~ * * * ~
Для Учихи Мадары война была смыслом и целью жизни. Он не мыслил себя иначе, кроме как на поле битвы, и не представлял для себя иной судьбы. С детства отец внушал ему одну прописную истину — ты должен быть сильнее всех, иначе погибнешь. Сила была единственным мерилом, единственной ценностью и оправданием всего. Только сильный мог выжить, слабого же обязательно растопчут. Нет ничего постыднее желания уйти от схватки и нет человека омерзительнее, чем трус, который бежит с поля боя — так считал и не уставал повторять своему сыну Учиха Таджима. Нет причин уважать того, кто утверждает, будто война не питает землю и будто не в битвах исключительно проявляется настоящая природа каждого человека. Если твой враг был силен, поклонись его могиле, если он был слаб — оставь его тело на растерзание воронам, потому что ничего другого он не заслуживает. Почетны и достойны лишь сражения с лучшими, победа над слабыми ничего не стоит и ею нет причин гордиться. Эта философия и жизненное кредо Таджимы постепенно захватили всю его жизнь, заполнив его презрением ко всякому, с кем бы он не мог сойтись в достойном поединке. Он ненавидел слабость в других, но более всего он ненавидел ее в своих детях, и ничто не приносило ему большего удовлетворения, чем собственноручное муштрование сыновей. Даже когда двое из них погибли, сражаясь с врагами куда более опытными и зрелыми, это его не остановило — Таджима, особенно выпив лишнего, любил во всеуслышание заявлять, что «зато они не были трусами». Эта мысль приводила его самого в какой-то почти священный трепет, словно кровь его детей очищала и возвышала и его самого. Он не пролил ни единой слезы по погибшим сыновьям и однажды в кровь избил младшего из двоих оставшихся в живых, Изуну, за то, что он плакал на могиле своих братьев. Мадара так и не узнал об этом, потому что брат сказал, будто поранился на тренировке, опасаясь, что признание может быть расценено отцом как очередное проявление слабости. — Чего разлегся?! — Громовой бас Таджимы ударил наотмашь — ничуть не хуже, чем пару секунд назад ударил деревянный маятник, с которым юноша тренировался. У него до сих пор гудело в ушах, а перед глазами плавали кроваво-черные пятна, но Мадара все-таки заставил себя сперва сесть, а потом, упираясь содранными кулаками в землю, подняться на ноги. Тренировка продолжалась уже почти четыре часа — утром отец выдернул его из постели ни свет ни заря, не дал позавтракать или хотя бы умыться и сразу потащил на полигон. Подгонял поучительными изречениями про то, что «враг не будет ждать, пока ты причешешься и сходишь помочиться», и выглядел до того довольным собой и происходящим, словно они с сыном отправлялись на долгожданную воскресную прогулку. Мадара никогда не противоречил отцу. В его сознании тот был величиной неоспоримой и абсолютной. Юноша знал и видел, что Таджима делал для клана, видел, какими могущественными стали Учиха за десятилетия его руководства и наставления. Благодаря ему о клане знали по всей Стране Огня и маленьких детей всех статусов и положений, начиная от крестьянского младенца в тростниковой люльке и заканчивая сыном покойного феодала, пугали красноглазыми шиноби, которые приходили за своими жертвами из темноты, беспощадные и непобедимые. Только благодаря Таджиме Мадара и все остальные обрели ту силу, с которой считались прочие кланы и которая возносила их над ними. Понимая все это, юноша презирал себя за то, что не мог соответствовать отцовским ожиданиям, и всеми силами старался доказать ему, что он тоже способен на многое. Но история с убийством в доме даймё, куда они с Акайо-сенсеем пробрались пару недель назад, враз обесценила все его старания. Таджима так и не узнал всей правды, хотя Мадара, в порыве самобичевания, пытался все ему рассказать, но был вовремя остановлен вмешательством своего наставника. Акайо, который в отличие от юного наследника клана, смотрел на своего лидера не затуманенным обожанием взором, понимал, что новость о непослушании сына вкупе с новостью о его непростительной слабости могут оказаться непосильными для эго и самомнения Таджимы. Учитель Мадары не видел