А я? Что я могу этим жарким утром, Этих дней золотых уже на исходе? Вспоминать об одной любови, печальной и утлой, Тосковать о едва ли реальной свободе... Вероника Долина
...В одном из городов, куда её занесло ветром легкомысленным и во всех смыслах случайным, шалым и неистово мечущимся из стороны в сторону, стоит Земле накрениться градусов, эдак, на пять сверх обычного, она поймала себя на том, что притормаживает около каждого ларька и прилавка. В какой-то момент она, немногословная, с колким взглядом и насмешливой складкой в уголке рта, презирающая всякого рода сентиментальности и долгие выяснения отношений, обнаружила себя рассматривающей медные дешёвые браслеты, которыми – целыми гроздьями – торговали по всему Фиору, и которые она никогда в жизни бы не надела. Потом она, рассеянно вертя головой по сторонам, набрела на шляпную лавку, и минут пятнадцать тщетно пыталась пристроить чёрную плетёную шляпку на своей высокой причёске, бессильно стараясь запихнуть под безвольные и хлипкие поля вьющиеся огненно-рыжие локоны. Словом, такого торжества женского начала Мириам не чувствовала уже давно. Увернувшись, однако, от настойчивых предложений выпить кофе, она поспешно зашагала прочь в глубь площади, и ненадолго застыла в немом изумлении, потому что уже почти два года не видела столько людей в одном месте. Всё казалось далёким и расплывчатым сном, когда уже невозможно понять – прошлой ночью это было или неделю назад, во мгновение ока её жизнь – уже законченная... – вдруг как-то вздрогнула, затрепетала, оживилась, потянулась сладостно... Странное блаженство обволакивало горло, в висках застучала кровь, из глубин живота поднимался обжигающий жар, волнующий, как перед далёким путешествием, где тебя ждут новые страны, новые лица... На слепых ногах она двинулась вперёд, и всё её существо замерло в сладкой, необъяснимой тоске по чему-то такому же загадочному... Точно ей вдруг на секунду, на один яркий миг показали что-то, чего она не ждала и ждать зареклась, а потом просто забыла, как это бывает, по прошествии времени. Стоит сказать, в уме плюсуя это к немногословности Мириам и сопротивлении, холодном и непреклонном, всяким новым связам и знакомствам, что она ничего и не помнила, кроме своего имени. Однажды ей пришлось глядеть на себя в зеркале в полный рост (и это вызвало волну изумления и даже перехватывающего горло восхищения при виде красивой молодой женщины, с которой она столкнулась нос к носу), и на вид ей можно было дать никак не больше тридцати, а то и меньше. Мириам была хороша, и она это знала: белая матовая кожа, испещрённая на переносице тёмными веснушками, тёмные глаза, рыжие вьющиеся волосы, скрывающие её со спины до самых ног, полный подтянутый бюст, длинные ноги... Всё как положено, хороша. Вот только она не знала, как быть с теми тридцатью – или около того – годами, которых она не помнила, но которые были очевидны и смешны для отрицания. И странная метка на теле – на правом плече, выжженная на коже: силуэт лилии, над нею парит трёхконечная корона, а по бокам расположилось два крыла. Откуда она взялась, Мириам понятия не имела, хотя считала, что была очень глупа, если позволила кому-то так испортить красивое тело. И периодически, внезапно, как пулей в лоб, на неё находило какое-то странное, пугающее ощущение – как это называется?.. Ах да, дежавю. Тогда из глубин её неказистой, перекошенной судьбы вдруг выплывали картинки, мгновенно меркнувшие, короткие, как ожог, и леденящие её и без того озябшую душу, так что несколько минут ей требовалось на то, чтобы прийти в себя и унять дрожь в коленях. Ужас сотрясал её тело, как всякое неизбежное, не подлежащее объяснению. Мириам была молчалива и нарочито своенравна, как подросток, видящий себя покорителем всех и вся, но при этом каждое утро спрашивающий у матери, как там на улице и что ему лучше одеть, и так же ненавидела свою учесть, привязанная, пленная. Навязанная этому миру, или наоборот – мир этот был ей навязан против её воли... «... и да будет жизнь твоя в руках моих...» ...