Daddy

      Мое детство — смутное и туманное, и я едва могу вспомнить себя до пяти лет. Папа говорит, что я всегда была очень милой девочкой с необычайно красивым цветом глаз. Снимков с тех пор не осталось, и приходится верить на слово. Я шатенка с янтарным оттенком глаз, и папа не перестает напоминать мне какая я красивая. Но я бы предпочла быть блондинкой с зелеными, словно изумруды, глазами — как папа. Никто тогда даже не думал бы сомневаться, что я дочь своего отца, и люди не подходили бы ко мне с одним и тем же вопросом: "Девочка, это твой папа?" Да-да, это мой папа, Артур Керкленд, да, мы с ним не похожи, да, мы идем гулять, а потом пойдем домой и будем ужинать. "Где твоя мама?" Моя мама? Мама давно умерла, да, папа растит меня в одиночку, и нет, это не делает меня бедной и несчастной. А зовут меня Ребекка Керкленд, и запомните на всю жизнь — я самая счастливая девочка на всем свете.       Мое первое воспоминание — мне пять лет, мы в нашем уютном домишке, и папа укладывает меня спать. Я лежу на кровати, укутанная в мягкое одеяло, и смотрю на луну через окно. Папа гладит меня по волосам и рассказывает чудесные истории — о феях и русалках, о драконах и единорогах, и о прекрасной принцессе-рыцаре Ребекке. Папа целует меня в лоб, мы желаем друг другу спокойной ночи, и он уходит, оставив дверь открытой. Я не могу уснуть. Я еще совсем ребенок, но в моей голове уже столько мыслей, что они не дают мне заснуть. Не знаю, сколько времени прошло — может быть всего пару минут, а может и несколько часов, — когда я встала с постели и осторожно прошла в спальню, стараясь на разбудить папу. Но он не спит, а с интересом читает какую-то книгу на неизвестном мне языке. "Что-то случилось, Бекки?" Я не могу сдержать улыбки. Мне всегда нравилось, сколько нежности и любви папа вкладывает в мое имя. Даже когда папа зол на меня, он все равно не перестает вкладывать всю свою любовь в это простое "Бекки". Я залезаю на кровать и укрываюсь одеялом, прикрывая глаза. "Я боюсь остаться одна". Папа откладывает свою книгу, выключает светильник и обнимает меня, притягивая к себе. "Я никогда не оставлю тебя одну, Ребекка. Никогда". Его голос успокаивает меня, и я засыпаю. Я не помню, что мне тогда снилось, но это было что-то светлое и радужное, и после этого сна я долго не могла перестать улыбаться.       Мне восемь лет. Я не хожу в школу, а занимаюсь на домашнем обучении — папа считает, что дома я узнаю гораздо больше, чем в школе. Я дружу с местными мальчишками. Мы вместе играем, их мамы угощают меня печеньками, и это лучшая дружба, о которой можно мечтать. Но меня жутко бесит, когда они начинают называть меня "Билли". И мне, если честно, не хватает общения с себе подобными. С девчонками. Они меня не любят и считают странной, обходя стороной. Конечно, мне весело и с мальчиками, и надоедливое "Билли" уже что-то вроде второго имени, но... "Папа, что со мной не так?" Вопрос вырывается сам собой, застыв в воздухе между мной и папой, спокойно сидящем в своем любимом кресле и листающем газету. Рядом стынет его любимый чай в аккуратной кружке. Он отрывается от своей газеты и внимательно смотрит на меня. И что он видит? Маленькую девочку с растрепанными волосами, старой футболке и шортах, с ободранными коленками и грязными руками, и прекрасными глазами, о красоте которых он не перестает напоминать мне каждый день. Папа хмурит брови. "С тобой все также, как и всегда, но тебе не помешало бы вымыть руки. Тебя что-то беспокоит, Бекки?" Я подхожу к папиному креслу и сажусь папе на колени, смотря ему в глаза. Там, за бескрайней зеленой изумрудов, таится что-то запретное — страшная тайна, о которой я ни в коем случае не должна узнать. Но я еще слишком мала, чтобы понять это, и поэтому вижу только любовь и заботу в любимых глазах. "Почему девочки