ничего плохого или постыдного в том, что тот не смог убить безоружного, умоляющего о пощаде. Более того — этот эпизод в некотором роде даже обрадовал мужчину, и он начал верить, что в молодом человеке было больше доброты, разумности и чувства справедливости, чем в его отце, зацикленном на мнимом всесилии. Это давало надежду на то, что однажды эти бессмысленные войны наконец-то закончатся — если только к власти в клане придет человек, наделенный в равной мере силой, которую так ценили и почитали все Учихи, и человечностью, которая поможет ему понять, что путь, избранный и прославляемый нынешним лидером, ведет в никуда. — Думаю, нам следует двигаться дальше на восток, — произнес Таджима, убедившись, что сын снова стоит на ногах и готов продолжать тренировку. — Зачем? — Мадара, поняв, что отец хочет поговорить, опустил поднятые в защитной стойке руки и выпрямился. Саднил правый бок, ныли разбитые костяшки, и в голове по-прежнему как будто бы звонил храмовый колокол. От голода сводило желудок, и юноша уже дважды ловил себя на мысли, что ему трудно удерживать вертикальное положение и не шататься. — Я слышал, там есть достойный враг, — довольно усмехнулся его отец, с азартом потирая руки. — Полагаю, что в скором времени мы так или иначе столкнемся, но не вижу смысла в отсрочке неизбежного. — Достойный враг? — мгновенно загорелся энтузиазмом юноша. — Кто? — Я мало что знаю о них пока что. Они носят имя Сенджу, их называют лесными шиноби. Говорят, среди них есть носители редкого улучшенного генома, использующие древесную стихию. Разве тебя это не будоражит, сын? — О да, — с чувством кивнул Мадара, разминая ставшие каменными от долгого напряжения мышцы на руках. — Значит, Сенджу? Я что-то слышал про них, но не знал, что они действительно серьезные противники. Но раз ты так говоришь, отец… Таджима улыбнулся, и его улыбка тут же отразилась на лице сына. Юноша редко видел, как отец улыбается, и ему всегда было немного грустно, что единственное, что может вызвать у него такую светлую, радостную и широкую улыбку, это новость о новом враге. Как бы Мадара ни старался, как бы ни мучил себя, стараясь оправдать ожидания отца и заслужить его похвалу, он всегда оставался где-то на шаг позади, а впереди сиял незамутненный образ еще не побежденного врага, всегда бывшего центром мира Учихи Таджимы. — Старайся лучше, сын, — проговорил он, похлопав Мадару по плечу. — Скоро нам предстоит славная битва, и я не хочу, чтобы ты ударил в грязь лицом. — Да, отец. — Юноша поклонился ему и не выпрямлял спины, пока Таджима не покинул тренировочную площадку. Только после этого Мадара позволил себе со стоном сползти за землю и растянуться на ней на манер морской звезды. В таком положении боль не так ощущалась, зато вот голод дал о себе знать с новой силой. Но юноша практически не обращал на него внимания, поглощенный своими мыслями. Он не мог понять почему, но на душе у него остался гадкий осадок. Тренировка в целом прошла неплохо, отец практически не кричал на него и вроде бы остался доволен. Только вот — кем? Мадара перекатился на живот и начал остервенело щипать редкие травинки, еще оставшиеся на этой вытоптанной поляне. Он снова и снова прокручивал у себя в голове события этого утра, пока наконец не понял, что именно не давало ему покоя. Сенджу. Отец думал о них с самого начала — именно поэтому и погнал сына на тренировку в такую рань. Ему хотелось напомнить себе, как сильны его дети и он сам. Но он не видел Мадару, не видел его стараний и его достижений — только его промахи, которые, верно, отзывались в душе старого вояки болезненным судорогами. На короткое мгновение юноша всем сердцем возненавидел этих Сенджу — за то, что, даже будучи за много миль от него, они каким-то образом умудрились забрать у него то единственное, что было важно — внимание и одобрение отца. Поднимаясь на ноги, Мадара дал себе клятвенное обещание — когда этот лесной клан наконец попадется на их пути, он будет в первых рядах и сложит у ног отца столько голов, сколько сможет унести. Раззадоривая и подначивая себя этими мыслями, юноша сбежал с холма, где проходила тренировка, и бездумно