Малика

В Инквизиции Малику не любят. Взаимно. Она щерится, как дикий зверек, никого к себе не подпускает. Бремя, свалившееся ей на плечи, вызывает в ней раздражение, граничащее со страхом. Ее окружают люди из другой среды. Воспитанные на других ценностях. Верящие в другое. Ее называют Вестницей Андрасте, и Малика только морщится в ответ, как если бы у нее вдруг началась мерзкая головная боль. Кадаш не верит в Андрасте и Создателя. Она вообще перестала во что-либо верить после всего, что с ней произошло в жизни. Есть только один бог Забыть-Все-Дерьмо и пророк его Крепкое Пойло. Малика не понимает андрастиан во многом, но в данной ситуации не понимает особенно. Насколько они, должно быть, отчаялись, раз признали в ней Вестницу Андрасте. Она сама не видела в этом никакого божественного промысла. В конечном итоге, если копнуть поглубже, наверняка можно объяснить события, произошедшие на Конклаве, с точки зрения разума. Поэтому она не знает, что сказать Кассандре. Они с трудом растягивают свои разговоры больше, чем на несколько фраз. Малика говорит: «Я предпочитаю ни во что не верить», и, кажется, это расстраивает Искательницу. Ну и пусть, с другой стороны. Кадаш здесь не за тем, чтобы производить хорошее впечатление. Размышления Лелианы о Создателе ставят Малику в тупик все по тем же причинам. «Камень тоже оставляет наземников, — бормочет она, — но ничего, живем же», и Сестра Соловей удивленно приподнимает брови. Малика думает, что андрастианам давно пора перестать мерить мир по их вере. Она грубит матери Жизель, а та лишь качает головой, напоминая, что не время для споров. Малика чувствует себя котенком, которого ткнули носом в лужу. Ей здесь не место. Проклятая метка вызывает мигрень. Малика впервые в жизни думает, что скучает по Хартии. Шибач вот-вот перережет ее клан, а она бегает за баранами по Внутренним землям. Мать никогда ей не гордилась, но в данный момент не гордилась бы совершенно точно. Малика даже ест, забившись в один из углов Убежища. Так, чтобы нельзя было подойти со спины и проглядывался периметр перед собой. У нее появляется дрожь в руках, которую она всю жизнь лечила выпивкой. Ей хочется пить до звона в ушах, но она решает сдерживать себя до тех пор, пока не разберется во всем свалившемся на нее дерьме. Знает ведь: стоит сорваться, и ее никто не остановит. Так и посадят вновь в кандалы. Она не вмешивается в дела, ее не касающиеся. Закрывает разрывы, выполняет поручения. Молчит, потому что не хочет лишних проблем. Ее не трогает ничего из происходящего. На краю сознания теряется мысль, что эта пассивность неправильна. Что это то же самое, что она испытывала, когда мать заставила ее работать на Хартию. Нежелание, но невозможность отказать. Малика не лезет в дела Лелианы, позволяет ей делать все, что та считает нужным. Потому что метка и титул Вестницы ничего не означают. Не дают ей право голоса. — Могу я отправить письмо? — спрашивает Кадаш однажды утром, незадолго до первой поездки в Вал Руайо. — Да, конечно, — кивает тайный канцлер и зачем-то продолжает: — Я понимаю, что вы чувствуете, но мы не держим вас в плену. Больше не держим. Вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, в пределах разумного. Малика морщится, стараясь не смотреть Сестре Соловей в глаза. Рассматривает стол за ее спиной, заваленный отчетами. В шатер задувает промозглый ветер, доносящий голоса и звон металла. — Я понимаю, что я всего лишь инструмент, — говорит Кадаш в итоге, нервно теребя рукав куртки. — Мне бы хотелось, чтобы… Вы хотя бы при мне не говорили этой чуши о Вестнице Андрасте. А остальные пусть верят во что хотят. — Но