Рукояти мечей холодеют в руке, И отчаянье бьётся, как птица, в виске, И заходится сердце от ненависти! Владимир Высоцкий «Баллада о ненависти»
Он проснулся в воздухе. И не в переносном смысле, как можно было бы предположить, а в самом буквальном. Завис почти в двух метрах от пола, различая в темноте головы невольников, почти выгодно просматривающиеся с его позиции. Слегка выпрямившись, он почувствовал, как кончики торчащих назад волос касаются потолка. Сон слетел с Сильвера так же, как слетает хмель при тяжкой внезапной вести. Он просто оцепенел. Сидел на парящем в воздухе ковре, который мягко и плавно покачивал золотистыми кисточками, как лодка на гребне волн, и глядел перед собой, силясь ухватить, что такое с ним произошло. Когда первая волна потрясения улеглась, Сильвер предпринял некоторую попытку заглянуть под ковёр, дабы убедиться, что это не чья-нибудь дурацкая шутка, и он действительно висит в воздухе без всякого постороннего вмешательства. И это было непросто, потому что руки у него были скованны. С грехом пополам, он лёг на живот, стараясь производить как можно меньше шума и обеспечить себе нормальное возвращение в сидячее положение. Он долго и внимательно глядел под ковёр, силясь обнаружить какую-нибудь ниточку или проволоку, но ничего такого не нашёл. Стало быть, действие, произведённое ковром, естественное, если только это слово вообще уместно. Он принялся тщательно исследовать тот участок пола, где раньше лежал ковёр, но не увидел ничего, кроме маленького чёрного квадратика. А вот это уже кое-что. В таком случае, решил Сильвер, здесь напрашивается только одно объяснение. «Ковёр-самолёт» Как бы абсурдно это ни звучало. Но иного решения Сильвер не находил. Хотя сложно было представить себе, что подобного рода вещь могла оказаться в столь неподходящем для неё месте. Неужели эти твердолобые недоумки не знают, что их пленники храпят, развалившись на ковре, который умеет летать? Слабо верится. Но как иначе объяснить тот факт, что ковёр до сих пор здесь? Может ли быть, чтобы его употребили в действии, не зная его истинной природы? Он не мог поверить, но такой вывод напрашивался сам собой. Он сидел на ковре-самолёте в своей темнице, пока никем не замеченный, обалдевший и растерянный. С другой стороны, утро ещё даже и не теплится, а потенциальный план побега уже зрел у него в голове. Осталась только одна маленькая формальность. Маленькая, но существенная. Сильвер не знал, как ему теперь спуститься вниз. Повозившись немного, он плотно и удобно, насколько позволяли кандалы, уселся и задумался. Конечно, кое-что про ковры-самолёты он слышал, но никогда не видел настоящего, и секретов его использования не знал. Никаких заклинаний, никаких тайных волшебных слов. Но каким-то же образом ковёр взмыл в воздух, значит, управлять им всё-таки возможно. Другой вопрос, как. В один момент Сильвером овладело непреодолимое желание на всё плюнуть и просто спрыгнуть вниз. Ему было не впервой прыгать с высоты своего роста, но это был риск навести шум, да и потом, тогда ковёр могли бы обнаружить и обвинить их в попытке побега, которую они даже не успели осуществить. Однако в таком случае оставалось только одно: надо было поговорить с ковром. Сильвер уже было раскрыл рот, но осёкся. А что такого он мог сказать ковру? Имеет ли это вообще смысл? – Уважаемый, – шёпотом заговорил он наконец, чувствуя себя распоследним кретином, – я не знаю, что заставило вас так сильно надбавить градус, но должен сказать вам за это спасибо. Очевидно, подобное обращение ковру понравилось. Сильвер ощутил, как ворс под ним залоснился и вытянулся в струнку от удовольствия. Линия поведения выбрана верно. – В теперь будьте так любезны вернуть моё тело в привычную