ЧАСТЬ I УЧИХА И СЕНДЖУ
I saw the sign of rust And I read your name Heard it fade into the past where I'll follow you "Into the past", исп. Nero
К вечеру небо из насыщенно-голубого превратилось в золотое. Воздух казался гуще и слаще, и стрекозы, беспокойно снующие над речной гладью, походили на мерцающие леденцы в медовом сиропе. Когда выносить эту сладость становилось невозможно, когда она обволакивала язык и оседала на губах, он торопливо переводил взгляд на воду. С того камня, на котором он сидел, вода казалась темно-зеленой и очень холодной. Мальчик зачарованно наблюдал за тем, как неторопливо и значительно в ней колышутся водоросли, тревожимые подводными течениями, и его ноздри жадно раздувались, наполняя грудь пресным, но очень сильным и свежим запахом. Там, где солнце касалось воды, его лучи становились почти осязаемыми. Они неторопливо блуждали по дну как чьи-то любопытные руки, ни на чем подолгу не задерживаясь и ни на секунду не останавливаясь. Чем ниже садилось солнце, тем более размытыми и блеклыми становились их грани, и в конце концов вода из зеленой превращалась в желтовато-коричневую, чтобы потом — практически в один скоропалительный миг — погаснуть совсем. В камышах распевались лягушки, в прибрежных кустах голосили цикады. По поверхности воды, отталкиваясь длинными тонкими лапками, сновали водомерки, блестящие леденцовые стрекозы искали место для ночлега, торопясь успеть до того, как солнце совсем сядет. Гудящую вечернюю тишину разорвал звонкий шлепок. Мальчик чуть поморщился от боли, но потом, мгновенно забыв о ней, с неподдельным интересом вгляделся в свою ладонь. Из размазанного по его огрубевшей коже серого тельца комара выступила ярко-алая капля крови. Поднеся его к лицу, мальчик зачем-то понюхал убитое насекомое, потом вздохнул и торопливо смахнул его с руки, невесть отчего вдруг почувствовав себя виноватым. Если бы отец сейчас его видел, то снова бы устроил разнос. Он уже устал втолковывать непутевому сыну, что всякий, кто посягает на кровь их клана, их враг и, убивая его, они не должны испытывать ничего кроме удовлетворения от хорошо проделанной работы. Мальчик этого не понимал. Пытался изо всех сил, но все равно не понимал. Что достойного было в убийстве? Отнять жизнь было просто — один удар и все. Этот комар, которого он только что прихлопнул, появился на этот свет не просто так. Понадобилось определенное количество времени, тепла, еды и влаги, солнечного света и укромной тени, чтобы из крошечной личинки выросло взрослое насекомое с крыльями, ногами и острым кусачим хоботком. А мальчику не пришлось даже задумываться о том, чтобы перечеркнуть все это — его рука дернулась сама. Меньше секунды и ни одной лишней мысли. Что достойного было в его поступке? И ведь это было всего лишь надоедливое глупое насекомое. Самое страшное, что для того, чтобы убить человека, для рождения и взросления которого понадобилось куда больше, чем одна неделя и благоприятные погодные условия, его отец и все остальные прилагали ничуть не больше усилий. И тратили ничуть не больше мыслей или времени. Было во всем этом что-то до жути неправильное, но мальчик был слишком юн, чтобы разобраться в таких сложных и взрослых вещах. Он просто чувствовал это где-то глубоко внутри себя и отчаянно желал однажды понять и постичь это чувство, подобрать для него слова, чтобы в следующий раз, когда они с отцом будут спорить на эту тему, у него появились бы другие, более весомые, аргументы, чем те, которыми он располагал сейчас. Мальчик уже забыл об убитом комаре — мысли его, разморенные теплом летнего вечера, потекли в другом направлении. Он думал о своей семье и о том, почему ему никак не удается объяснить им самые простые вещи. Думал об отце, который всегда представлялся ему кем-то вроде гневного бога, в любой момент готового низвергнуть на ослушавшихся его громы и молнии. Мальчик привык бояться его, но этот страх не рождал уважения. Он не понимал отца, считал его неправым и очень во многом хотел с ним поспорить, но все его попытки заговорить на волнующие его темы каждый раз жестко и непримиримо обрубались на корню. Братья никогда не поддерживали его в стычках с отцом. За глаза они могли даже соглашаться с ним, когда мальчик, бессильно негодуя, расхаживал кругами