Ей нравился человеческий галдёж, потому что только слыша бесконечный трезвон и болтовню, она чувствовала, что все на своих местах, и вообще всё идёт так, как должно. И пусть вникнуть во что бы то ни было она пыталась безуспешно, коротать так свой бестолковый, легкомысленный путь было куда более приятно и незаметно, рассматривая вывески, принюхиваясь и примеряясь то к тому, то к другому аромату, просто шататься без дела, праздно, свободно, упоённо, заглядываясь на ту, на эту витрину, рассматривая прохожих и мысленно выводя их портреты на бумагу в словах... Мириам никуда не торопилась, не спешила, ничего не планировала, пока была такая возможность. Теперь, когда после первого своего порыва она слегка поостыла, поиски её слегка забуксовали. Одновременно это было досадным, но принёсшим неимоверное облегчение обстоятельством, и Мириам никак не могла решить, радоваться ей этому или проявить обеспокоенность. Впрочем, ветер, меняющийся так часто, что вряд ли мог иметь какое-либо отношение к погодным условиям или ежегодным-сезонным природным заморочкам, несущий её на своих ладонях, непредсказуемый и беспризорный, и без того приносил её не туда, куда бы ей хотелось, так что Мириам не удивилась бы, если бы узнала, что кто-то специально накреняет планету, дабы не дать ей осуществить задуманное. Тем днём она почти смирилась с невозможностью своего рискованного предприятия. Потерянная, во всех смыслах слова, она продолжала бродить среди прилавков, поминутно застревая то на одном, то на другом, пока не остановилась и не огляделась. Знакомых выловить она, конечно, не рассчитывала (разумеется, она понимала, что при нынешнем положении вещей даже ткни ей в лицо родную мать – Мириам её не узнает), и всё-таки внимательно выуживала из толпы хоть что-нибудь, на чём можно без стыда остановить взгляд, чтобы отдохнуть, прислонившись виском к божественно прохладному камню, из которого была выложена площадь и дома. Так она обнаружила мужчину, стоящего вполоборота к ней перед цветочной лавкой, пока пожилая женщина любовно заворачивала ему букет дивных белых ирисов. Черноволосый, обаятельно-небрежный, он терпеливо ждал, и Мириам скорее прочитала по губам старушки, чем услышала: «Вашей жене должно понравиться...», и мысленно пожалела этого беднягу, который, судя по всему, был явно с женой не в ладах, если таковая вообще существовала. Мириам хорошо знала эту ямочку в уголке губ и эту улыбку, горестно-истерическую в сути и сдержанно-вежливую с виду. Он заплатил, что-то сказал, старушка отдала сдачу, что-то ответила, и всё приглушённо, усыпляюще обыкновенно и буднично, что Мириам уже и не пыталась вникнуть в разговор, её не касающийся. И вдруг этот мужчина слегка развернулся, подался чуть левее, и на мгновение она увидела обаятельный полумесяц его правильного лица, аккуратного и породистого, с неверной улыбкой в уголках рта и рваным шрамом, рассекающим лоб и висок, этакий дизайнерский ход (а выглядеть мужественно – дорогое удовольствие). Крестообразная серьга поймала косой солнечный луч, выстрелила и потухла. В следующую секунду лицо скрылось. В этот момент он принял на руки букет ирисов и, чуть наклонив голову в знак благодарности, неторопливо побрёл прочь, исчезнув на следующем крутом повороте за угол. Эта мгновенная вспышка обдала её такой сильной волной любовной жалобы, что на несколько секунд она ослепла, потом сползла мокрой от пота спиной по стене и долго ошалело глядела перед собой. Тщетно и мучительно она пыталась сообразить, ухватить, что такое с ней сейчас произошло, ведь очевидно, что стряслось нечто жуткое, роковое, непоправимое... И главным тому доказательством было то, что тут же перед её мысленным взором со скоростью невообразимой пронёсся целый караван ослепительных картинок из каких-то иных измерений её существования, нутро заныло, горло сдавило спазмом... Она поднялась на своих неслушающихся, что было несусветной редкостью, ногах, разглядев его затылок где-то на кромке бушующего океана горожан, сначала отшатнулась, затем беспомощно подалась вперёд, обо всём вдруг позабыв. Тогда Мириам поняла, что пропала, и что теперь для неё не имеет значения, кому предназначается букет ирисов. Ещё часа два она бродила по городу, заглядывая в запотевшие окошки кабаков, ныряя и погружаясь то в один переулок, то в другой, но его она не нашла, как ни старалась... Ей хотелось поскорее разглядеть его, жадно рассматривая лицо в анфас, впитывая каждую складочку, наслаждаясь любым крохотным движением чётко очерченных чёрных бровей