ему плоскость. А вот с этим ковёр не торопился. Он продолжал спокойно висеть в воздухе, пока Сильвер ожидал реакции. Минутой позже он осознал, что ковёр не скажет ничего, даже если очень сильно захочет, и почувствовал себя ещё большим кретином. Однако тут Сильвер заметил, что одна из кисточек ковра оказалась опрокинута вниз так, словно отяжелела от воды, дёрнулась пару раз и затихла. Сильвер покладисто повертел головой, пока наконец не заметил тот самый маленький тёмный квадратик на полу. – Это, что ли?.. Ковёр под ним согласно дрогнул. – А теперь вы меня опустите? – с надеждой спросил Сильвер. Общаться с ковром оказалось непросто. Вместо ответа ковёр стал плавно и почти незаметно опускаться, пока не лёг на пол, и Сильвер ощутил под собой твёрдые доски. Больше ковёр не шевелился, пластом лёжа на холодных деревяшках, точно в таком положение, в каком был, когда Сильвер имел удачу на нём уснуть. Посидев ещё немного и стараясь освоиться с новым явлением, он почти забыл про квадратик, но тут же предпринял попытку его отыскать. Судя по всему, кисточкой ковёр указал именно на него. Подоплёка таких загадочных действий пока неизвестна, но скоро всё должно было проясниться. Промучившись минут пятнадцать, Сильверу наконец удалось отковырять босой ногой край ковра, под которым скрылся чёрный квадрат, от души надеясь, что ковёр не сочтёт это за оскорбление. «Дожили, боюсь испортить отношения с ковром» Наконец препятствие побеждено. Орудуя пальцами, он кое-как сумел подогнать к себе квадрат, который при ближайшем рассмотрении оказался небольшим клочком бумаги, исписанным размашистым, кривоватым женским почерком. Потратив ещё минуты три на то, чтобы принять позу, приемлемую для чтения, Сильвер наконец склонился над листком, чувствуя себя конченым кретином. Впрочем, почерк он и так узнал. Видел, как она расписывается за номер в гостинице. Это была не очень длинная записка, не содержащая никакого обращения, и так понятно, кому она адресована, накарябанная впопыхах: «В который раз убеждаюсь, что тебя нельзя оставлять одного ни на минуту. Стоит мне исчезнуть, а ты уже по уши в неприятностях. Мы все получили приказ собраться в главном штабе, поэтому ближайшую неделю на мою помощь можешь не рассчитывать. Так что вот тебе маленькая компенсация – даже не спрашивай, откуда я его взяла. Не вздумай сгинуть там. P.S. Ковру нравится, когда расчёсывают его кисточки.» Мириам! Можно было и поласковее, но Сильвер и так чувствовал огромную благодарность. И он предпочёл не обращать особого внимания на то, что в записке упоминалось о грандиозной демонской сходке, потому что даже оттуда Мириам умудрилась протянуть ему если не руку, то трёхпалую ладонь помощи точно. Теперь у них было средство быстрого (Сильвер надеялся на это) передвижения на случай, если придётся скрываться от погони, а кроме того, изгородь более не была проблемой. Да и миновать лес проще по воздуху. Осталось придумать, как избавиться от кандалов, но это оказалось труднее, чем он думал. Гилдартс говорил, что ключи от этих кандалов хранятся у главного, того, кто здесь всем заправляет. Насколько Сильвер мог судить, он приезжал сюда раз в два дня, но рабам на глаза не показывался, ни разу не высунул носа из переездной палатки. О нём ходили самые разные слухи, среди которых и самые бредовые: будто бы он жил на другом континенте под другим именем и скупал рабов себе на услужение сам у себя. Одни говорили, что он был сущим дьяволом, другие, – что внешность имел почти ангельскую, и ничто не позволит подозревать его в таких грязных делах. Но Сильвер не привык верить тому, чего не видел собственными глазами, поэтому представлял лишь неясную тёмную тень, маячившую у них перед носом. Конечно, в идеале нужно было узнать, где ключи и каким-то образом их слямзить, но как быть потом, Сильвер не представлял. Да и глупо надеяться, что всё вот так возьмёт и приплывёт к ним в руки. Забегая вперёд, скажу, что почти так всё и получилось.* * *