по их большой общей комнате и твердил снова и снова, как тот неправ. Но когда доходило до дела, его звонкий юный голос, полный праведного гнева, звучал в гордом одиночестве, неспособный что-либо изменить или до кого-либо докричаться. Может быть, стоило уже давно махнуть рукой на эти бесполезные попытки, но мальчика не оставляла упрямая и, возможно, глупая вера в то, что однажды он будет услышан. Что отец — а потом и все остальные — поймут, что то, что они делают, неправильно. Что должен быть другой путь. Мальчик знал, что должен быть, и осознавал, что однажды ему придется самому отыскать этот путь. Ему нравилось размышлять об этом — о том, как однажды его услышат и поймут. Чтобы лучше думалось, он даже лег на спину, заведя руки за голову. И ему как наяву виделось все это: как они будут пожимать ему руки и говорить: «Эй, Хаширама, ты такой молодец, так здорово все придумал! Спасибо тебе огромное!» Мальчик зажмурился от удовольствия, снова и снова прокручивая эту сцену у себя в голове. И отец, конечно же, будет в первых рядах. Он подойдет и даже поклонится ему первым, а потом виновато улыбнется и скажет: «Прости меня, сын. Я был не прав, а ты с самого начала все правильно придумал! Я горжусь тобой. Прости, что не слушал тебя. Подскажи мне, как поступить правильно?» И тогда он, Хаширама, обязательно бы рассказал свою гениальную идею. Он бы не стал долго злиться на отца и сразу бы его простил, потому что, несмотря ни на что, очень любил его. Его сразу бы сделали главой клана и наплевать, что ему только тринадцать лет — зато он постиг великую истину и благодаря ему на всей земле воцарился мир. Все бы любили его и даже разрешали есть сладости до обеда, и никто бы не ставил его в угол и не заставлял делать пять штрафных кругов по тренировочной площадке… — Эй, ты чего, спишь что ли? Хаширама вздрогнул всем телом и резко сел. Сперва в ужасе подумал, что ударился головой об камень или корень дерева, и громко ойкнул, обеими руками схватившись за лоб. Позади него раздалось недовольное шипение и, торопливо развернувшись на источник звука, мальчик увидел своего младшего брата, тоже потирающего ушибленную голову. — Тобирама? — удивленно протянул он. — Что ты тут делаешь? — Тебя что, змея укусила за задницу, старший брат? — недовольно пробурчал тот. — Ты мне чуть голову не разбил! — Зачем ты ко мне подкрадываешься? — А что мне прикажешь делать? — Тобирама все еще не смотрел на него, продолжая растирать стремительно краснеющий лоб. В отличие от темноволосого и темноглазого Хаширамы, его волосы были блекло-серого, почти белого цвета. Встречавший их впервые никогда бы не распознал в мальчиках родных братьев. — Ну вот, точно шишка будет. Почему ты такой дурак, а? — Я не дурак, — обиделся тот. — Я просто не заметил тебя. — А если бы это был не я, а вражеский шиноби? Ты только представь, идут они вдоль реки, возвращаясь с рейда, а тут у самой воды лежит с закрытыми глазами и, как полный идиот, во весь рот улыбается наследник клана Сенджу. Тут они берут его тепленьким и хлобысь! — Тобирама громко ударил кулаком по раскрытой ладони, и его брат снова вздрогнул. — Нет больше у клана Сенджу никакого наследника. Мальчик шумно сглотнул, сразу вспомнив про убитого комара. Но потом кривая улыбка все же выползла на его побледневшее лицо: — Тобирама, это же земли нашего клана, откуда тут вражеские шиноби, возвращающиеся с рейда? — Откуда я знаю? — раздраженно пожал плечами младший брат. — Может, их картограф такой же идиот, как и ты. — Так зачем ты пришел-то? — продолжая улыбаться, спросил Хаширама. — Мама послала. Волнуется, почему ты до сих пор не вернулся. Я ей сразу сказал, что ты у нас вроде как заделался бесплатным кормильцем для местных комаров. Это так в твоем духе, старший брат. — Я просто прихожу сюда подумать. — Мальчик легко запрыгнул на вершину камня в половину своего роста и, решительно и вдохновенно сдвинув брови, раскрыл руки навстречу последним солнечным лучам. — Я планирую будущее нашего мира! — Если ты прямо сейчас не вернешься домой, отец спланирует будущее для твоего зада. Очень болезненное будущее. — сухо парировал не особо впечатленный Тобирама, сложив руки на груди. — Это будет прекрасный мир, — ничуть не смутившись, продолжил его брат. — Я еще не все