и губ, хотелось вместить подбородок в ладони, изучить глаза и скулы. Её изорванная в клочья, перекроенная, спаянная кое-как жизнь вдруг встрепенулась и понеслась вперёд, с всплеском вырвалась на самый гребень волны и трепетно забилась о воду хвостиком, как золотая рыбка. В глазах у неё посветлело, сделалось цветно, грудь изнывала в сладостном, мучительном томлении, ледяные пальцы дрожали. Нелепое, почти детское волнение запульсировало в горле. Наконец она обнаружила себя около въездных ворот, удивлённую и уставшую, растерянно оглядывающуюся. Тем вечером Мириам окончательно осознала то, насколько запуталась, отстала от какого-то невидимого неумолимого движения, и одновременно с этим и то, что встала на какую-то такую дорогу, с которой ей теперь не свернуть, запустила неведомый механизм, мгновенно пришедший в движение и поволокший её по извилинам и ухабам за шкирку, как преступника, которого безжалостный надзиратель возвращает после попытки побега в камеру.* * *
Второй раз судьба сшибла их несколько месяцев спустя, когда у неё появились деньги (всё, лишь бы сбежать из этого проклятого мрачного безвкусного подземелья), к которым она всегда относилась с почтительной опаской, то есть почти не считала, и она сняла небольшой одноместный номер в одной гостинице, где ей нужно было переждать, пока без неё закончится некая заварушка. По правде говоря, Мириам было невыносимо думать, что подобный пустяк заставляет её прятаться под покровительством человеческой сферы услуг, когда сама она была под крылом чуть ли не самой могущественной тёмной гильдии, какую только можно было вообразить, но в конце концов гордость переборола всё остальное, а комнатой она осталась довольна. Забрав у портье ключи, сбросив с себя одежду (ободранная на рукавах длинная коричневая рубаха, подпоясанная жёстким ремнём, шаровары и сапоги, а также ещё и несколько деревянных пластин, перевязанных друг с другом, образуя нечто вроде бронежилета спереди, то есть на груди, и сетчатые перчатки, от которых давно пора избавиться...), она наконец смогла всласть выругаться и, как срубленное дерево, рухнула на кровать, ощутив пищащую, противную боль в лодыжке, предмет подвываний её гордости и захлёбывающейся жажды реванша. Пару недель назад она в очередной раз сбежала из здания гильдии «ненадолго», как бы из забывчивости не спросившись разрешения у надлежащих инстанций, на что Кёка (которую Мириам просто ненавидела) приказала одному из солдат немедленно водворить девчонку в лоно гильдии. Между тем выглядело всё это так, будто бы бывалый и абсолютно не поддающийся никаким экстремальным потрясениям муж просить вернуть ему сбежавшую после скандала жену, махнув рукой с улыбкой добродушного, даже томно-добродушного визиря. Сначала Мириам старательно делала вид, что не расслышала, а потом, когда солдат возымел неосторожность сделать ей непристойное предложение, то практически полетел вверх тормашками в воду, сверкая задницей. Эта невинная шалость не прошла для Мириам даром, потому что один из тех муравьёв, которые тысячами трудились во имя неясных целей по всей территории «Куба», мечом её всё-таки задел. Так что трудно было вообще сказать – а так ли они хотели возвращать её назад, или Кёка таким образом разгоняла застоявшуюся скуку и ожидание, которое то перегорало, то возгоралось с новой силой, и начинало надоедать, особенно когда Франмальт заводил длинную и однообразную песню на предмет того, сколько душ в результате ему достанется, бесстыдно и занудно присобачивая к концу каждой фразы какое-нибудь вопросительное местоимение, вроде «Сколько? Какое? Как?», и тогда Мириам приходилось совершать нечеловеческое усилие, чтобы ему не врезать. ...