Женщина сидела, подобрав под себя ноги, на какой-то подушке, жуя невиданное пирожное, совершенно не чувствуя вкуса. Каждая клеточка её тела находилась в нечеловеческом напряжении, как у животного, готового в любой момент броситься на ни о чём не подозревающую добычу. Только сейчас она была пленницей, заложницей, не смеющей лишний раз чихнуть, боясь за жизнь единственного ребёнка. Когда эти мерзавцы поняли, кто она, одному из надзирателей, тому, кто пристрелил и выбросил в канаву за оградой её мужа, крепко влетело, а она воспользовалась моментом и вымолила жизнь сына в обмен на полное своё повиновение. Мальчик спал у неё на коленках, свернувшись калачиков, и она машинально гладила его мягкие белокурые волосики, умирая от страха. Жанна-Софи Э. Фиор никак не ожидала, что столь вожделенная поездка семьи в Харудзион закончится столь трагически. Она буквально помнила каждый миг дня, когда их экипаж подпрыгнул, крякнул и остановился, послышались хлопки, шум, голоса, муж выскочил на улицу посмотреть, что произошло... Восточная дорога оказалась перекрыта, но этого было недостаточно, чтобы люди королевских кровей отказались от планов, которые вынашивали месяцами, не умея оторваться от дел в столице. И вот наконец мужу удалось выколотить неделю отдыха, который они предвкушали, расписывали, распланировали... Всё это казалось теперь прошлой жизнью, как будто не с ней. Мужа больше не было. Кто знает, как эти негодяи захотят распорядиться их жизнями. Жанна надеялась только, что каким-то образом ей удастся защитить сына, будущего герцога, правую руку будущей королевы. Когда они наконец осознали, кого им выпала удача захватить, главный (а он оказался среднего роста, худой, с толстой сигарой, казавшейся шестым пальцем то на одной руке, то на другой) беспардонно взял в пальцы её подбородок и, причмокнув, заметил: – Вы только гляньте, какая важная птичка угодила нам в клетку. Вы уж с ней поласковее, не каждый день нас удостаивает своим визитом сама герцогиня фиорская. Надо же, в жизни она гораздо красивей, чем на фотографиях в газетах, так что почту за честь дать ей ночлег в моём скромном обиталище. Жанна долго не могла поверить, что позволяет его мерзким пальцам касаться своих плеч, коленей, притягивать к себе, проводить по щекам и оставлять на них отвратительный влажный след. Их экипаж разворотили, разграбили, и теперь главный вертел в руках прямоугольный предмет, при виде которого Жанна вжала голову в плечи и завибрировала. Это была маленькая жестяная коробочка, которую муж всегда держал при себе, хранил, как зеницу ока и запрещал даже близко к ней приближаться. Поль всегда очень трепетно относился ко всякого рода семейным тайнам и традициям, а потому и Жанне рассказал довольно немного. Она знала лишь то, что коробочка передаётся в их семье из поколения в поколение уже четыреста лет, от отца к сыну, и ещё ни разу не открывалась. Этого делать было нельзя. Подробности были ей неизвестны, но Жанна понимала, что раз Поль сказал, что открывать коробочку нельзя, значит, нельзя. Главный с брезгливым видом потряс коробочку, нарочито небрежно постучал по ней костяшками пальцев. Жанна подозревала, что он просто заметил её истошно вопящий взгляд и решил поиграться с полуобморочной от ужаса мышкой. Наконец он разочарованно опустил коробочку на стол со слабым звоном и объявил: – Увы, она пустая. Сама не зная, почему, Жанна вздохнула с облегчением. Потом какое-то время искала глазами сына, нарезающего вокруг неё