придумал, но то, что он будет прекрасный, решил однозначно! Легкая улыбка коснулась губ младшего Сенджу, но его голос звучал по-прежнему сурово и непреклонно: — Итама и Каварама уже легли спать. А ты даже не ужинал! — Что? — Хаширама обернулся через плечо, вмиг забыв обо всех своих грандиозных замыслах. — Они уже легли? А я хотел почитать им перед сном! — Они долго тебя ждали, но так и не дождались, — мстительно подтвердил Тобирама. — Вот черт! — Его старший брат соскочил с камня и опрометью бросился в сторону дома. Передвигаться поверху было быстрее, и поэтому Хаширама почти сразу же оттолкнулся от земли и, ловко, как обезьяна, цепляясь за ветки и отталкиваясь от них же сильными натренированными ногами, быстро затерялся в листве. Его брат последовал было за ним, но уже очень скоро вынужден был остановиться, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце. Опершись спиной на дерево и прижав ладонь к груди, Тобирама долго смотрел в медленно гаснущее небо, озаренное первыми искрами загорающихся звезд. Он уже в который раз поклялся себе, что, когда вырастет, обязательно придумает такую супер-технику, которая позволила бы ему перемещаться в пространстве, не тратя на это драгоценные силы. В гонках на пересеченной местности он всегда уступал даже младшим братьям, зато в ближнем бою ему не было равных. Впрочем, едва ли стоило гордиться тем, что он побивал Хашираму. Старший брат бы никогда не стал драться с ним всерьез — во-первых, потому, что победитель был заранее предопределен, а, во-вторых, потому что старший сын в семье Сенджу скорее ударил бы себя, чем своего брата. Добравшись до дома, Хаширама не сразу нашел в себе силы войти внутрь. Какое-то время он стоял у закрытых дверей, размышляя о том, сильно ли успела остыть еда, заснули ли уже младшие братья и злится ли отец. — Хаши-чан, это ты? — раздался из дома негромкий женский голос. — Да, мам! Я только пришел! — Мальчик торопливо открыл дверь и, войдя внутрь, принялся разуваться. С кухни аппетитно пахло едой, и Хаширама только сейчас осознал, насколько он проголодался. Сглатывая заполнившую рот слюну, он торопливо побежал на кухню, шлепая босыми ногами по доскам пола. — Значит, Тобирама тебя нашел? — Мама встретила его с улыбкой, не отрываясь от своего занятия. Как и положено жене главы клана, уютными домашними вечерами мать мальчиков начищала оружие мужа, в художественном порядке разложенное перед ней на куске полотна. — Еда на очаге. Если остыла, подбрось еще поленьев. — Нет, нормально! — Хаширама, даже не пробуя, уже навалил себе полную тарелку и, скрестив ноги, уселся напротив матери. Ему доставляло огромное удовольствие просто смотреть на нее, любоваться работой ее ловких маленьких рук и ее красотой. Отец взял ее в жены вопреки желанию своего клана — ему прочили в невесты другую, девушку из клана Хьюга, одного из сильнейших кланов в истории, восходящего своими корнями к Кагуе-химе, прародительнице всех шиноби. Однако отец отказался от предложенной ему чести и женился на женщине из своего клана. Хаширама прекрасно понимал, почему тот так поступил. Мама была прекрасна и ни на кого не похожа. Тобирама унаследовал ее роскошные белые волосы и глаза удивительного, закатно-алого, оттенка. Нигде в мире больше не было такой красавицы, и Хаширама иногда с грустью думал, что никогда ни на ком не женится, потому что не встретит никого прекраснее своей мамы. Но вместе с красотой она обладала и достаточно крутым нравом. Говорили, что среди врагов она была известная как Белая Тигрица, одна из самых сильных и опасных куноичи своего времени. Ее свирепость была столь велика, что, впадая в ярость, она могла разорвать своих врагов голыми руками. Но Хаширама и остальные мальчики знали ее другой — заботливой и ласковой, никогда не повышающей голос и всегда готовой выслушать и утешить. Иногда, если отец наказывал его слишком сурово, мама тайком носила ему сладости, чтобы ему было не так тяжело отбывать незаслуженное наказание. Волосы, лежащие на ее округлых плечах, напоминали ему меховой воротник, и иногда Хаширама, забывшись, зарывался в них лицом и засыпал. Просыпался всегда в одиночестве в своей постели — матери не составляло никакого труда поднять и отнести сына в спальню так, чтобы он даже этого не