меня не любят? Не то, чтобы мне не нравилось играть с мальчиками, просто..." Я замолкаю, не зная, что могу еще сказать. Но папе не нужны слова, чтобы понять меня. Он все понимает. Я для него — открытая книга, и он видит мою душу насквозь. Но я не боюсь этого. Папе я могу доверить любую тайну. "Они чувствуют твое превосходство над ними. Это пугает их. Всегда помни, что ты лучше них, и тебе не нужна дружба с теми, кто не может принять этот факт". Папа почти невесомо касается моего виска своими шершавыми губами, и я не могу сдержать глупой улыбки. Мой папа не такой, как остальные папы. Он гораздо лучше их. И он всегда знает, какие слова смогут меня подбодрить.       Мне десять лет. Я практически не изменилась. Все такая же потрепанная, с вечно ободранными коленками и в старой футболке. Но теперь я хожу в школу недалеко от дома — она очень хорошая, и поэтому папа не против. Папа отдал меня спустя неделю после того памятного разговора два года назад. "Я подумал, что тебе нужно развивать навык общения, а где этому можно научиться, как не в школе? Школа возле нашего дома имеет хорошую репутацию, так что обучение там будет тебе очень полезно". В школе я подружилась с девочкой по имени Эмили Блэйк. Мы стали лучшими подругами, потому что никто другой не хотел дружить с нами. У Эмили сестра сидела в тюрьме за убийство, ее обзывали "сумасшедшей" и боялись. Меня просто считали странной девочкой. С нами никто не дружил, и поэтому мы дружили друг с другом. Но это была прекрасная дружба. Мы вместе гуляли, я познакомила ее с моими друзьями-мальчишками, я научила ее играть в баскетбол, а она меня — вышивать крестиком. Обычно мы проводили время на улице или у меня, поскольку семейство Блэйк находилось в трауре после того, как старшую из дочерей посадили, и приводить в дом гостей было запрещено.       В один день мы пришли из школы раньше обычного — несколько уроков отменили. На улице шел дождь, и мы пошли ко мне, чтобы выпить горячего чаю и поесть папиных кексов. Дом встретил нас угнетающей, абсолютной тишиной. Я подумала, что папа все еще на работе, и потому повела Эмили на второй этаж, в свою комнату — я давно хотела показать ей свою коллекцию пожеванной жвачки, которую папа называл мусором и все время грозился выбросить. Пройдя мимо кабинета папы, я услышала приглушенные голоса. Значит, папа все же дома, и не один. Папа всегда учил меня, что нельзя влезать в чужую личную жизнь, и еще нельзя подслушивать и подсматривать, но детское любопытство было сильнее воспитания. Я быстро отвела Эмили в свою комнату, дала ей маленькую картонку, где размещалась вся моя коллекция, а сама вернулась к кабинету. Дверь была слегка приоткрыта, и я легко смогла подсмотреть, что происходит внутри. Папа сидел в своем кресле за своим столом, хмурясь и перебирая какие-то документы, а рядом с ним был странный человек с золотистыми волосами, как у девушки, и с голубыми глазами. И говорил тот тип с таким же акцентом, как моя учительница из Франции, и так я догадалась, что он француз. В руке у него был бокал вина, и он внимательно смотрел на моего папу, ухмыляясь. Мне он не понравился, и папе, судя по всему, он тоже не нравился. "Ты стал так мягок в последнее время, Артур... Ты нашел себе подружку?" Мое сердце вздрогнуло. Я не хочу делить моего папу ни с какими подружками, не хочу! "Заткнись, виносос. С документами мы закончили, и ты уже можешь идти". Я убежала обратно в комнату — не хочу сталкиваться с тем типом. Эмили просмотрела мою коллекцию, и теперь вышивала на моей кровати."Что ты вышиваешь?" Она улыбнулась, вызвав у меня ответную улыбку. "Ветку белой сирени. Мама говорит, что белая сирень — символ невинной юности". На следующее утро я спросила у папы, есть ли у него подружка, и он чуть не подавился чаем. На мое одиннадцатое день рождение Эмили подарила мне свой акварельный рисунок, который долгое время висел у меня на стене возле кровати — букет белой сирени в красной вазе, и подпись аккуратным красивым почерком явно одного из взрослых: "Невинность юности".       