круги на кругленьких ножках, взяла его за ручку и попыталась притянуть к себе, но он умоляюще надул губки, и она разжала пальцы. Мальчик быстро заметил другую коробочку, почти такую же, как та, которую отец то и дело перекладывал из одной ладони в другую, и с любопытством потянулся к ней, как вдруг главный взвизгнул, вырвал из-под носа ребёнка коробочку и с брезгливостью человека, увидевшего собаку в общественном месте, ей не предназначенном, закричал: – Эй, эй, что такое, уберите его! Наградив его полным презрения взглядом, Жанна сомкнула руки на груди сына и притянула его к себе. Демонстративно задвинув коробочку в ящик стола, главный ещё раз покосился на мальчика и принялся приводить в порядок ногти, источая такое равнодушие, что Жанна захлебнулась от отвращения. Но тут неожиданная мысль посетила её, она с трудом подавила улыбку, ощутив внезапный душевный подъём. Что-то назревает. – А там что, какие-то драгоценности? – с заискивающим любопытством поинтересовалась она, глядя на главного чистыми и преданными глазами. – А вам какое дело, ваше сиятельство? Уж вы на драгоценности, небось, насмотрелись. – Но вы так дорожите тем, что внутри, и я подумала... – Жанна скромно опустила глаза. Она была неплохая актриса. – Простое женское любопытство. – Надеюсь, – ухмыльнулся главный, после чего начал полировать коробочку носовым платком. Подул, потёр, снова подул, бережно опустил рядом с собой и хитро подмигнул Жанне. – Я с волшебниками держу ухо востро. Для таких горячих голов у меня есть специальные кандалы, а здесь, – он любовно погладил почти зеркальную поверхность крышечки, – хранится ключ. – А без ключа, стало быть, кандалы не отпереть? – Ну почему же. Если хорошенько ударить чем-нибудь подходящим, то механизм перестанет действовать. Только бить об пол бесполезно, здесь нужно нечто более прочное, чем никудышные отсыревшие деревяшки. – Но вероятность поломки исключена? – Абсолютно. Разве что какой-нибудь недоумок-солдат заедет по ним своим копьём. Но в таком случае я лично ему голову оторву. Вид у Жанны сделался задумчивый, и главный встревожился, уж не выболтал ли он лишнего этой красивой любопытной женщине. Наконец она вздохнула, ясно, мол, хорошо у вас всё продумано. Главный немного успокоился, но в глубине души принял решение глаз не спускать с герцогини. Утром Сильвер выложил полусонному Гилдартсу всё, что с ним произошло минувшей ночью и с мужеством стоика выдержал исполненный сомнением взгляд. Однако Гилдартс слишком многое успел повидать на своём веку, чтобы его недоверие укоренилось. В конце концов ковёр был официально признан единственным способом выбраться за ограду. Но вопрос скованных рук оставался открытым. Каким-то образом нужно было достать ключи или отыскать иной способ сломать замки. Гилдартс сокрушённо покачал головой, потому что по опыту знал, что это бесполезно. Ломать замки об пол равносильно самоубийству. Шум услышат, а толку никакого. Однако достать ключи представлялось совершенно невозможным. Бесчисленное множество вариантов оказывалось бесполезным. Попасть в покои к главному и стянуть у него заветную отмычку всё равно, что пытаться вычерпать море походной кружкой. Кроме того, они не знали, где её искать, как она вообще выглядит и каким образом они сумеют её применить. В конец истощившие идейный запас, они несколько минут сидели в тишине, но потом взгляд Сильвера упал на едва заметный белый уголок записки Мириам, выглядывавший из-под ковра, и он неожиданно кое-что вспомнил. С минуту он тщательно взвешивал, стоит ли спрашивать об этом Гилдартса, но потом решил, что вопрос не покажется крамольным, если не называть никаких имён. – Не знаешь случайно, если у человека на плече рисунок в виде лилии, короны