почувствовал. — Итама и Каварама уже спят, да? — с полным ртом спросил Хаширама. Изящный, чуть более тонкий и вытянутый, чем обычные, кунай заплясал в пальцах его мамы, отражая свет бумажного фонаря. — Да, я уже их уложила, Хаши-чан. — Так жаль… Я обещал почитать им… — Тебя не было слишком долго. — Я был на реке. Я думал! — О чем же, милый? — Смоченный маслом лоскуток материи сновал вверх и вниз по лезвию, и стальные отблески отражались в спокойных темно-алых глазах женщины. — О том, что когда вырасту, обязательно придумаю, как сделать так, чтобы люди не убивали друг друга! Чтобы все жили мирно и счастливо! Чтобы остановились и прекратили делать то, что они делают. Чтобы, как и я, поняли, насколько это неправильно! — И что же ты придумал? — ласково спросила его мать, откладывая один кунай и принимаясь за другой. — Пока еще ничего, — смущенно признался мальчик. — Но я придумаю! Точно-точно! — Конечно, придумаешь, Хаши-чан. Я в этом нисколечко не сомневаюсь. — Она улыбнулась ему, и его сердце словно бы растаяло и превратилось в кленовый сироп. — А где отец? — Чтобы скрыть захлестнувшую его волну горячего счастья и восторга, спросил Хаширама, опуская глаза. Внутри все замирало и екало, и он никак не мог с собой справиться. — Сегодня собрание клана, милый. Он будет поздно. — Что-то случилось? Она ответила не сразу. Отложила на пару минут кунай и вгляделась в темноту за раздвинутыми сёдзи в сад. То, о чем поговаривали в клане, пугало ее, и она не хотела, чтобы этот страх передался и ее детям. Ничего конкретного, только одно ядовитое слово, которое отравляло разум и душу ее товарищей. И заставляло ее сердце колотиться так быстро, что женщина невольно начинала задыхаться. Учиха. — Нет, милый, — наконец произнесла она, обращая на старшего сына безмятежный взгляд. — Ничего не случилось. Доедай скорее и ложись спать, завтра у тебя тренировка с утра. — Я помню, — со вздохом кивнул Хаширама. — Не люблю рано вставать. — Это он пробурчал едва слышно. — Ты же надежда нашего клана, помнишь? — с улыбкой покачала головой она. — Ну да. — Он посмотрел на свои руки так, будто видел их в первый раз в жизни. — Стихия Дерева передалась мне одному. — Я не об этом, Хаши. — Она нагнулась вперед и накрыла его руки своими. — Ты же изменишь мир, помнишь? А для этого тебе нужно быть сильным. Очень-очень сильным. — Да, мама. — Хаширама снова расцвел в улыбке и торопливо поклонился ей, не зная, как еще выразить нахлынувшие на него чувства. — Я обязательно стану сильным! Вот увидишь! Притянув к себе его вихрастую голову, женщина поцеловала сына в макушку и обняла его, и он, несмело и восторженно, тоже обвил ее руками. Убаюканный ее лаской, он не мог видеть печаль и тревогу ее глазах, когда она вновь посмотрела на полную неизвестности темноту за их сёдзи.~ * * * ~
Нежный металлический звон перекатывался по комнате. Из приотворенных в сад сёдзи доносился густой и душистый аромат ночных цветов. Белый шелк балдахина над кроватью, искусно расшитого тонкими цветными нитями, трепетал на ветру, как рукава прекрасного кимоно. Пятнистый котенок перекатывался по татами, зорко следя за пляшущей в воздухе игрушкой. Он подпрыгивал и вставал на задние лапки, пытаясь ухватить вожделенную вещицу передними, кувыркался через голову и кружил вокруг своей оси, повинуясь движениям своей цели. — Мито-сама, вам не стоит баловаться с украшениями, — раздался приятный грудной женский голос. Красноволосая девочка в простом светло-розовом кимоно, сидевшая на коленях рядом с играющимся зверьком, подняла на нее недовольные карие глаза. — Но Мими так нравится, Рико-сан! — Эти серьги вам привез ваш отец, Мито-сама. Ему, наверняка, стоило больших трудов добыть их. Что бы он сказал, если бы увидел то, во что вы их превратили? Мито поджала губы и перевела взгляд на свою самодельную игрушку — ленточку с привязанными на ее конце сережками. Они были тяжелые и звенели, и у нее от них начинала болеть голова. А вот Мими они очень нравились — она с размаху поддавала их лапой и пребывала в восторге от количества производимого им шума. — Он был бы недоволен, — ответила девочка чуть погодя, когда затянувшаяся после слов ее нянюшки пауза стала неприятно гудеть в ушах. — Тогда почему вы продолжаете, извольте спросить? Рико-сан редко