И если бы оковы разломать – Тогда бы мы и горло перегрызли Тому, кто догадался приковать Нас узами цепей к хвалёной жизни. Владимир Высоцкий «Приговорённые к жизни»
Он и сам не мог внятно объяснить себе, как так получилось, в конце концов придя к тому, что, вероятно (за неимением очевидных внешних факторов, могущих повлечь за собой подобные нелепые и горькие последствия), всё дело в его собственном идиотизме. Его и раньше упрекали в излишнем дурацком благородстве, поэтому это показалось ему логичнее всего. И он с радостью отвлёкся бы на самобичевание, если бы знал для этого достаточно выразительных ругательств. Верёвка жгла запястья, мышцы заскорузло и протяжно ныли, во рту стояла тошнотворная кислятина. Надо было срочно выбираться, и при том делая как можно меньше шума – прямо напротив него на земле, сжавшись в один беспомощный, хрупкий комок, сидела женщина, прижимающая к груди ребёнка. Очевидно, им была уготована одна и та же незавидная участь, но он старался об этом не думать. Слева в точно такой же, как и у него, позе сидело ещё с полтора десятка мужчин, все полураздетые, испещрённые царапинами и шрамами, потные, посеревшие, уставшие и абсолютно ко всему равнодушные. В паре метров от последнего располагалась ветхая лачуга, пыльная и такая хлипкая, что казалась способной развалиться даже от человеческого дыхания. Теперь, когда он знал, что это затерявшееся, отрезанное от внешнего мира, место уже много лет является центром встреч и договоров работорговцев, контрабандистов и прочих мерзостных персон, а также отсеивания всего ненужного «товара» (у них это называлось «естественным отбором», хотя насчёт естественности он бы поспорил, если бы кого-то интересовало его мнение), у Сильвера только пересыхало во рту при виде всей его невзрачности. Сильвер уже давно перестал рассчитывать, сколько времени он уже проторчал тут вот так: сидя на холодной, сырой, вязкой земле с заломленными за спину связанными руками, опрокинув голову между колен и пялясь на маленький камешек, похожий на фрикадельку, те, которые он вылавливал из супа, когда был ребёнком. Голова его была на удивление тяжела, и мысли туда приходили путанные и не особо жизнеутверждающие. Он не поднял головы даже тогда, когда один из здешних сторожей, а по совместительству и палачей, не вышел из лачуги и, грубо и отрывисто отдав приказания одному из солдат (или как это у них там называлось?) поднять первого. Крайнего к дому мужчину рывком подняли на ноги, схватив за связанные запястья. Последовал оглушительный, мерзкий, жуткий хруст костей и леденящий душу вопль, больше походивший на вой подстреленного животного. Сильверу не надо было оборачиваться, чтобы узнать, что сейчас произойдёт. Беднягу поволокут в хижину, а надзирателю прикажут стеречь остальных, после чего он пнёт первого попавшегося и сплюнет. Когда дверца лачуги со скрипом, парализующим дыхание, закроется, там начнётся досмотр – рабов выбирали со всей тщательностью знатоков, не позволяя себе торговать чем придётся (хотя параметры по которым отбирался «товар», были за гранью понимания обычных людей), а заодно и развлекались, стараясь потешить застаивающееся, притупляемое рутиной воображение. Если очередной несчастный удовлетворял, его тут же выводили и бросали в сарай, располагающейся в маленькой, тесной, такой же тщедушной пристройке. Если бедолага по каким-то причинам не проходил фейс-контроль, его бросали на землю лицом вниз и пристреливали. Обычно перед этим жертва подвергалась пинкам, плевкам, тычкам и ругательствам, полным такого откровенного презрения и звериной, упивающейся и торжествующей жестокости, что даже Сильвер едва сдерживался, чтобы не завыть в голос. Только не здесь, повторял он, как заклинание, про себя, только не здесь. Как правило, вся процедура занимала как минимум полчаса, так что у него вполне хватало времени поразмышлять. До этого идея размышлять казалась ему просто бесполезной тратой сил, а теперь он видел в этом единственное спасение от страшной реальности, единственный путь абстрагироваться и не замечать