметив полоску на глине, он убрал руки с круга и одну из них поднес к лицу. Перепачканные в глине пальцы окрасились в красный цвет, когда он вытер верхнюю губу. — Опять, — неверяще простонала Виола. Она вскочила и, отвязав передник, быстро смочила его в холодной воде. Принимая мокрую сложенную ткань из ее рук, он с сожалением заметил: — Прости, я запачкал рубашку. Виола посмотрела на свежие пятна крови, гроздью рассыпавшиеся по новому холсту. — Господи, ну какой же ты твердолобый, — в сердцах вырвалось у нее. — Сегодня праздник. Почему нельзя было просто отдохнуть? Она сердилась, но понимала, что на самом деле потоком слов пытается справиться со страхом, почти паникой, охватившими ее. Чем еще можно было объяснить фразу о том, что Бог покарал его за работу в Пасхальный вечер или нелепое слово «твердолобый»? И где она успела набраться такой глупости? — Погода меняется, — тем временем сказал муж, успокаивая ее. — В таких случаях раны ноют, а иногда открываются. Это ненадолго. Виола ему не верила, и ей хотелось плакать. Все ее усилия пошли прахом. И зимнее отпаивание его молоком, и попытка очертить хоть какие-то светлые перспективы в их безрадостной жизни. «Герцогини не плачут, а уж простолюдинки и подавно», — сказала она себе, кусая губы, глядя, как он, запрокинув голову, пытается остановить кровотечение. Позже, когда кровь остановилась, они легли спать. Но из-за тревоги и слишком раннего по сравнению с обычным времени отдыха, Виоле не спалось. Она слышала, как муж тяжело дышит и ворочается в своем углу, и знала, что он тоже не спит. Погода действительно изменилась, и снаружи доносилось завывание ветра вперемежку с раскатами грома. — Иди, ложись на постель, — сказала, наконец, Виола, не выдержав тяжелой атмосферы молчания и грозы. — Мне и здесь хорошо, — ответил он, но все еще сдавленный тембр голоса говорил скорее об обратном. — Зато мне здесь совсем не хорошо. Я чувствую себя плохой женой. Так что ложись в постель и избавь меня от угрызений совести. Хоть кому-то из нас станет легче. В ответ послышался полусмех-полувздох — Виола не была уверена, что именно. Он подошел и сел в изголовье, опершись спиной о стену лачуги. Виола подвинулась, освобождая ему больше места, но муж никак не отреагировал на ее движение. — На что это похоже, когда болят старые раны? — спросила Виола. Какое-то время он молчал, размышляя, ища подходящее описание, а может быть, просто чувствуя эту самую боль. — Это как, когда неожиданно получаешь сильный удар или падаешь лицом вниз, не успев выставить руки. Тело пульсирует, дыхания не хватает, а кости начинает выворачивать, — наконец, ответил он. — Кажется, я никогда не падала лицом вниз, — покачала головой Виола. — Значит, ты рано научилась не запутываться в юбках, — усмехнулся он и снова замолчал, словно вспомнив что-то или кого-то. — Ты говорил, вас было восемь детей в семье. А сколько осталось после чумы? — Один. — Значит, у тебя нет ни братьев, ни сестер? — Есть брат и две сестры. Отец потом снова женился. Что-то в его голосе подсказало Виоле, что между ними нет особой близости. — Ты не ладишь с ними, — ответила она. — Сестры давно замужем, мы почти и не общаемся. — А брат? — После того, как я стал калекой, он звал меня к себе, работать в гончарной мастерской, но я решил, лучше останусь сам по себе. — Из-за того, что раньше это была мастерская вашего отца? — Да нет, я не держал зла на Николо за то, что он унаследовал мастерскую. От меня ведь отцу толку не было никакого, пока я служил кондотьером. Так что он все правильно сделал. Просто… мы чужие друг другу. И с женой его я не ладил. Вот и ушел от греха подальше. — Почему не ладил? Какое-то время он подбирал слова. — Она злая и вздорная. — По описанию похожа на Лучию. — Хуже, — ответил он так убежденно, что Виола фыркнула от смеха. — Знаешь, для бывшего кондотьера ты слишком мало пьешь и сквернословишь. — Я вообще не разговорчивый, а чтобы пить, нужны деньги, — усмехнулся он. — Мой брат тоже не подарок, — сказала вдруг Виола. — Он ненавидел меня потому, что считал, что родители любили его меньше. — Так ведь так оно, наверное, и было на самом деле, — возразил он. — Да, но… ты же не ненавидишь всех, только потому, что у них по две ноги. — Это другое, в семье все всегда сложнее. Да и потом, людям нравится в своих бедах винить кого-то еще. — Кого винишь ты? — Мне некого винить, кроме собственной глупости. — Мне тоже, — прошептала Виола. По скрипу кровати в темноте она догадалась, что он шевельнулся, а следом услышала знакомый кашель. — Я не даю тебе спать, — сказала Виола. — Нет, так даже легче, когда… отвлекаешься. Они говорили еще и еще, о воспоминаниях детства, о Милане, который представал таким разным в зависимости от того, чьими глазами на него смотреть — сына нищего горшечника или дочери могущественного герцога. Но какими бы разными не были их воспоминания, в них сквозила симпатия, которую оба испытывали к Милану, к его стенам и соборам, к весеннему цветочному буйству на улочках. В их словах не было горечи или тоски, которые обычно охватывали Виолу при упоминании родного города, нет, воспоминания представали чистыми, светлыми, не омраченными ничем. В темноте, под звуки ливня и грома, Виола говорила, говорила и не могла наговориться, словно боялась, остановившись хоть на минуту, потерять охватившее ее радостное возбуждение, волшебное ощущение праздника и таинства, чем-то напоминающее канун Рождества.