Мне четырнадцать. Гормоны правят в моем организме, сместив здравый смысл и логику на второй план. Например, недавно я накричала на папу, уже даже не помню, за что. Мне было жутко стыдно, так стыдно, что я не могла посмотреть ему в глаза. Но папа... Папа даже не разозлился. В тот вечер он молча вышел из комнаты, оставив меня одну, а когда я уже успокоилась, принес чашку чая и печеньки. Я долго просила прощения, а он даже не разозлился на меня — лишь погладил по голове и сказал, что все понимает. На следующий день я купила ему теплый свитер, чтобы ему всегда было тепло, как мне от его душевной теплоты и заботы.       Я стояла возле зеркала в ванной, снова под властью гормонов, и пыталась понять, что со мной не так. В отражении зеркала я видела маленького ребенка, который безуспешно пытается подражать взрослым. Хотя, ладно, теперь, когда с того памятного дня прошло несколько лет, я могу признаться хотя бы самой себе, что в тот день расстроило меня по-настоящему. Эмили пригласили на свидание. И не на первое свидание. Все мальчики в школе сходили по ней с ума, и репутация "ненормальной" канула в бездну прошлого, как будто неожиданно доказали невиновность ее сестры. Я думала, что одноклассницы возненавидят ее еще сильнее, увидев в ней соперницу, но мои ожидания не оправдались — все хотели с ней дружить. Меня никто не приглашал на свидания. И репутация "странной девочки" все еще висела на моей шее неподъемным грузом. Эмили продолжала дружить со мной несмотря на внезапно появившуюся популярность, хоть я и не понимаю, почему. Наверное, ей просто было тяжело сказать мне тогда, что нашей дружбе пришел конец... Хотя, не нужно было слов. Я и так все понимала. Мы начали дружить, потому что никто другой не хотел с нами дружить, а теперь с ней хотели дружить практически все, и теперь ей наша дружба просто не нужна. Но Эмили была слишком мягкой, чтобы сказать мне об этом прямо, а я не хотела ее отпускать. И мы делали вид, что мы все еще подруги, хотя никакой дружбы, конечно, уже не было.       Я была расстроена и подавлена — Эмили теперь популярна, Эмили теперь нравится парням, Эмили теперь я больше не нужна... Эмили менялась, становилась другой, а я замерла на мертвой точке, практически не меняясь. И я решила, что мне нужно что-то изменить в себе, и тогда другие изменения в моей скудной жизни не заставят себя долго ждать. И я изменилась — резко, неожиданно, так, что потом на меня долгое время смотрели то ли с удивлением, то ли с восхищением, то ли с презрением, а может быть со всем сразу. Я помню, как папа впервые увидел меня после моей кардинальной смены внешности, и как он тогда посмотрел на меня — с таким большим удивлением, что его состояние вполне можно было назвать шоковым. А я глупо улыбалась в привычной для себя манере, ожидая, что же он скажет. "Фиолетовый?.." — только и смог выдавить из себя папа, смотря на мои волосы. И только после того, как я увела его на кухню и напоила чаем, он сказал, что это типичное проявление юношеского максимализма, и что мне идет фиолетовый, а потом рассказал историю из своей юности, когда он покрасил волосы в цвет "ядерной войны" А я так и не смогла выдавить из себя и слова, лишь глупо улыбаясь. Странно, что мой странный, совершенно лишенный логики план сработал. После того, как я изменила свою жизнь, а, если быть точнее, свой цвет волос, последовали и другие изменения. Меня взяли в школьную команду по баскетболу, я подружилась с местными панками, и меня, наконец-то, перестали называть "Билли" раз и навсегда. Так я стала "Двинутой Бекки", а также "Бекки из