ни надзирателей, ни рыдающую женщину с задыхающимся от слёз ребёнком, ни соседа, который, скорчившись, тихо плакал и причитал о жене и троих детях, которых оставлял на произвол судьбы. И Сильвер от души ему позавидовал, потому что, страстно этого желая, не мог плакать. В то же время он порадовался, что, будучи вынужденным оголить себя до пояса, ему не пришлось снимать и нижнего, и вовсе не в стеснении было дело – неловкость всегда были ему несвойственны, да и к тому же у него было поводов комплексовать – во внутреннем кармане у него лежал мешочек, где он хранил обручальное кольцо, отчасти из-за того, что это было единственное, что у него осталось на память о семье, а отчасти из-за того (хотя эта мысль так была ему стыдна, что заочно он отмёл этот пункт вообще), что это был самый крайний его источник доходов. Изморить себя голодом из одной только сентиментальности, как сказала ему однажды Мириам, по меньшей мере смешно. Во время смены позы, когда колени затекали до состояния истерического, кольцо успокаивающе позвякивало в кармане, и он вслушивался в эхо с горькой радостью. В ушах до сих пор стоял грохот от ревущего, стонущего города, который методично и безжалостно разрушали, ввергая в утробу ужаса и отчаяния, тошнотворный запах крови, каменной крошки и смрада. При одном воспоминании о том, как монстр раскрыл пасть, чтобы, вероятно, издать победный клич, у него закладывало уши, как будто его голову со всего размаху запихивали в воду, по холодной спине начинал бежать пот, дыхание замирало. Насмерть перепуганные люди бежали, сами не зная куда и зачем. Часто он видел, как мимо него проносились знакомые лица, он успевал проводить их глазами, а в следующий миг они исчезали, растворялись и таяли навсегда. Шрам засаднило. В тот вечер он вышел подышать свежим воздухом «на минутку», набросил жилет, пошёл и расцеловал на ночь сына, и долго в дверях они с женой разговаривали о чём-то, он даже не помнил, о чём. Потом она подошла поближе, взяла в пригоршню его колючий подбородок, сжала, с нежностью провела пальцами под глазами, обняла за шею, поцеловала – одним касанием – в висок, в глаза, в губы и ткнулась носом ему туда, где он не застёгивал на рубашке самую верхнюю пуговицу. Он пристроил подбородок у неё на темечке и завороженно вслушивался в запах её волос, старательно запоминая каждое её, даже самое краткое, движение. Все одиннадцать лет, что они провели вместе, Сильвер считал себя слишком счастливым человеком, полагая, что должно быть хоть что-то, что встало бы в противовес его слишком удавшейся семейной жизни. Он и сам от себя не ожидал, что в вопросах женщин окажется однолюбом. Даже в продолжение трёх его романов, ни один из которых так ничем и не закончился, а также и вообще, он был уверен, что, сколько бы времени ни прошло, целую кого, держа кого-то за руку, лаская кому-то плечи, приникая к чьим-то коленям, он будет вспоминать про жену, которая сказала ему, уже стоявшему на пороге: «Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется». Долгие годы это преследовало его по ночам, отчего он боялся засыпать, всплывало из глубин его судьбы, как поплавок, мгновенно вылавливало его из всепоглощающей темноты и оборачивало к себе лицом. Он ужасно, до дрожи в губах, боялся момента, когда она вдруг оборачивалась к нему в темноте и, слегка улыбаясь, говорила это: «Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется». Всякий раз его тело сотрясал леденящий ужас, в висках бухали молотки, колени подгибались, губы начинали изнурительную пляску, в горло забивали гвозди. Он вспомнил, что, когда они нежничали, он называл её «своей душой». Мика, Мика. Любимая, единственная, бесценная, ненаглядная... родная... Ребёнок сдавленно заныл, пытаясь убрать прилипшие к потному лбу белокурые пряди, а мать бессильным движением вжала его голову себе в грудь и погладила его вздрагивающий затылок. Сильвер не мог на них смотреть. Он знал, что их ждёт, хотя старательно отгонял от себя эту мысль, но она настойчиво врезалась ему в сознание, как бутылка, брошенная в