двинулся в сторону поселения своего клана, толком не выбирая дороги. Поэтому когда ему на пути внезапно попались двое товарищей по клану, он не успел затормозить или увернуться и потому столкнулся с ним лоб в лоб. — Смотри, куда идешь, идиот! — огрызнулся старший из них, долговязый и покрытый рытвинами после старой детской болезни. — Пусть твой отец и главный, это еще не значит, что тебе все тут должны дорогу уступать! — поддакнул второй, пониже и более коренастый. Мадара не помнил их имен и даже не был уверен, что они были чистокровными Учихами — к их клану часто прибивались какие-то бродяги и разбойники. Он презирал таких, как они, но не смел перечить воле отца, который считал, что их сила и особые способности — это достаточное обоснование для того, чтобы дать им право быть здесь. Иногда Мадара думал о том, что, когда он станет во главе клана, то первым делом избавится вот от таких выродков, смеющих пачкать имя и герб Учиха. — Уйдите прочь, — буркнул он. — Не до вас сейчас. — Посмотрите-ка, — хохотнул высокий, положив руку на бедро и наклонив голову набок. — Юный господин не желает говорить с челядью. У него важные государственные дела! — Штаны не потеряйте, ваше превосходительство, — вторил второй, сопровождая свои слова нервным визгливым смехом. Мадара почувствовал, как кровь прилила к глазам. Это было странное, но уже давно привычное ощущение — жара и резко возросшего давления в глазных яблоках. — Ну-ну, не пу…га…й… — Высокий шиноби не договорил. Ему вдруг перестало хватать воздуха. Сжимая и царапая себя за горло, он упал на колени, глядя вытаращенными от боли и паники глазами в землю под ногами Мадары. Его товарищ мгновенно кинулся на выручку, выхватив из-за пояса кунай. Для своего достаточно плотного телосложения он двигался удивительно легко и почти грациозно. Учиха увернулся от его первого удара, чуть покачнувшись и вновь ощутив боль в боку, куда пришелся удар тренировочного маятника. После использования шарингана глаза слезились, в висках пульсировала тягучая боль. Промахнувшийся шиноби мгновенно развернулся и использовал технику стихии земли — под ногами Мадары зашевелилась и завибрировала глина, превращаясь в зыбучее грязевое болото. Юноша чудом успел сконцентрировать чакру у стоп и оттолкнуться, взмыв в воздух на пару с лишним метров. В полете он сложил несколько ручных печатей и, прежде чем его оппонент успел закрыться, обрушил на его голову огненный шар размером с небольшую крестьянскую хижину. От жара полыхнула трава, а размокшая грязь, оставшаяся после предыдущей неудачной техники, мгновенно засохла и потрескалась. Шиноби взвыл от боли и покатился по земле, отчаянно пытаясь сбить пламя. Частично ему удалось избежать урона, использовав естественный щит из чакры, который применяли практически все ниндзя при стихийных атаках, но пламя все равно настигло его, превратив половину лица в комок темно-розового потекшего воска. В это же время его товарищ, стоявший в стороне, повалился набок, потеряв сознание от недостатка кислорода. От общего дома, где жили, обедали и спали Учихи, уже бежали люди. Среди них был и Акайо-сенсей, которому было достаточно одного вида гигантского огненного шара, чтобы понять, кто затеял драку. Техниками такого уровнями владели немногие в клане, и большинство из них были закаленными в боях воинами, в арсенале которых подобная атака занимала далеко не последнее место. А был еще его ученик, юный наследник клана, сын одержимого силой Таджимы. — Что тут произошло? — задыхаясь, спросил Акайо. — Мадара, объяснись! — Они первые напали, — коротко ответил юноша, не удостоив даже коротким взглядом своих поверженных врагов. — Честно говоря, это не стоило даже минуты моего времени. Рис еще остался? Я голодный, как волк. — И, растолкав толпу собравшихся зевак, он, ссутулившись, направился к дому. Мадара уже давно стал сильнейшим шиноби своего клана, но в погоне за недостижимым отцовским идеалом он этого не понимал. Как не понимал и того, на что на самом деле способен. И это безмерно, до холодных мурашек и долгих бессонных часов, пугало его учителя.~ * * * ~