и крыльев, – что это означает? – Ты про Изменничье Клеймо? Видимо, озадаченный вид Сильвера его смутил, поэтому Гилдартс поспешил пояснить: – Советники клеймят этим знаком тех, кто их предал. Клеймят, кстати немилосердно, не только самого преступника, но и всю его семью. – Ладно, а про Кристалл Владыки Смертных? – Может, и слышал. Название знакомое, но подробностей не знаю. Извини. А что такое? – Да нет, ничего особенного... Он думал, что получит хоть какие-то ответы, но теперь у него стало только ещё больше вопросов. Разве могла Мириам иметь хоть какое-то отношение к Совету? Она, состоявшая в гильдии демонов, которую этот самый Совет мечтает найти и уничтожить? До смешного невероятно. С другой стороны, откуда иначе взяться клейму? Хотя, возможно, Гилдартс ошибся или неправильно истолковал смысл того, что услышал где-то... Но неумолимое чутьё подсказывало, что Гилдартс совершенно прав, вот только как объяснить всё это, Сильвер не знал. А расспрашивать Мириам бесполезно, потому что она вряд ли это помнит, а даже если и помнит, не захочет говорить об этом. Про Кристалл вообще мало кто слышал, а тот, кто слышал, почти ничего не знает. До него много, кто добирался, но ни один из тех, кто нашёл его, больше не вернулся. Почему? Додумать Сильвер не успел, потому что в этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился надзиратель. Он медленно обвёл взглядом помещение, сдвинув брови так, что они казались сросшимися, а глаза сузились до щёлочек. Наконец глаза его остановились на Сильвере, и он шагнул вперёд. Потом поднял руку и сделал короткий небрежный жест пальцами, после чего прогавкал сквозь зубы: – Эй, ты, на выход. Тебя хочет главный. По опыту Сильвер знал, что эти ребята очень не любят ждать, поэтому поднялся, совершенно, однако, не разумея, в чём дело. На него было направлено с добрую дюжину любопытно-тревожных пар глаз, но он решительно не понимал, что могло от него понадобиться. Надзиратель нетерпеливо тряхнул головой, и Сильвер сделал несколько шагов, не чуя собственных ног. Что могло понадобиться от него главному, он не представлял, тем более, что Гилдартс и сам говорил, что волшебников они близко к себе не подпускают, и выглядело это логично, а посему Сильвер не знал, что и думать. Нутро чуяло подвох, но он и не собирался сопротивляться. Если он окажется в палате, то, может быть, ему выпадет шанс каким-то образом стырить ключ. Как, он не имел понятия, но надеялся, что в нужны момент решение придёт само собой. Гилдартс проводил его выразительным взглядом, но Сильвер уже никого не замечал. Оказаться на улице само по себе было неимоверным счастьем. Он поплёлся за надзирателем, чувствуя, как при каждом его шаги колени разваливались на части, плечи ныли, стенали, но он упорно сдерживал стоны. Наконец они остановились около массивных, но совершенно безвкусных врат ограды, надзиратель достал огромный железный ключ и, провозившись с ним минут пять, с ругательствами раздвинул неподъёмные ворота. Он вошёл первым, Сильвер за ним. Ему в лицо ударил запах листвы, ветра, моря, свободы... Она была так близка, так желанна и так невозможна. Подойдя к палате главного, надзиратель коротко заглянул внутрь и, так же лаконично утвердительно кивнув, водворил Сильвера внутрь и впихнул его колени в какую-то подушку с золотыми кисточками. И Сильвер увидел главного. Нужно заметить, что никакого благоговейного трепета он Сильверу не внушил, чем вызвал у него некоторое разочарование. Главный вертел в руках какой-то кубок, украшенный драгоценными камнями, перегоняя сигару из одного угла рта в другой; по левую руку от него сидела, вжавшись в такую же подушку, на которой сидел Сильвер, та самая женщина, ребёнок спал у неё на