море, которую возвращает на берег каждая следующая волна. Эти, видимо, предпочитали иметь дело с мужчинами, потому что женщина была всего одна-единственная, а мужчин около тридцати – в общей сложности. Когда с ними разберутся – а Сильвер не сомневался, что это случится, потому что после каждого досмотра и распознания волшебника их заковывали в кандалы из антиволшебного сплава, а убегать сейчас означало верную гибель – примутся за женщину с малышом. Самое интересное оставляли на потом, поэтому «разговоры» с мужской частью становились всё более короткими и лаконичными. Сильверу не надо было видеть людей, устроивших всё это, чтобы проникнуться к ним искренними и глубокими презрением и ненавистью. Закончив с мужчинами, они примутся за женщину и уж точно, перед тем, как продать в какой-нибудь бордель, проделают с ней всё, что проделывают мерзавцы с беззащитными женщинами, за которых некому заступится. Ребёнку было от силы года четыре, поэтому его, скорее всего, пристрелят на месте или заберут куда-нибудь, чтобы убить чуть позже. Сильвер рассеянно прислушивался к тому, что происходит слева от него, страстно надеясь, что, когда безжалостные пальцы сомкнуться у него на запястье, за болью последует смерть. Иногда он ловил на себе взгляды этой женщины, и тут же отворачивался от её истошно орущих глаз, которые умоляли его о чём-то. Она не могла не понимать, что его судьба никак не повлияет на её, и что вне зависимости от того, будет он жить или нет, на следующий день в это же время ребёнка с ней уже не будет. Когда его – Сильвера – сюда притащили, она уже сидела здесь в точно таком же положении, только тогда её лицо было просто белым и неподвижным, а теперь опухло, покраснело и оплыло. К тому времени её мужа уже вынесли из лачуги безжизненного, избитого, переломанного и болтающегося, как кукла без костей, и выбросили в яму за каменной, шести метров в высоту, оградой. На следующий день новоявленных рабов послали «выкорчёвывать сорняки», потому что их стало слишком много. И Сильвер отлично понял, что это были за сорняки. Ребёнок хрипло, исступлённо стал звать отца, и, если бы Сильвер мог, он бы встал и убежал. Каждое слово давило на голову, и в глазах всё поплыло, живот свело судорожной пустотой, которую обострял голод и собранный в пружину страх. Помимо того, что в животе было пусто, там было ещё и больно. Непонятно было даже, как эта пустота может так болеть. Только не здесь, умолял он себя, ощущая, как чья-то невидимая рука стягивает путы на горле и сердце, мешая продышаться, только не здесь...* * *
...Слыша в каждой клеточке тела её смех, он знал, что, оставь ему сына, он бы нашёл в себе силы и потребность пережить то, что она исчезла из его жизни навсегда, может, даже решился бы на вторую женитьбу, лишь бы иметь возможность лохматить сыну макушку и прижимать его щеку к своим губам, вознося к плечам. Грей был абсолютным его внешним повторением: те же торчащие чёрные волосы, тот же обаятельный насмешливый взгляд, улыбка в уголках рта, те же взлёты-падения руки, обезоруживающие своей непринуждённостью. Только изнутри вдруг проскакивала мать, неожиданно, внезапно, пунктуально и метко, что они оба – и жена, и он – застывали в растерянности, а потом Сильвер чувствовал облегчение в осознании того, что сын вырастет совсем другим мужчиной. Годами он выпрашивал у неё второго ребёнка, безуспешно, правда. А теперь мысленно был ей благодарен – будь их двое или того больше, он бы просто... впрочем, он даже боялся думать, что бы было с ним, потеряй он их так же, как он потерял единственного Грея. Они вдвоём пробирались сквозь ревущий, стонущий, пропитанный ржавчиной и кровью город, прижавшись друг к другу, как две одинокие песчинки, прибившиеся одна к другой, ища защиты. Мальчик всхлипывал, поминутно пытаясь оглянуться назад, надеясь, что мать нагонит их, как и обещала. Но за спиной была лишь стена пыли и руины, а люди, погребённые в собственных домах, безмолвны и отстранённы, лишь изредка протягивая из-под обломков безжизненную руку или ногу, и Грей ещё сильнее