вы можете стать чем-то большим, чем просто «инструментом», — если слова Кадаш как-то и задели Лелиану, она этого не показала. — Даже если наше сотрудничество вынужденное, разве это означает, что оно должно быть невыгодным для обеих сторон? — Тогда я бы хотела узнать точный список моих прав и обязанностей, — слишком резко отвечает Малика, все еще не поднимая взгляда. — Эта туманность… Меня вымораживает. Вы посылаете меня на миссии, я их выполняю. Но вы зачем-то еще спрашиваете моего мнения об этих миссиях, хотя какая к хренам разница, что я думаю? Вы знаете, кто я. Выгодно ли Инквизиции давать хоть толику власти хартийцу? Кадаш переводит дух, потирая переносицу. Лелиана смотрит на нее, не отрываясь, и это слегка нервирует. Наверняка читает по лицу. Кошмар. Ничего от нее не скроешь, поди догадывается, что Малику трясет от того, что не пила уже третью неделю. — Признаюсь, у нас были сомнения насчет вас. У Кассандры так особенно, — Лелиана слегка улыбается. — Но вы продолжаете показывать себя. Если и в Вал Руайо все пройдет так же хорошо, как идет сейчас, то ваш авторитет в Инквизиции поднимется еще выше. И я сейчас говорю не о себе и не о Кассандре, а о рядовых членах. Разве вы не замечаете, как они на вас смотрят? Малика замечает. Ее не любят в Инквизиции. Она не светится, не улыбается, не говорит добрых слов, не обнадеживает никого. Люди разочаровываются в ней, стоит ей открыть свой рот. — У вас все так легко, — отстраненно говорит Кадаш, все еще стараясь не смотреть на советницу. — Будто я должна бросить все и отдать всю себя вашей организации. Как будто я не была здесь всего лишь пленницей. — Но вы дали нам слово, — парирует Лелиана, — что поможете нам закрыть Брешь. Большего мы от вас и не просим. Образ Вестницы возник стихийно, вы должны это понять. Вера порой трудно поддается контролю. Полагаю, вам просто нужно смириться с этим. Малика с трудом соглашается. Это действительно не зависит от ее желания. То, на что метка способна… То, что этой силой каким-то образом владеет гном… Это вряд ли кого-то оставит равнодушным. Письмо она не успевает отправить — Лантос пишет ей первым. Говорит, что ее ищет Шибач, решивший, что она прибрала лириум себе. Лелиана предлагает выплатить ему долг, и Малика, чуть помешкав, соглашается (хотя ей неловко использовать ресурсы Инквизиции в личных целях). Она понимает, что тайному канцлеру наверняка известно о ее маленькой партизанской войне с Шибачом. О том, что Лантос тоже оказался в нее втянут и теперь находится в опасности. Малика пишет ему в ответ: «Лантос, Мне тоже жаль, что так вышло. Я подставила тебя, сальрока. Я думала, что вернусь в Марку и прирежу этого ублюдка, а теперь все дерьмо приходится разгребать тебе. Похоже, я здесь надолго. Не знаю, когда вернусь. Свяжись с моими ребятами из Киркволла, если они еще не залегли на дно или не побежали лизать жопу Шибачу. Мы с ними планировали сделать облаву на одну из его сокровищниц, но без меня они ничего делать не будут. Я надеюсь, ты хорошо спрятал свою семью. Шибач не сунется в дом моей матери, но он сунется к тебе. Потому что ты помогал мне все эти годы. Сожги все бумаги, которые я тебе передала. Если они как-то попадут к Шибачу, это подставит слишком многих людей. Я не знаю, что мне делать, Лантос. Если из-за меня клан Кадаш пострадает, я себя не прощу. Но я и не прощу себя, если не закрою эту проклятую Брешь. Ты бы знал, как от нее кости ломит. Выворачивает наизнанку, будто… Я не знаю. У меня голова кругом идет. Пожалуйста, держи меня в курсе событий. Малика» Кадаш догадывается, что Лелиана читает эти письма, но ей плевать. Она не