повышала голос. Она присматривала и ухаживала за Мито с самого ее рождения и уже давно привыкла к тому, что маленькая госпожа бывает своенравной и упрямой. И что силой от нее все равно ничего не добьешься. Женщина считала, что девочку просто избаловали, не отдавая себе отчета в том, что фактически была единственным человеком, с кем та общалась. Мито редко видела мать, которая всю себя посвящала изучению наследия их клана, тренировкам и обучению других куноичи, а отец навещал ее и того реже — в основном только для того, чтобы рассеянно потрепать дочку по густым красным волосам, считавшимся главной отличительной чертой их клана, спросить, как у нее идут занятия, и подарить очередную безделушку, купленную где-то по дороге с очередного военного рейда. После этих встреч девочка пристально и подолгу рассматривала подаренные ей вещицы, отчаянно пытаясь понять, зачем они ей и почему отец продолжает привозить их. Она, ввиду своего возраста, пока не понимала значения и смысла этих подарков, и это раздражало ее. Настолько, что уже некоторое время она тайно выбрасывала все привозимые отцом украшения. Спускалась рано утром по каменной лестнице, выдолбленной прямо в скалах, к берегу моря, поросшему соснами и криптомериями. Садилась на корточки на прибрежном камне, подоткнув под коленки плотную ткань своего короткого детского кимоно, и ссыпала разноцветные звенящие бусы, серьги и канзаши в темную воду. Они, красиво посверкивая и покачиваясь из стороны в сторону, погружались на дно, медленно скользя по камням и находя свое последнее пристанище в сером песке между ними. Иногда, приходя с новой добычей, Мито могла отыскать глазами свои прежние сокровища, иногда море уже полностью их поглощало, и девочку это невыразимо очаровывало. Она не пыталась представить или логически додумать, куда и почему пропадали ее вещицы, ей хватало самого этого знания, чтобы, покоясь в ее душе, оно вызывало в ней первые и еще совсем смутные представления о неизбежности смерти и того, что грядет за ней. — Они тяжелые, я не хочу их носить, — сказала Мито, опустив ленточку с сережками к вящему неудовольствию своего котенка, который еще пару раз стукнул лапой безжизненные металлические штуки и, недовольно мявкнув на них, запрыгнул на свое обычное место рядом с кроватью маленькой госпожи. — Подумайте о том, какие усилия прикладывает ваш отец ради сохранения мира и нашей безопасности, как он сражается с нашими врагами где-то там, далеко, и каких сил ему стоит удерживать их вдали от нашего острова. И между тем он не забывает о том, чтобы порадовать вас, Мито-сама. Вы должны быть ему благодарны. — За что? — непонимающе спросила девочка. — Мне не нужны эти… штуки. — Это неважно. Важно то, что отец привез их вам. Что он думал о вас, даже когда был далеко. — Ну и что? — Мито поднялась на ноги и, с усилием отодвинув деревянную раму сёдзи, высунула нос на балкон. Отсюда было видно море и далекий берег большой земли, вытянувшийся цепочкой огней вдоль горизонта. В комнату ворвался свежий ночной ветер, растрепавший распущенные и уже расчесанные волосы девочки. Мими подняла голову и принюхалась к ветру, а потом облизнулась — он пах рыбой и солью, а это были одни из ее самых любимых запахов. — Он любит вас, Мито-сама, — ответила нянюшка на ее вопрос. — Если мужчина думает о вас вдалеке, занятый своими делами, значит он любит вас. — Он привозит мне эти штуки, потому что любит меня? — с сомнением протянула девочка. Она мало что знала о любви и уж точно мало что в ней понимала, но уже успела накрепко затвердить, что это нечто важное и основообразующее. Всякий раз, как их с Рико-сан спор заходил в тупик, женщина почему-то говорила о любви, и в этот момент Мито терялась, не зная, что тут можно возразить. Видимо, она была еще слишком мала — минувшей весной ей исполнилось всего шесть лет. И это был второй аргумент, против которого ей было нечего возразить и который нянюшка использовала необычайно часто. Вот и сейчас… — Вы еще слишком маленькая, чтобы понять, о чем я говорю, — покачал головой Рико-сан. — Закройте сёдзи, ужасный ветер. Вам уже давно пора быть в постели. — Ты споешь мне? Ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста! Женщина и глазом моргнуть не успела, как балкон был закрыт, а Мито лежала под одеялом, глядя на нее большими просящими глазами. Против этого взгляда устоять было совершенно невозможно, хотя Рико не раз корила себя за то, что не может приструнить свою воспитанницу именно тогда, когда следует это сделать. Ведь сегодня она опять не слушалась и опять спорила вместо того, чтобы согласиться с мнением старшего. Но женщина ничего не могла с собой поделать. — Ах ты, лиса-проказница, — покачала головой она, тщетно пытаясь скрыть грубоватую нежность в своем низком грудном голосе. — Ладно, я спою для тебя. — Мими, она споет! — со счастливым лицом возвестила Мито и сграбастала котенка с его лежанки, невзирая на его попытки сопротивления и недовольное ворчание. Впрочем, вскоре он устроился на ее руках и снова задремал, и его уши едва заметно вздрагивали во сне, шевелясь в такт звучания женского голоса.~ * * * ~
Плоть рвалась под их руками как бумага. Странно было думать, насколько хрупким и податливым было человеческое тело. Для того, чтобы разрубить его пополам, нужен был всего лишь один удар хорошо заточенным мечом. Это восхищало — нет, это приводило в восторженный трепет. О каких величайших и сильнейших мира сего могла идти речь, если даймё и грязнейший из крестьян умирали одинаково быстро? Их кровь, их внутренности, склизкие, темные и влажные, как орошенные соком переспелые фрукты, их белые кости, их мышцы, жир, связки и суставы — все было совершенно одинаковым. Не было такой власти, такой печати, такого звания и статуса, которые бы давали иммунитет к смерти. Единственное, что могло ей противостоять, это сила. Только сила могла победить смерть, и Учиха Мадара хорошо это усвоил. Прыжок с крыши во внутренний двор вышел совершенно бесшумным, как будто кто-то мазнул кистью по пригнувшейся под его тяжестью траве. Колени слегка подогнулись, и мальчик крепко стиснул зубы, чтобы ни стоном, ни вздохом не выдать себя. Чакра невидимым голубым жаром обдала его стопы и лодыжки, свиваясь в мышцах и на несколько секунд делая их нечеловечески сильными и выносливыми. Если бы он опоздал и сконцентрировал ее там позднее, мог бы сломать ноги после такого прыжка. Но Мадара не допускал таких ошибок — и уж точно не на задании. Едва приземлившись, он тут же метнулся вперед, выставив перед собой лезвие вакизаши. Клинок по самую рукоять вошел в горло стоявшего на страже часового. Тот захрипел, захлебываясь собственной кровью, но мгновение спустя обмяк и рухнул на землю, чтобы тут же оказаться под верандой, куда его затолкал юный ниндзя. Мадара выпрямился и огляделся. Небольшой внутренний дворик с садом, маленьким прудом и мерно постукивающим в ночи шиши-одоши был пуст и казался на удивление мирным даже в этот тревожный час. На несколько секунд юноша залюбовался открывшимся ему видом. Прохладный ветер холодил его разгоряченную кожу, обоняние щекотал запах травы и свежей крови, разбрызганной теперь вокруг того места, где он стоял. Во всем этом Мадаре чувствовалось некое истинное воплощение жизни — такой, какой она была на самом деле, под всеми масками, титулами и громкими словами. Когда рядом с ним упруго приземлился его напарник, Мадара не вздрогнул и никак иначе не выдал своего испуга, хотя крупная фигура в темной одежде с ало-белым гербом на спине появилась как будто из ниоткуда. — Внешний периметр чист, — коротко произнес пришедший. — Они по-прежнему ничего не заподозрили. — До смены караула еще пятнадцать минут, — кивнул Мадара. — Мы успеем не только пробраться внутрь и выйти, но и вынести половину дома. Эти идиоты и ухом не поведут. Мужчина посмотрел на своего неопытного подопечного с немым укором. Подобные шутки и чрезмерное себялюбие, какими грешил наследник клана Учиха, могли однажды выйти ему боком. Не мешало бы преподать юному шиноби урок, да вот только в пятнадцать все вели себя как идиоты. Но не всем, правда, приходилось впоследствии платить за это жизнью. — Оставайся здесь и подай сигнал, если что-то пойдет не так, — приказал он и двинулся в сторону двери, но Мадара перехватил его за локоть и не дал войти в пятно света от висящего под потолком светильника. — Нет, — одними губами произнес он. — Отец доверил мне закончить это дело. Поэтому я и здесь. Он счел, что я готов. — Он мне ничего такого не говорил, — нахмурился взрослый шиноби. — Он