вжимался в отцовское колено, зажмуривая глаза. Наверное, так он старался задавить слёзы, но Сильвер (и он ненавидел себя за это) на него не смотрел. Он не мог выносить слёз Грея, терзаясь только жгучей болью и состраданием к своему ребёнку. Под конец они сжал Грея в объятиях, одними губами произнося слова молитвы и уже мысленно смирившись со своей смертью. Кроме того, он не отличал смерти жены и сына от своей собственной, поэтому почти не боялся. Это ему казалось таким же решённым делом, как то, что после понедельника будет вторник. Он уже не искал спасения для себя, он искал его для Грея. Предложи ему все сокровища мира в обмен на жизнь единственного родного существа, его продолжения, крови, плоти, в конце концов, он бы отмахнулся, имея возможность прижаться губами ко лбу мальчика, расцеловать, сжать и не отпускать от себя ни на шаг. Он был из тех мужчин, которым в принципе нравиться быть отцами, поэтому сына он любил всепоглощающей, смывающей на своём пути всякие другие чувства любовью, понимая возможную неправильность своего отношения. Поэтому иногда он давал Грею оплеух – для очистки совести. Остальное было делом матери, которую Грей безусловно любил, так же безусловно слушался, а временами боялся. И теперь, как бы он ни хотел, Сильвер не мог позволить себе развернуться и отправиться её искать – у него на руках был сын, и он был обязан его спасти. Изнурённые, насмерть перепуганные и одинокие, они сменили бег на быстрый шаг. Грей шумно всхлипывал, стараясь продышаться и одновременно не дышать слишком громко, чтобы не нервировать отца. Обнял его пояс и прильнул виском к ремню. Едва ворочая непослушным иссохшим языком, отец предложил мальчику помолиться вместе с ним, отчаянно боясь выпустить его руку из своей вспотевшей холодной ладони. У него шумело в ушах, сердце подскочило к горлу и уже там выделывало чёрт знает что. Судорожно облизнув пересохшие губы, Сильвер раскрыл рот, чтобы начать молитву. И мгновением позже он умер. По крайне мере, так он подумал. Ему на голову вдруг обрушилось раскалённое железо, желудок вскипел, глаза выползли вперёд, грозясь вылезти из обрит. Он ослеп от боли и ужаса. Всё вдруг сделалось расплывчатым, таким туманным и далёким, будто вообще не с ним, затем последовал второй удар – по спине, после которого он безвольно рухнул на землю, изо всех сил заставляя себя продолжать думать про сына. Про Грея, про его мальчика, его дитя, его жизнь, его душу... после этого он погрузился в какой-то странный, тяжёлый сон, где было темно и душно, тесно, одиноко и тоскливо. Ему тогда снилось, будто жена отворотила от него лицо, отмеченное выражением равнодушия, и он вновь оказался в тесной своей квартирке, пыльной и захламлённой. И какие-то ужасные, длинные руки тянулись к нему, терзали, рвали на части, норовя утащить в свою гибельную, могильную утробу, и он бессильно сопротивлялся, звал её, старался дотянуться, но она неумолимо отдалялась, как будто их разделяло нечто невидимое и непобедимое, и он кричал, истошно вырывая из груди её имя, пока она наконец не развернулась и не сказала: «Сильвер! Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется». Потом он вдруг с ужасом вспомнил, что оставил Грея одного среди горящего, обречённого города под смертоносной тенью бушующего чудовища, и от этого проснулся. Сначала он подумал, что на самом деле ослеп. Потом слабыми пальцами дотронулся до пульсирующего лба и нащупал там мясо, вскрикнул от резкой боли и дотронулся до левого глаза, который он никак не мог открыть. Минут пять он потратил на то, чтобы освободить глаз от толстой коричневой корки запёкшейся крови. А когда он, превозмогая боль во всём теле, будто его разломали надвое, перегнув через колено, оглянулся, застыл с парализованным открытым ртом. Это было продолжением дурного сна. Где-то с два часа он бродил среди обломков своего дома, своей родины, судорожно вглядываясь в пространство и тщетно пытаясь уловить хоть один намёк, единственный знак, боясь пропустить что-то важное, малейшее колебание воздуха. Но всё было