коленях. Увидев их живыми, Сильвер даже немного успокоился, позволив себе задержать на них взгляд. Женщина тоже его заметила, уже было хотела улыбнуться, но вовремя осеклась и опустила глаза. Главный, казалось, совсем не замечал их присутствия, и тут надзиратель, видимо, догадался доложить: – Я его привёл. Главный нехотя отнял глаза от кубка, но, только увидев Сильвера, повеселел. Последний сразу понял, что всё это явно не к добру. – Ну? – сказал главный, одарив Сильвера интимной улыбкой. Тот ощутил себя даже большим кретином, чем накануне ночью. Однако Сильвер всегда считал, что, когда не знаешь, что говорить, лучше отвечать вопросом на вопрос. – Что – ну? Надзиратель вытаращил на него сверху глаза, ибо никто ещё при главном не позволял себе подобной неслыханной дерзости. Главный, однако, остался совершенно спокоен и продолжал доверительным тоном: – В таком тонком деле, как наше – во всяком случае, я всегда придерживался именно такого мнения – не может быть незначительных мелочей. Любая попытка бегства будет пресечена (Сильвера на мгновение прошиб пот), поэтому, кажется, я допустил досадный промах. Как раз та мелочь, которую нельзя оставлять без внимания. Хорн, – обратился он к надзирателю уже без улыбки, – выверни ему карманы. И прежде, чем Сильвер успел что-либо предпринять, грубые руки уже проникли в карманы штанов и извлекли на свет маленький мешочек, где он хранил обручальное кольцо. Истошный страх сжал внутренности, и Сильвер похолодел. Вслед за этим он почувствовал, как обдало импульсивным жаром лицо, кровь ударила в голову, и он едва удержался, чтобы не вскочить. Невероятным усилием воли он остался сидеть, заставив себя смотреть, как единственное дорогое, единственное доказательство того, что та его счастливая жизнь на самом деле была, уплывает у него из рук, и он бессилен что-либо с этим сделать. От страшной, непреодолимой ненависти потемнело в глазах. Главный неторопливо принял в ладонь мешочек, с видом чистого научного интереса раскрыл, оглядел содержимое, хмыкнул, затянул верёвочку и, зажимая мешочек в кулаке, устремил на Сильвера долгий невыразительный взгляд. Затем на его таких же блёклых губах мелькнуло нечто вроде улыбки, и на Сильвера нашло хорошо знакомое ощущение: из глубин живота поднимается исступлённая, отчаянная ярость, сердце заходится жаждой схватить и сжать пальцами эту худую птичью шею, чтобы не смел так неосмотрительно и небрежно потешаться над его горем. «Господи, Господи, ты отнял у меня всё, чем я дорожил, так зачем же ты ещё и смеёшься надо мной?» – Отдайте, – одними губами сказал он, с удивлением слушая собственный голос. – С какой стати? – на лице главного отразилось искреннее простодушное недоумение. – Это моё, – выдавил Сильвер срывающимся шёпотом после короткой паузы. – У рабов нет ничего своего, – спокойно возразил главный. – Начинай привыкать сейчас. Жанна искоса бросила на него испуганный взгляд. Чтобы хоть как-то отвлечься, она устремила взор туда, где в красивых, ручной работы, расписных канделябрах горят две свечи, а за ними со стен спадают гобелены, бархатные, шёлковые ткани из более восточных и южных земель, с бахромой и дивной красоты рисунками. Но Жанне не хватило духу надолго остановить на них взгляда, и она вновь отвела глаза, и ей почудился лёгкий запах дыма. – Можешь меня ненавидеть, – услышала она голос главного, – но едва ли от этого что-то изменится. Уже через два дня вы покинете это место, ко всеобщему, в том числе и моему, облегчению, и отправитесь куда-нибудь на Аракиташиа, где с вами церемониться уже не будут. И тогда ни твоя, ни чья бы то ни было ненависть меня уже не достанет. В своей жизни Сильвер уже знал, что, если человек каким-либо образом заслужил в свой адрес