Сенджу называли лесным кланом по двум причинам. Они действительно обитали в лесах, выбирая для своих поселений такие непролазные и глубокие чащи, куда невозможно было забрести, даже сбившись с пути и проплутав несколько дней. Там, в мире и спокойствии, окруженные дикой нетронутой природой, шиноби взрослели, тренировались и преумножали свои знания, учась мудрости у самой природы и слушая ее голоса и песни. Но была и вторая причина, о которой имели несчастье узнать те, кто хоть раз вставал на пути у этого клана. Мокутон, стихия дерева, был уникальным улучшенным геномом, созданным на основе комбинированных техник земли и воды. Этот редкий и чрезвычайно могущественный дар передавался в клане с древних времен, и лишь избранные могли овладеть им в полной мере. Таких считали отмеченными богами и предназначенными для великих дел. В них, по словам старых мудрецов, оживала старая могущественная кровь, роднившая клан Сенджу с прародителем всех шиноби — великим Рикудо-сеннином. Но более молодые представители клана не слишком-то верили во всю эту ерунду с пророчествами и предназначениями — для них стихия дерева была в первую очередь мощным оружием, а уж потом — чистым созиданием, первородной силой творения и воплощенной воли к жизни. «Когда над твоей головой вздымаются новые деревья, ты чувствуешь, как боги дышат тебе в затылок», — так говорили старики. Но так уж вышло, что в последние годы деревья вздымались не ввысь, а летели вперед острыми безжалостными копьями, огромными давящими молотами и гибкими хлесткими плетьми, разрывающими кожу и мясо. Носителей мокутона всегда убивали первыми — их истребляли методично и безжалостно, считая их силу слишком опасной и неподвластной истинному контролю. И очень скоро новые деревья перестали взвиваться в небо. --- — Так, а теперь вот еще! Нет, нет, да не так! Ох, да стой ты! От сосредоточенности и усердия на лбу Сенджу Хаширамы проступили крошечные капельки пота. Чакра плохо слушалась, она словно бы утекала из рук — он хотел, чтобы ее потоки были тугими нитями, вершащими его волю, а она превращалась в густые комки, похожие на тесто, и расплескивалась вокруг, тревожа воздух и заставляя траву пригибаться к земле. — Ладно, попробуем еще разок. Может, вот так будет лучше? Загорелые пальцы мальчика снова сплелись в заученных печатях, меняя их так быстро, что менее привычный человек мог бы вывихнуть на такой скорости пару суставов. — Тренируешься? — Тобирама, подошедший сзади, с легким злорадством отметил, как вздрогнули плечи старшего брата. Отличный повод в очередной раз напомнить ему о соблюдении правил безопасности и о том, что кое-кому не помешало бы быть осторожнее, если он не хочет в один прекрасный день лишиться своей лохматой головы. — Почти, почти!.. ДА! Хаширама вскочил, резко оборачиваясь к младшему. На его лице было написано столько безграничного счастья и восторга, словно он только что решил величайшую загадку мироздания. В руках мальчик держал круглый керамический горшок, из которого поднималась крошечная сосна. — Ты вырастил… бонсай? — Глаза у Тобирамы стали большими и круглыми, как монеты. — Это самая большая сосна, которую я видел, но я сделал ее самой маленькой в мире! — с невероятной гордостью подтвердил его брат. — Правда здорово? Была самая большая, а стала самая маленькая! Приглядевшись, младший Сенджу разглядел в переплетении тоненьких веточек нечто знакомое — похожее дерево росло неподалеку, рядом с рекой, где братья иногда тренировались вместе и где Хаширама любил в одиночестве сидеть по вечерам. Впрочем, это открытие не особо помогло Тобираме проникнуться восторгом и воодушевлением старшего брата. — И ты этим занимался весь день? — скептически уточнил он, сложив руки на груди и наморщив лоб. — Нет, — с энтузиазмом ответил тот. — Вон там еще. — Он беспечно махнул рукой в сторону, продолжая пепелить обожающим взглядом свое творение. Его брат перевел взгляд в указанном направлении и еще с полминуты не мог поднять отпавшую челюсть. Пустой участок сада, где раньше росла только трава и стояли камни, превратился в миниатюрный лес, состоящий из буков, дубов, кленов, криптомерий и еще каких-то деревьев, которые не так уж