Он сидел на первом этаже на скамейке, прикрыв глаза в полудрёме, со скрещёнными на груди руками. Мириам сначала остолбенела, онемела, первой мыслью было – бежать, немедленно исчезнуть, сделать всё, чтобы он не узнал о её существовании. И ей было всё равно, что случится с ней, когда она вернётся в то место, которое была вынуждена называть своим домом, даже если бы после этого её отдали госпоже Кёке на растерзание. (Однажды ей доводилось видеть, как Кёка обходится с теми, кого поручили ей в присмотр. Это было всё равно, что безнаказанно играть в одни ворота: жертв раздевали догола и растягивали во весь рост, придавив к холодной сырой стене, а потом, постепенно прибавляя градус, так прыгунам в высоту после каждого удачного перелёта поднимают планку, пропускают через распластанное в воздухе, беспомощное обнажённое тело истерические, невыносимые импульсы боли. По мере того, как душераздирающие крики становятся сдавленней, больше напоминая подвывания подстреленного зверя – Мириам буквально видела это – Кёка подбиралась, источая такое удовольствие, что Мириам готова была скривиться от омерзения.) Из приоткрытой двери лился густой свет, как от расплавленного золота, на полу распластались кривые солнечные квадраты от рассечённых оконной рамой лучей. Подавив несвойственное ей смущение, Мириам прошла через всю парадную комнату, где за стойкой дремал портье, уложив голову на согнутый локоть. Поравнявшись с отдыхающим на скамейке, она на минуту остановилась, вгляделась в его лицо. Только сейчас Мириам отчётливо осознала, какая пропасть между ней и им – между ней и всеми остальными людьми. Потому что и он, и все остальные теперь для неё просто смертные. Она будет жить столько, сколько будет угодно Монаху, а он состарится и умрёт, какое бы мнение на этот счёт она ни имела. И вышла. И сразу же утонула в керамическом свете предзакатного солнца, сладостно подставляя лицо ветерку, приносящему от лотков аппетитный запах выпечки, корицы, специй. Глаза останавливались то на веере, то на глиняной тарелочке, то на кувшине, ей даже вручили бесплатно булку с сахарной пудрой, как одной из самых симпатичных покупательниц, а она и не знала, что так можно... Она запойно бродила по улицам, слушала разговоры, подсматривала через плечо в газеты, читала заметки, один раз даже подкинула ребятишкам мячик, и в груди снова шевельнулось это – как бишь его? – дежавю, точно где-то с ней это случалось, она ощутила в груди болезненное сжатие, захотелось расплакаться, а она и сама не понимала, почему. Следующие два часа она провела на лодке в окружении нескольких женщин, обмотанных платками с ног до головы так, что за ними тянулся целый шлейф шарфиков, бахромы, росписей... Мириам завороженно разглядывала их тонкие костистые смуглые пальцы в тяжёлых золотых перстнях. Затем они отчалили. Слегка покачиваясь, как идущая утка, лодка плавно скользила, рассекая маленькие волны, они заплывали под низкие мосты, сердце у неё сжималось от страха, когда она в отдалении видела низкий каменный свод, понимая головой, что на самом деле он выше, и всё равно... Она упоённо слушала, как женщины затянули какую-то свою песню, подвывая, вибрируя, совершая умопомрачительные скачки тональностей и регистров. На проплывающем мимо судёнышке юноши замахали им руками и огромными кружками, Мириам нахмурилась, они рассмеялись, и после этого заплыли под мост, где ничего не было слышно, кроме шума воды. Боже мой, разве можно расстаться с этой бесконечной, мелодичной, плавно покачивающейся жизнью? С этой лагуной, бездонной, сказочной, упоительно прекрасной, этой дивной песней, вибрирующей в твоём собственном молчаливом горле, с этими негласными дружбами, обоюдными любовями? Всё на свете отдала бы за шанс стать настоящей, живой женщиной, имеющей право любить, обожать, сходить с ума, умирать от любви и страсти, мучиться, сомневаться, жить, как все остальные. Быть просто женщиной... Она решила тихо уйти этой ночью – не терять ни минуты – и продолжить свои поиски. Что бы там ни было.* * *
Сразу за въездными воротами начиналась обширная равнина, всё ещё покрытая низкой, усталой, поникшей травой, а впереди маячил восточный лес, через который протекала река, впадающая в море и служащая водным путём для моряков из Магнолии и Харудзиона. Мириам осторожно прошла мимо конюшен, мимоходом успев пораскинуть, удастся ли сволочь какого-нибудь жеребца для удобства в дороге, но осеклась. Чем меньше людей знает о её существовании, тем лучше. Несколько раз ей приходилось останавливаться и минут пятнадцать просто подобострастно изображать праздное безделье, женскую раздольность, пока наконец не покинула город, вздохнув с облегчением. В очередной раз шалый ветер, внезапно переменивший направление по велению каких-то собственных смутных соображений, увлекал её прочь и будоражил неизвестностью. Визгливый, почти детский страх дёрнулся