решил это перед самым началом миссии. — Лицо юного Учихи было непроницаемым, а глаза черными и холодными, как зимние озера. — Видимо, тебе сообщить не успел. Мужчина колебался. Он знал о крутом характере Учихи Таджимы и о том, что бывает, если ослушаться его прямого приказа. С другой стороны, ему лично никто ничего не сообщал, но значило ли это, что юный наследник врет ему в лицо? Он так и не успел прийти к какому-либо однозначному выводу, потому как внезапно весь окружающий его мир странно замедлился, исказился и начал словно бы подтаивать по краям, отваливаясь густыми теплыми кусками — так плавится восковая картина, брошенная в огонь. Шиноби хотел закричать и отгородиться от страшного видения, но руки не слушались его, а крик застрял в пересохшем горле, как кость во время обеда. Мадара моргнул. Глаза слезились и чуть саднили, как если бы он долго читал при тусклом свете. Он умел использовать шаринган, тайную силу их клана, лучше всех своих сверстников и даже лучше многих взрослых. Стремительность и беспощадность его техник настигала даже тех, кто считал себя знатоком иллюзий. Слишком быстро, слишком резко, слишком сильно. Можно было уклониться от пущенной стрелы, но невозможно было остановить таран, бьющий в грудь. Обойдя замершего в неестественной позе мужчину, чье выражение лица говорило о невыразимом ужасе, объявшем его, Мадара прошел по веранде до нужной створки, опустился возле нее на колени и подал условный сигнал. Когда сёдзи приоткрылись, юноша выбросил вперед руку с вакизаши, проткнув живот стоявшего напротив него мужчины. Крик замер на его губах, скованный пылающим красным пламенем шарингана. — Все в порядке? — донесся из глубины комнаты заспанный мужской голос. — Что там такое? Рывком поднявшись на ноги, Мадара усилил давление на рукоять клинка. Пронзенный им охранник отступил назад, капая своей темной кровью на татами. Он по-прежнему не мог выдавить ни звука, и только его руки, стиснувшие оружие, продолжали дрожать и дергаться. Оказавшись в комнате, юный Учиха оттолкнул поверженного врага, одновременно с коротким хлюпающим звуком выдернув меч из его тела. Один прыжок через заполненную чернотой комнату, и он коленом придавил заказанную его клану жертву к футону, на котором тот спал. Раздувая ноздри как охотничий пес, поймавший добычу, юноша неотрывно глядел в вытаращенные от ужаса глаза своей жертвы. Она была еще жива, но осознание смерти уже начало липкой темнотой заволакивать ее взгляд. Мадара ощущал глубокую внутреннюю дрожь, сходную с эйфорией, но меж тем неуловимо отличавшуюся от нее. — Прошу вас, — тихо выдохнул лежавший под ним человек. — Прошу, я ни в чем не виноват. — Это не мне решать, — процедил юноша, прижав лезвие к его белому горлу, пульсирующему в такт колотящемуся в предсмертной агонии сердцу. Мадара сам не понимал, почему медлит. Почему не может сделать то, ради чего пришел сюда. Убрать часового и охранника было куда легче. У них в руках были мечи, они несли службу и выполняли свой долг. Он в некотором роде сделал им одолжение и подарил почетную и быструю смерть. Но этот человек был безоружен. Он был слаб, его тело было белым, мягким, не привычным к безжалостному аду тренировок, которые способны были даже детей превратить в первоклассных убийц. Его голос дрожал, и Мадара буквально чувствовал отвратительный запах его страха. Он думал, что в этот момент испытает наивысшее презрение — презрение сильного к слабому. Думал, что убить такого поганого слизняка будет легко и приятно. Думал, что отец никогда не поручал ему нанести самый последний удар только из-за упрямства и неверия в своего старшего сына. Думал, что, доказав, что способен на это, он наконец заслужит отцовское благоволение. И совсем не думал о том, почему это могло оказаться сложнее, чем все остальные убийства, к которым он уже стал так привычен за те три года, что ходил вместе с остальными в подобные рейды. Мадара почувствовал, как горячее пламя ненависти захлестнуло его с головой. Он ненавидел себя и этого отвратительного, жалкого человечишку, что лежал перед ним и даже не пытался сопротивляться, только тихо-тихо просил его не убивать и обливался слезами, которые безостановочно текли по его белому округлому лицу. Свист сюрикена дернул его в сторону. Тело