часто встречались все вместе. В целом все это выглядело по-своему красиво и — отчего-то — пугающе. Наверное, пугали масштабы, а еще то, что Хаширама выглядел абсолютно счастливым и ни капельки не уставшим. — А что ты хотел-то? — поинтересовался мальчик, наконец бережно ставя свое лучшее творение на камень рядом с собой. — Я искал маму, — ответил Тобирама. — Она обещала помочь мне кое с чем. Ты ее не видел? — Видел, — кивнул его старший брат. — Они с Каварамой утром ушли за травами. Должны скоро уже вернуться. А что такое? Может, я могу тебе помочь? — Мы разбирали одну водную технику, так что это вряд ли. У меня никак не получается сделать так, чтобы вода била концентрированным потоком. Если сосредотачиваюсь на форме, то теряется сила удара, а если на силе, то слишком большая площадь поверхности… Короче, нет, ты мне помочь не сможешь. Хаширама, внимательно слушавший его немного сумбурную тираду, внезапно очень мягко и почти ласково улыбнулся, чуть склонив голову набок, и проговорил: — Я уверен, у тебя все получится, брат. И было в его голосе и интонациях что-то такое, от чего Тобираме даже не захотелось привычно отмахнуться. Что-то очень взрослое и идущее в парадоксальной диссонансной гармонии с тем, как он минуту назад изливался восторгом по поводу своего глупого бонсая. Младший Сенджу хотел было ответить брату, но внезапно из-за ограды, отделяющий их сад от лесного массива, метнулось что-то белое и длинное. В прыжке оно приземлилось на каменную дорожку, выгнув спину, подобно большой домашней кошке. Хаширама, схватившийся за всегда висевший у него на поясе кунай, расслабился, и улыбка снова вернулась на его лицо. Это была Бьяко, призывное животное их матери, белая тигрица с голубыми глазами и длинным белесо-розовым шрамом на спине. — Что такое? Мама нас зовет? — спросил он, уже видя, но пока еще не осознавая, что происходит. На шкуре Бьяко была кровь — застывшими буро-красными полосами. Лапы в траве и глине, значит она бежала через лес — бежала долго и очень быстро, из последних сил. Она тяжело дышала, по-собачьи свесив язык между нижними клыками, и чуть припадала на заднюю лапу. — Мне нужен ваш отец, — проговорила тигрица. Голос у нее был грудной, низкий, он вырывался из оскаленной пасти с присвистом и хрипом. Хаширама все еще стоял неподвижно и улыбался странной застывшей улыбкой, как будто не мог заставить себя поверить в то, что происходит, но Тобирама отреагировал сразу. — За мной! — Мальчик сорвался с места в высоком прыжке, сразу оказавшись подле дома. Чакра горячила мышцы, словно бы на них внезапно дохнуло из открытой бани, но он уже давно не обращал на подобное никакого внимания. Бьяко последовала за ним, распластавшись в воздухе, как спущенная пружина. Хаширама остался стоять на месте, все еще глядя куда-то в пустоту перед собой. Сердце в его груди билось так сильно, что он не слышал ничего, кроме этого стука, и весь мир сотрясался от этих беспощадных громовых ударов. Неосторожно повернувшись, он задел рукой горшок с сосной. Звук бьющейся посуды вывел его из состояния ступора — метнувшись глазами к расколотому сосуду, черной пригоршни земли, из которой, задыхаясь, торчали тоненькие корни, и сломавшемуся пополам стволу деревца, мальчик шумно сглотнул, отступил назад и закрыл лицо руками, словно пытаясь оградиться от того, что предстало его глазам. Только самые страшные картины сейчас разворачивались не снаружи, а внутри его головы, и от них он никак спрятаться не мог. Прошло несколько долгих минут, во время которых Хаширама просто стоял на месте, беззвучный и почти бездыханный. А потом он резко сорвался с места и бросился вслед за братом. Когда он разыскал Тобираму, тот сидел на веранде, крепко обхватив колени руками и глядя перед собой. Но, завидев старшего брата, стремительно поднялся и сбежал к нему навстречу. — Что случилось? — одними губами спросил Хаширама. — Бьяко сказала, что на них напали. Она не знает, кто это был. Мама и Каварама собирали травы в западной части леса — той, что ближе к реке. Откуда ни возьмись появились эти шиноби. Задавали вопросы, пугали, угрожали. Мама не хотела драться, потому что