собирается бросать свою жизнь в Хартии из-за какой-то метки. Слишком много жертв было принесено, чтобы она добилась хоть каких-то успехов. Эти жертвы не должны быть напрасны. В Вал Руайо Малика говорит какую-то чушь об общих врагах и опасностях, много злится и раздражается. Это не то настроение, которое располагает людей к себе. Именно в Вал Руайо до Кадаш наконец-то доходит, что она теперь лицо Инквизиции, и это выводит ее из себя. Она не просто инструмент, но и обложка. Это совсем другое дело: на такое Малика не соглашалась. Если подумать, она всегда была орудием в чужих руках, это было привычным. Даже ненавидя чужие приказы, она им подчинялась. Потому что знала, что это способ выжить. Единственный, на который она по слабости своей способна. Прежде от нее никогда не зависела ничья репутация, кроме ее собственной, и она злится на это, грубит, хочет высказать все и Лелиане, и Кассандре, но не делает этого. Успокаивается вдруг, будто перегорев. Чувствует себя брошенной всеми силами мира: Камнем, Создателем и прочей эфемерной чепухой. — Я подумала над тем, что вы как-то сказали, — говорит Малика по возвращении в Убежище. Лелиана внимательно смотрит на нее и слушает. Они сидят на скамье в церкви, ночью, когда почти вся деревня, кроме гуляк в таверне, легла спать. — О том, что вы тоже чувствовали себя избранной. Кадаш замолкает, не зная, как продолжить. — Да, это так, — мягко кивает Лелиана, словно подбадривая. Малика смотрит на свои руки, сложенные на коленях, и глубоко вдыхает, прежде чем начать: — Я не считаю себя частью чьего-то замысла, но в юности… И, я думаю, в юности многие проходят через подобное… Я верила в справедливость. Когда я начала работать на Хартию, это чувство только усилилось. Я была уверена, что всем воздастся по их заслугам. Что, в конечном итоге, само мироздание… устроит над каждым суд. Но потом все извернулось так, — она прерывисто выдыхает, зажимая дрожащие ладони между коленями, — что я стала такой же, как все хартийцы. Это было неизбежно, на самом деле. Подобная среда ломает тебя до тех пор, пока ты не подчинишься. И я начала ждать суда. И… Ох. Я думаю, это именно он. Суд надо мной. И нет разницы, кем из богов он учинен. Малика хмурится, обхватывая колени руками. Ей не хочется, ей неловко поднимать взгляд на Сестру Соловей. Ей уже стыдно за свои слова. — Но суд — не только наказание, — тихо произносит Лелиана. — Это и искупление тоже. Малика не знает, что ответить. Сестра Соловей рассказывает ей о том, что привело ее в Церковь, и Кадаш молчит, разглядывая свои грязные сапоги. Это должно чему-то научить ее? Она должна что-то вынести из этого, понять? Она понимает только, что не заслуживает быть здесь. Рядом с этими людьми, проведшими над собой работу куда большую, чем она когда-то провела. Она не умела столь многих вещей, на которые они были способны, и по глупости своей не могла учиться. Все, что она могла — бесконечно жаловаться на судьбу. Снова и снова, и снова. А потом вставать и идти к цели упрямо, словно бронто. И она идет, не задумываясь над тем, как выглядит со стороны. Даже если она и лицо Инквизиции, пусть ее принимают такой, какая она есть. Пусть и Инквизицию принимают такой. Со всей безрассудностью и грубостью методов. Малика честна с любым, кто ее спросит. Суть не в Андрасте и не в Создателе, которым она никогда не молилась. Суть в том, что кто-то решил назвать ее Вестницей и что ей, в общем-то, плевать, как ее еще назовут. Главное ведь не в этом, а в поступках, которые она совершает. Ее не направляет ничья божественная рука. И она идет в Теринфаль лишь потому, что сама считает это нужным.