всплеск его негодования и глубокого презрения, особенно, если имел неосторожность посягнуть на него или на его семью, то очень дорого за это платил. Вообще, стоило признать, непосредственно к Сильверу Фортуна всегда была более-менее благосклонна. Он не знал, конечно, чего такого выдающегося сделал в предыдущей жизни, чтобы впасть в такую милость, ну, или как нагрешил, что в конце концов остался без дома и родных, но был уверен (и готов был расхохотаться этому самонадеянному идиоту прямо в лицо), что его ненависть сможет достать того не то, что на другом континенте – на другом конце Земли. ...Во времена своих неудачных, безуспешных и тем не менее рьяных ухаживаний, вернее, уже под конец их, он встретил её на улице зимой без пальто, в хлопковой рубашечке и сарафане, всю в слезах, что было ей несвойственно. Он мог по пальцам одной руки пересчитать те разы, когда она плакала. Из последующего (уже у него дома, с чашкой горячего чая в руках, когда невероятными стараниями он откопал чистую чашку и пакетик с заваркой – в его тесной квартирке властвовал гордый холостяцкий бардак) сбивчивого рассказа стало ясно, что она зашла к трактирщику за зерном, из которого собиралась печь печенье, и уже положила деньги на стойку, но тот придержал её ладошку огромными круглыми пальцами, сжал, потянул на себя и попросил остаться, дать старику немного любви и ласки... и она сразу поняла, что её обидели. Еле вырвавшись, порвав в нескольких местах сарафан, она выбежала на улицу, чувствуя, как по щекам сбегают горячие слёзы. Собственно, после этого она наконец (к его неописуемой радости) признала, что, кажется, она в него влюбилась, и, собрав скромные свои пожитки, устремилась наводить порядок в его вопящей «Женщину! Женщину!» квартирной обстановке. Но трактирщика Сильвер возненавидел люто, хотя и вопреки собственному желанию, осознавая всю нездоровость подобного отношения. Кроме того, жена была женщиной верующей, а вера, как известно, предполагает определённую степень милосердия, на которую Сильвер, кстати, был способен куда больше многих. Однако посыл, очевидно, всё же произошёл, и неслабый посыл, потому что не прошло и полугода после того дня, как в крышу трактира попала молния, и трактирщик едва не погиб под развалинами собственного дома, чудом сумев выбраться. Сильвер тогда испугался не на шутку. Эдак выяснилось, что мыслью можно и убить. – Хорн, – доброжелательная улыбка спала с лица главного, и он уже даже привстал с насиженного места, – это всё, что я хотел. Уведи. Жанна боялась дышать от ужаса. На неподвижном лице Сильвера застыло выражение такого откровенного презрения, что ей захотелось встать и убежать. В какой-то момент она даже возблагодарила Небо за то, что руки у него были скованны. Она буквально кожей чувствовала исходящие от него волны гнева, ощущая, как по ледяной спине побежал пот. Затем ей вдруг стало жарко. Почему-то внутренний голос настойчиво твердил ей, что кончится всё это очень плохо. Но она не могла отнять от него взгляда. Едкий запах гари ударил ей в нос, и Жанне захотелось кашлять. – Мама! – сын потянул её за рукав, указывая куда-то маленьким пальчиком, и она, как во сне, повернула в его сторону голову. – Мама, смотри, смотри! Обернувшись, Жанна издала сдавленный крик, вскочила и машинально прижала к себе мальчика. Гобелены, ткани, ниспадающие на стены, были объяты пламенем, свечи превратились просто в какую-то размазанную кремовую кипень, и, судя по всему, огонь уже перекинулся на деревья за пределами палатки. Только сейчас стал слышал треск, вой огня, его неистовая адская пляска. Лицо главного исказил ужас, а Сильвера – мрачное торжество. «О, господа, поверьте, я умею ненавидеть» Наконец-то ему улыбнулась удача.