безмолвно. Золотой купол церкви торчал среди руин одиноким осколком, красивым до нелепости, от рыночной площади осталась одна щебёнка, ставшая теперь из ярко жёлтой почти коричневой. Чуть поодаль он видел, как слетаются птицы на кровь и падаль, невероятным усилием подавив подступивший ком дурноты, продолжая шагать сквозь осколки и обрывки, глухо шепча их имена, боясь разрыдаться. Наконец трясущиеся колени напрочь отказались служить, и он повалился на землю, разодрав чуть ли не всё лицо и руки, обессилевший и словно придавленный собственной жизнью. Чувство вины живого перед мёртвыми. Долго он пытался найти опору в земле, но пляшущие пальцы всё время соскальзывали, больно и опасно выворачиваясь. Шрам закровоточил. Он поднёс неслушающуюся его ладонь ко лбу, и на лице у него отразилась гримаса боли, он сморщился и застонал, а потом, нечаянно скользнув пальцами на щёки, ощутил влагу, которая на поверку оказалась вовсе не кровью. Ещё с минут сорок он лежал на земле и рыдал от горя и вины, а когда слёзы плотной раковиной облепили его измученное, истерзанное лицо, он впился пальцами в волосы, запрокинул голову и завыл в голос, как никогда в жизни не выл – ни до, ни после. Всё внутри превратилось в одну большую извивающуюся, выворачивающуюся, сотрясающуюся от рыданий и стонов кучу, где невозможно было разобрать ни одного членораздельного слова; каждая клеточка отчаянно, исступлённо сопротивлялась действительности, шарахая его об неё головой. Несколько раз ему казалось, что он потерял сознание. Да так, наверное, и было, только в какой-то момент он совершенно перестал понимать, что с ним происходит. Ему не оставили даже тел, которые можно было оплакать и похоронить по-человечески. К вечеру он отыскал недалеко две деревянные доски, кое-как сумев придать им крестообразную форму и нацарапал их имена. Каждая секунда, что он проводил за этим занятием, отзывалась каким-то взрывным толчком боли и спазмом. Это не могло быть правдой, твердило всё его существо бессильно. Он не мог поверить, что, оставив в живых его, человека утлого и уже всё-таки кое-чего пожившего, Бог не сохранил жизнь его ребёнку, не уберёг, не укрыл, не согрел, не защитил своей огромной милосердной ладонью. Ещё четверть часа ушло на то, чтобы крест встал в землю, и всё это время это ужасное «нет», пульсируя, долбило его в висок. Когда он кончил, он закашлялся и минут пять не мог заставить воздух пройти через горло, точно туда вставили пробку. Сильвер покинул город тем же вечером, прихватив с собой кое-что из уцелевшего после погрома. Не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей пустоты, разверзшейся тёмной бездонной пропастью где-то в области солнечного сплетения, одновременно с этим он был уверен. В чём, он и сам не понимал. Так художник уже заранее предвидит разрозненные частички мозаики, которые со временем должны состыковаться и слиться в одно прекрасное, пёстрое полотно, однако сейчас даже близко не представляет, что из этого выйдет. В последний раз бегло оглядев самопальные могилы и торчащий купол церкви, Сильвер слегка нахмурился, стиснув зубы и боясь передумать. Наконец он, невероятным усилием заставив свои словно приклеенные ноги отлепиться от земли, отвернулся и побрёл прочь, прочь от этого города обречённых со своими призраками, мрачной тишиной и эхом отзвучавшей музыки, под которую они когда-то славно станцевали на осеннем празднике. С тех пор он вообще никогда не оборачивался из страха не суметь вновь смотреть перед собой. Так Сильвер отвернулся от Бога.* * *