их было больше, а Каварама… Он же совсем маленький. Он сильный, но маленький. — В голосе Тобирамы слышалась бессильная злость, как будто время подстроило его младшему брату ловушку, не успев сделать его достаточно взрослым. — А потом они напали, и мама отправила Бьяко за помощью. — Но она ведь справится? — с надеждой спросил старший Сенджу. — Она же очень сильная, ты знаешь. Она обязательно справится и защитит Кавараму! — Отец кинулся к ней. Сказал, чтобы я нашел и позвал еще кого-нибудь, но… Но я никого не нашел. — Тобирама произнес это с таким глубоким и неприкрытым отчаянием, что Хашираме на секунду показалось, что младший брат сейчас заплачет в голос. Но его светло-красные глаза остались сухими, а губы сжались в упрямую тонкую линию, не желая дать волю ни единому всхлипу. — Тогда мы сами пойдем! — решительно проговорил его брат. — Ты ведь сможешь почувствовать, в какую сторону двинулся отец, правда? Тобирама кивнул и прикрыл глаза, сосредоточившись и постаравшись хотя бы на несколько секунд абстрагироваться от бушующего в груди урагана эмоций. Его способности сенсора, необыкновенно сильные для такого юного шиноби, в самом деле позволили ощутить чакру отца — она была уже далеко, но тем не менее ясным голубоватым свечением отзывалась в мыслях мальчика. — Туда, — уверенно произнес он, подняв руку и указав в сторону медленно клонившегося к закату солнца. Эти леса братья знали как свои пять пальцев. Они провели здесь всю свою жизнь, и каждая ветка, каждый сук, каждый топорщащийся из земли корень давно превратились в элемент любимой игровой площадки. Они даже не задумывались о том, какой выбрать путь, где стоит прибавить скорость, а где быть осторожнее, чтобы не упасть в овраг или не угодить в колючий шиповник. Юные Сенджу мчались по лесу, подобно бликам света, что прыгают по листьям, едва их касаясь и совершенно не тревожа гладкой зеленой поверхности. Но когда они добрались до места, куда их вело острое чутье Тобирамы, все было уже кончено. Поляна, выжженная, развороченная, утыканная кунаями и сюрикенами, была покрыта телами. Их было не меньше десяти штук и практически все — страшно изуродованные. Их практически невозможно было уже опознать, и только герб на их одежде — белый веер с красным пламенем — мог дать ответ на вопрос, кем они были и что здесь делали. — Я же говорил! — Облегчение затопило Хашираму с головой. Он сразу увидел мать — она стояла на коленях, глядя в землю. Отец сидел неподалеку, уронив лицо на руки, его мальчик сперва даже не заметил. Мальчик бросился к матери, на бегу тоже шлепаясь на колени и крепко обнимая ее. Женщина вздрогнула, перевела на него ничего не выражающий взгляд, пару раз моргнула, а потом подскочила в ужасе. — Буцума, зачем ты привел их? — закричала она. От ее громкого, надорванного голоса Хаширама опешил и разжал руки, отступая. Ростом он был уже со свою мать и теперь смотрел прямо в ее искаженное от злости лицо, не понимая, что сделал не так. — Я не приводил! Хаширама, Тобирама! Какого черта вы здесь делаете?! — Мы пришли помочь! — вклинился Тобирама. — Ты же сам сказал, что нужна помощь. — Я сказал, чтобы ты нашел кого-то из взрослых! — Сенджу Буцума в гневе становился воистину страшен. Когда-то давно, будучи еще совсем маленьким, Хаширама вместе с матерью посетил Храм Огня, выстроенный неподалеку от столицы. Еще тогда его до глубины души поразило внешнее сходство его отца с изображенными там изваяниями разгневанных богов. И сейчас он снова об этом вспомнил. — Никого не было! — Младший Сенджу не оправдывался, он скорее нападал сам, не уступая отцу. — Мы с братом и сами достаточно сильны, чтобы… — Мама, где Каварама? — Вопрос Хаширамы заставил его мать вздрогнуть всем телом, но она не смогла заставить себя ответить или хотя бы снова поднять на него глаза. — Где он, мама? — Голос мальчика взвился, стал высоким и звонким, как крик последней птицы на закате. После его слов на поляне воцарилась абсолютная тишина, глубокая и тяжелая, как толща воды, навалившаяся на грудь. Необычайно сильно и остро вдруг запахло осенью, и ветер, дувший в лицо Хашираме, из теплого стал ледяным и промозглым.