у неё в груди маленьким тщедушным червячком, но она задавила его, как давят мух тяжёлыми сапогами, и с головой погрузилась в бездонную утробу ночного леса. Поминутно она моргала, ожидая, когда глаза привыкнут, прислушивалась, губы вздрагивали, когда короткий громкий шорох просвистывал под ногами или за спиной. Когда она вышла к реке, луна уже светила, вода умиротворённо журчала, незаметно перемещаясь слева направо от Мириам. Рядом с водой Мириам почему-то отчётливее ощутила нытьё лодыжки и мысленно в очередной раз прокляла и солдата, и чёртов Тартарос, и всех демонов вместе взятых. Но Мириам не была демоном, да и человеком уже не была. Факт, отражающий её положение, так ладно вязался с её собственными чувствами, что становилось невыносимо горько: ей ни там, ни здесь нет места... – Надо же, а я ждала тебя гораздо позже, – пропели грудным голосом у неё за спиной. Во мгновение ока Мириам взмокла, кровь ударила в голову больше даже не от страха, а от отвращения, которое бурлило и горело внутри, как будто забыли вынуть пробку. Из темноты выступила огромная птица, сложившая крылья. Так сначала показалось, а когда она приблизилась, окончательно сбросив накидку теней крон деревьев, Мириам испытала повторный приступ ненависти. С тяжёлыми веками и царственной поступью императрицы, к ней приближалась Кёка. Стоило отдать ей должное: будучи одной из самых мерзостных демонов – по мнению Мириам – Тартароса (хотя все они были, каждый в своей области, просто нелепо омерзительны), Кёка умудрялась выглядеть элегантно, в своём роде. Независимо от ситуации, она несла себя гордо и властно, источая силу и безнаказанность, напирала всем – от груди до когтей. Мириам инстинктивно отшатнулась. – Ж-ждали?.. Кёка подобрала подбородок и сделала резкий выпад когтистой лапой. Мириам даже не успела испугаться, как её шею, грудь, живот, ноги, обвили смертоносные путы, мешающие дышать, она подавилась бессильным воплем боли и беспомощно и исступлённо вцепилась пальцами в жгуты, сковавшие её. В следующую её взгляд загородила всепоглощающая, нестерпимая, адская боль, как будто её рвали на куски, терзали и сдавливали тиски, всё исчезло, в глазах стало темно от страдания. Мириам даже не знала, кричала ли в тот момент. Когда сознание вернулось к ней, всё уже закончилось, а в лицо ей смотрели хищные глаза Кёки. – В следующей жизни, когда ты станешь кошкой, – вкрадчиво, с расстановкой, почти ласково говорила она, – можешь ходить, где вздумается и гулять самой по себе, куда захочешь и когда, ни у кого не спрашивая. А раз этого пока не случилось, раз ты ещё одна из нас, то впредь будь попредупредительнее. Не забывай, почему ты сейчас стоишь на земле. Твоя жизнь – у нас, не так ли? Язык у неё засох, хотя Мириам очень хотелось высказать, что она обо всём этом думает. – Ты нужна Ки-Су, значит, нужна нам, поэтому убить тебя я не могу. Хотя мне самой с трудом верится, что я проделала столь длинный путь ради такой мелочёвки... Видимо, совсем мы тебя избаловали. А ведь никто не говорил, что тебя нельзя наказывать. Ей показалось, что её бросили в костёр или обвязали горящими верёвками. Каждая клеточка тела вопила, извивалась и стенала, мозги кипели... Так прошла целая вечность, а в действительности не больше минуты, и Мириам, ослепшая от боли, мокрая насквозь, с многочисленными кровоподтёками, царапинами и ссадинами, а также жгучей болью в лодыжке, повалилась на землю, едва выхватывая влажными губами воздух. Потом на одежде она заметила чёрные следы от адских пут, деревянные пластины треснули и теперь безвольными обломками свисали с плеч. Чёртова Кёка умела повышать чувствительность боли у людей, за счёт чего могла растягивать своё кровожадное удовольствие на долгие часы, то прибавляя, то сбавляя градус чувствительности у своих жертв, как кот позволяет мышке отбежать недалеко и вновь придвигает её к себе смертоносной лапой. Только до этого момента Мириам считала, что все эти фокусы действуют лишь на живых людей. Подобное неприятное открытие как будто погасило в ней до сего момента теплящийся огонёк спесивости. Пока боль медленно, неохотно отступала, Мириам всё отчётливей видела по правую руку от себя тёмный силуэт огромной птицы. – Ну что ж, вот теперь можешь гулять спокойно, пока я за тобой не пришлю. Она