психушки" и "Бекки под спайсом". [1]       Пятнадцать лет. Первая любовь. Первое разбитое сердце. Первое предательство. Его звали Винсент Перкинс. Красивый, высокий, с черными угольными волосами и притягивающими к себе карими глазами. Он подошел ко мне после матча по баскетболу, в котором наша команда одержала победу. Он сказал, что поражен тем, что я, несмотря на свой низкий рост, играю лучше всех в команде. Я покраснела, он сказал, что у меня необычайно красивые глаза, я покраснела еще сильнее. Он пригласил меня на свидание, а я просто не смогла ему отказать. В тот день, когда мне предстояло отправиться на свое первое свидание, я много нервничала и много крутилась у зеркала. Я одела свое лучшее платье — голубое с бретельками, едва достающие мне до колен, — и свои любимые черные кеды, которые были специально припасены для особого случая. Потом пришла Эмили, заставила меня снять кеды и одеть босоножки, сделала мне естественный макияж, заплела хвостики, сказав, что с ними я буду выглядеть милее, и пожелала удачи. Раньше все приглашали Эмили на свидания, но пришла и моя очередь покорять мужские сердца. Берегитесь, мужчины, Ребекка Керкленд идет! Но я забыла одну вещь. Я забыла сказать о своем свидании папе.       Папа сидел в своем любимом кресле и читал книгу, пока рядом остывала кружка с его любимым чаем — привычный папин вечерний ритуал. Кресло было старым, и уже давно потеряло свой цвет, но сколько бы я не просила папу купить новое, он все время отказывался. Книга, когда-то красивая, новая, в яркой обложке теперь уже не могла называться новой, особенно с начинающими желтеть страницами, которые еще и были слегка надорваны. Кружка, которую я когда-то подарила папе, была с отколотой ручкой, но папа продолжал каждый вечер пить из нее чай. Все в этом доме менялось, становилось другим под влиянием времени, и только Артура Керкленда течение времени всегда обходило стороной. Папа всегда был неизменным, и сколько бы лет мне не было — пять, десять, пятнадцать, — он всегда оставался тем самым лучшим папой, который гладил меня по голове и рассказывал удивительные истории перед сном. Надеюсь, он всегда останется таким, и проживет еще десять тысяч лет, если не больше. Папа поднял голову и, внимательно осмотрев мой внешний вид, нахмурился. "Ты куда-то собралась?" Я замялась, уставившись в пол. Я не знала, как сказать папе, что иду на свидание. Как вообще говорят об этом родителям? И, что еще хуже, я понятия не имела, как папа отреагирует на мои слова. Вдруг он расстроится? О том, что папа разозлится, я не беспокоилась — папа никогда на меня не злился, а даже если злился, то только по очень, очень серьезной причине, и то недолго. Обычно он расстраивался, и я ненавидела, когда он расстраивался — в душе все царапалось и кричало, мне хотелось рвать на себе волосы из-за того, что я расстроила папу. И после этого я всегда извинялась и покупала папе какую-нибудь мелочь, даже если не считала себя виноватой. Просто для того, чтобы папа не грустил из-за меня. А лучше, если бы вообще не грустил. "Папа, у меня... В общем, я..." Папа спокойно ждал, пока я закончу предложение, но слова застряли в горле, и я беспомощно смотрела на него, накручивая на палец фиолетовый локон. Наконец, папа встал, подошел ко мне и распустил мои волосы. И улыбнулся — по-доброму, так, как он улыбался мне всегда. "Не разбей ему сердце, ладно?" Папа все понял без слов — как обычно. И, как обычно, поддержал меня. Я подняла на него взгляд, и увидела в его глазах... Грусть? Почему? Разве я давала повод для грусти? Мы обнялись, и я пошла на свое первое свидание, по дороге думая только о том, какую мелочь мне подарить папе в этот раз.       