юного шиноби действовало само, он не успел даже толком осознать, что делает и зачем. Спинным мозгом почуял опасность, и годы тренировок сказались мгновенно, уведя его из-под удара, который, как выяснилось секунду спустя, предназначался совсем не ему. Шипастая металлическая звездочка вошла в череп лежавшего на футоне мужчины наполовину. Он даже успел поднять ко лбу руку и свести глаза к переносице, силясь разглядеть, что там такое, но умер спустя мгновение. Мадара резко обернулся к открывшимся сёдзи, готовый в равной мере наступать или обороняться. На пороге стоял его напарник — тот самый, которого, как он думал, юноша несколькими минутами ранее отправил в глубокий и долгий обморок. — Отец бы не отправил меня с тобой, если бы не думал, что я управлюсь, — нахмурился мужчина, переступая через тело охранника и приближаясь к Мадаре. Юноша внезапно ощутил себя ужасно беспомощным, загнанным в угол — таким, каким его заставлял чувствовать себя отец. — Ты не готов. — Это он произнес, выдернув свой сюрикен из лба мертвеца. — И было бы глупо считать иначе. Уходим. Мадара кивнул. Он чувствовал себя опустошенным и даже не хотел спорить с наставником. Ощущение того, что он едва не провалил задание, сбивало его с ног и наполняло сердце отвращением к самому себе. Он уже не мог вспомнить и понять, что помешало ему нанести последний удар. То, что у Акайо-сенсея, его учителя, вышло так исключительно элегантно и профессионально, у самого Мадары до сих пор вызывало спазмы где-то в желудке. Он слаб. Он все еще слишком слаб, и потому отец не может и не будет гордиться им. Вернувшись домой, они разделились — Акайо-сенсей пошел с отчетом к главе клана, а Мадара остался во дворе, потому как не знал, как взглянуть в глаза отцу, и не желал слушать, как наставник безжалостно отчитывает его за едва не проваленную миссию. Опустившись на ступени веранды, он сомкнул руки на коленях и устремил угрюмый взгляд в землю. Уже начинало светать, и воздух вокруг наполнился предрассветной свежестью и прохладой, коловшими голые ноги. Но юноша упрямо твердил себе, что не чувствует холода и что настоящие шиноби не должны отвлекаться на такую ерунду. Он не сразу понял, что его взгляд концентрируется уже не на дворовой мягкой земле, а на маленьких детских ногах, босых и исцарапанных. Мадара медленно поднял взгляд и столкнулся глазами с подозрительным черным взглядом в обрамлении пушистых ресниц. Пятилетняя девочка, смотрящая на него, одной рукой прижимала к груди игрушечную панду, сшитую на заказ в столице к ее прошлому дню рождения, а в другой сжимала кунай, казавшийся непропорционально большим для ее маленькой ладошки. Несмотря на ранний час, она не выглядела заспанной или усталой. — Чего тебе, Амари-чан? — недовольно пробурчал юноша. — Иди спать, не мешайся под ногами. — Тебе надо бы помыться, братик Мадара, — авторитетно заявила девочка с пандой. — Ты воняешь, и на тебе еще чья-то кровь. Фу. — Я только что пришел с миссии, — отмахнулся он. — А ты почему тут шатаешься в такое время? — Хотела поспеть к утренней тренировке. — Она вытерла мокрый нос о голову панды и почесала одну ногу об другую. — Папа сказал, что поучит меня бросать кунаи. — Твой отец сейчас говорит с моим. Вряд ли скоро освободится, так что иди спать, пока совсем не простыла. — Мадара хотел помахать на нее руками, как на глупое домашнее животное, которое не слушается команд, но слишком устал, поэтому просто мотнул головой в сторону дома. — Я его тут подожду. С тобой. — Амари подошла ближе и села на ступеньку рядом с ним, поджав под себя замерзшие ноги. Какое-то время юноша боролся с собой и искушением показательно встать и уйти, но усталость взяла свое. Девочка, прижав к груди панду и обхватив рукоять куная обеими ладошками, сосредоточенно смотрела на восток, где медленно светлело небо. Иногда зевала, но тут же встряхивалась, не давая себе засыпать. Наконец сдавшись, Мадара приобнял ее одной рукой, и она с готовностью прильнула к его теплому боку, поудобнее устроив на нем темноволосую головку. Глядя на нее, юноша не смог сдержать долгого прочувствованного зевка. За их спинами, отгороженные бумажными стенами, о чем-то яростно спорили взрослые, но дети их не слышали, и их сон в этот темный предрассветный час был мирным и тихим.