царственно развернулась и уже успела сделать несколько шагов, как вдруг остановилась и, немного помолчав, проговорила тоном беспечным: – Гм, кажется, как-то тут похолодало. В следующий миг Кёка исчезла. Хотя боли больше не было, Мириам не могла заставить ноги себя слушаться. Колени подкашивались, и она несколько раз падала на землю, срубленная под корень. Ощущение собственного бессилия накатило на неё волной тошноты и спазмом отчаяния и уныния, и снова это показалось ей смутно знакомым... Она брела в лесу, как ей казалось, в обратном направлении, хотя давно потеряла ориентиры, и просто делала шаг за шагом, не обращая внимания на щекочущие её тонкие прутики и листья. Впрочем, Мириам не была свойственна продолжительная депрессия, и, какой бы уязвлённой и привязанной она себя не чувствовала, в конечном итоге так просто сдаваться она была не намерена. Во всё то время, которое было ей отпущено, она намеревалась сделать максимум возможного, что насолило бы Тартаросу, но выглядело бы нисколько с ней не связанным. Эти злорадные, заглушающие вибрацию в гудящих ногах, мысли сильно согрели ей душу и придали сил идти вперёд. И в этот миг судьба сшибла их снова. Она на секунду зажмурила глаза, опасаясь острых веток, и тогда её вдруг схватили за запястье, больно развернули к себе лицом и резко отбросили спиной к дереву. Все внутренние органы взбрыкнули, голова закружилась, она качнулась, но удержалась на ногах и только почувствовала, как над самым её лицом спросили: – Ты демон? Мириам опешила. Краем глаза она увидела, как её запястье прижали к стволу, и поняла, что это тот противник, которому она не может сопротивляться, хотя бы из-за банальной разницы весовых категорий. Это был он. Она столкнулась с ним нос к носу, умея разглядеть каждую складочку и морщинку, заглянуть в глаза и вдохнуть исходивший от него запах холода. Как завороженная, она смотрела на него, не моргая, не дыша от ужаса и счастья, не зная, можно ли верить, что она слышит его голос. Его лицо было неподвижно и мужественно, в голосе звучала сжатая в пружину ненависть. Такое она уже видела, когда однажды несколько волшебников каким-то чудесным образом обнаружили их логово и пришли по души демонов. И хотя ни один из них не выбрался из «Куба», Мириам хорошо запомнила этот взгляд, это выражение глаз, бровей, сжатый рот и волны ярости, которые ни с чем не спутаешь. «Убийца демонов!» – подумала она, после чего произнесла вслух: – Ну, а что, если так? Запястье сжали сильнее. В какой-то момент она подумала, что почла бы за счастье умереть от его рук, но тут вдруг обнаружила, что прослеживает его уходящий вниз взгляд. Ни на секунду не ослабляя хватки, он долго смотрел на её израненные, изодранные ноги, потом медленно обвёл взглядом всё её тело, отмеченное следами недавней пытки, напряжённо молчал. Затем посмотрел ей в лицо, скользнул взглядом вдоль её натужно усмехающейся физиономии, и сам усмехнулся. Лицо сразу смягчилось, подтаяло. От вспыхнувшей было неприязни не осталось и следа – обаятельная зараза. Он порывисто раскрыл пальцы, которыми стискивал её руку, долго смотрел на неё, потом удовлетворённо кивнул. – Ладно, извини, надо было убедиться. Поймав её недоумевающий взгляд, он пояснил: – Сердце кровью обливается, как представлю, что придётся убивать женщину, поэтому рад, что ты человек. А за неудобство прости, иначе было никак. Ему не обязательно было это говорить, потому как Мириам была уверена, что любая женщина сменит гнев на милость, когда увидит эти умильно приподнятые уголки рта. В следующий момент она обнаружила, что он назвал её человеком, и почувствовала себя ужасно виноватой. Впрочем, утешила она себя, от объяснений, что к чему и как, едва ли будет много пользы, поэтому удовлетворилась тем, что просто кивнула, как ей показалось, вполне дружелюбно. Всё её существо пребывало в каком-то экстазе, сроду молитвенному, она почти обомлела (в её случае это могло свидетельствовать также о помутнении рассудка, что, в общем, сути не меняет), оцепенела, оглохла, бессильно цепляясь за кору дерева побелевшими пальцами. «Да что же это, а?!» Он долго предлагал ей руку, она отнекивалась, в конце концов сдалась с неимоверным облегчением... они побрели обратно в город, который двадцать минут назад Мириам вожделела покинуть.