Очевидно, место это было обсижено и пригрето уже довольно давно, потому что на расстоянии около четырёх или даже пяти метров лес был вырублен, и его место заняли так называемые «палатки персонала». Здесь ночевали надзиратели, которых было на весь лагерь где-то десятка два-три. За палатками высилась ограда, стена, неприступная и давящая, высокомерно блюдущая своих пленников со всех сторон, а над нею виднелись верхушки деревьев, как редкие волосёнки на лысой голове. На лес постепенно стали спускаться сумерки, и яркое, ослепляющее солнечное око постепенно стало скрываться за деревьями, словно обходя свои владения во время вечернего осмотра. Наконец мужчину, который до своего исчезновения в гибельном квадрате дверного проёма лачуги сидел в двадцати шагах от Сильвера, вывели оттуда, бледного, почти серого, сгорбившегося, и чуть ли не пинками загнали в сарай, который после этого заперли на три замка, ключ от которых хранился у главного. Никто из пленных его не знал и не видел, потому что он исчезал таким же загадочным образом, как и появлялся, но Сильвер ни секунды не сомневался, что не хотел бы повстречаться с ним за выпивкой и ужином. Исчезал главный ещё до захода солнца, ибо слыл человеком занятым и дьявольски трудоспособным, а без него надзиратели не осмеливались проводить «естественный отбор», поэтому оставшихся загоняли в одну из задних комнат хижины, где ему и одному было бы трудно развернуться, а пришлось ютиться вшестером, от чего в комнате моментально сделалось жарко и душно. Изнывая от боли в мышцах и сдавливающих запястья верёвок, Сильвер вяло прислонился затылком к прохладному дереву и чуть слышно вздохнул, чувствуя, как нарастает головная боль, как рождается одна волна и, ударившись о череп с размахом просто неописуемым, плавно переходит в новую. Он понимал, что от голода, который перестал ощущать, и напряжения начинает потихоньку одуревать, но больше его удивило то, что он вдруг начал слышать, как загудели от усталости его ноги, о чём он уже давно перестал задумываться. На ночь им в комнату бросили какой-то ломоть хлеба, как женщины и дети бросают голубям на улице, отломив от того места булки, где хрустящая корочка не покрылась глазурью. Руки были связаны, приходилось есть с пола. Сосед кивком обратился к Сильверу: будешь, мол? Тот отрицательно покачал головой и опять откинулся головой на стену, зная, какие голодные мучения ожидают его, проглоти он хоть крошку. Внезапно он вспомнил про женщину с ребёнком, только сейчас заметив, что их среди собравшихся не было. Сильвер никак не мог понять, почему это так его беспокоит, и отчего он снова и снова к этому возвращается, пока не обнаружил, что сидит, сгорбившись, изо всех сил стараясь сохранять ровность дыхания, тогда как тяжёлый, точно вода, воздух, давит на уши, в которых стучит кровь; пытаясь наспех прикрыть и унять незалеченное сердце. Горло болезненно сдавило, но усилием воли Сильвер вновь прислонился к стене затылком, ощутив божественную, спасительную прохладу. Вскоре подавленное гудение в комнате стих, даже шёпот смолк, и наступила угнетающая, всепоглощающая тишина, обычно предшествующая чему-то торжественному и пугающему, как оглашение приговора или диагноза, что временами бывает взаимозаменяемым. Убедившись, что заснуть ему не удастся, Сильвер мысленно порадовался возможности поразмышлять, не будучи обязанным посвящать кого-либо в свои мытарства. Наконец ему выпада возможность тихо подумать, не чувствуя необходимости лишний раз раскрывать рот – о своём положении ему думать совсем не хотелось, потому как почти всё ему было ясно. Поёрзав немного в пригретом им уголке, он стал вспоминать, о чём мог бы безболезненно подумать, но, что бы ни приходило в голову, сводилось к жене и сыну, к родному городу, где жили его самые счастливые и самые горькие воспоминания. Промучившись так с полчаса, Сильвер нашёл некоторое утешение в том, что удобно (по крайней мере, так ему казалось) склонил набок голову, потом увидел сквозь дальнее окно свет костра, разведённого надзирателями на время ночных вахт. Точно такой же разводил и он сам, когда они с Мириам останавливались где-нибудь на ночлег, заморив голод несколькими пойманными птицами или даже готовыми, что было неописуемой роскошью, сочившейся соком и ароматом качественного сделанного дела. Мириам. Славная, пропащая душа, отмеченная им какой-то странной, нелепой нежностью, которую он сам себе силился объяснить – не как к женщине, а как к человеку. Тут было о чём подумать, кроме того, Сильверу некуда было торопиться. Ему предстояла бесконечная бессонная ночь.