Винсент оказался очень интересным собеседником. Мы гуляли по парку, он рассказывал о себе, не забывая задавать вопросы и делать мне комплименты. И он был внимательным, как будто угадывая заранее, когда я хочу остановиться и передохнуть. Влюбилась ли я в него? Не знаю. Я не думала о нем целыми сутками, не представляла всю нашу жизнь на пятьдесят лет вперед, и не придумывала имена нашим будущим детям. Мне просто нравилось проводить с ним время, и тогда я думала, что это и есть она — влюбленность. Было еще несколько свиданий, а потом мы начали встречаться. Первый поцелуй — мы оба стояли под омелой, и Винсенту пришлось нагнуться, и мы ударились лбами, и поцелуй был такой слюнявый, что мне было отвратительно. Спустя неделю Винсент побывал у меня дома, и мне пришлось познакомить его с папой. "Он мне не нравится" — сказал папа уже после того, как Винсент ушел. Мы сидели на диване в гостиной и пили чай, как частенько делали это по вечерам. По телевизору шла какая-то нелепая американская комедия, но никто не решался взять пульт и переключить. "Он показался мне двуличным. Будь с ним осторожна, хорошо?" Я ничего не ответила, наблюдая, как какого-то парня, похожего на Винсента, окунают головой в унитаз.       Школа. Спортзал. Все уже давно разошлись по домам, и лишь одна я бросала мячи в кольцо. Очередное попадание и звук упавшего на пол мяча, эхо которого разнеслось по всему спортзалу словно гром. Беру следующий мяч, бросаю в кольцо. Попадание, гром. Что я чувствую? Я ничего не чувствую. Сердце разбито на тысячи осколков, которые валяются сейчас где-то в самом темном углу моей души. Я ничего не чувствую. Я просто бросаю мячи в кольцо, словно робот, пытаясь вызвать у себя хоть какие-то эмоции. Обычно тренировка приносит мне радость, но не сегодня. Я ничего не чувствую.       Эту нескончаемую полосу действий бросок-попадание-бросок-попадание прерывают чьи-то шаги. Тренер пришла, чтобы напомнить, что уже поздно и мне пора домой? А может уборщица, которая не ожидала, что кто-то еще остался в школе? Я оборачиваюсь, не выпуская мяч из рук. Папа. Не знаю, как он попал сюда, но он здесь — смотрит на меня своим внимательным взглядом, хмурится. Я не выдерживаю и опускаю взгляд куда-то вниз. "Никогда не понимал твоего увлечения баскетболом" — осторожно начинает он, подходя ближе. Я не двигаюсь с места и, кажется, не дышу несколько бесконечно долгих секунд. "Почему ты здесь?" Папа стоит близко, совсем близко, и я молча утыкаюсь ему в плечо. Руки обессиленно опускаются, мяч падает и откатывается куда-то в сторону, но мне плевать. Папа обнимает меня одной рукой, второй гладит по волосам, и я чувствую, что вот-вот расплачусь.       Все-таки Винсент оказался двуличным гадом, как и сказал папа. Мы встречались всего два с половиной месяца, а потом он меня неожиданно бросил. Нет, даже не бросил. Перестал звонить, писать, стал избегать в школе. Я не понимала, что происходит. Он обиделся на меня? Я сделала что-то не так? Несколько дней меня терзали сомнения, и я не знала, что мне делать. И Эмили, как назло, постоянно задерживалась то в школе, то помогала родителям дома, и на лучшую подругу у нее времени не было. А мне нужно было кому-то высказаться. Хоть кому-то. Я не придумала ничего лучше, чем прогуляться. Освежить голову и обдумать события последней недели, чтобы понять, где я ошиблась. Накинула толстовку и пошла в тот самый парк, где прошло наше первое, пятое и восьмое свидание. Жизнь непостоянна, ужасно непостоянна, но есть несколько вещей, которые всегда оставались неизменными. Как, например, этот парк, в котором я знаю каждую тропинку, изучив его вдоль и поперек еще в детстве. И как же это странно и невыносимо больно, что место, где прошли лучшие моменты моего детства стало местом, где было разбито мое сердце. Они, Эмили и Винсент, были там, и увлеченно целовались друг с другом возле дерева, на котором были наши имена: "Винсент + Ребекка forever" — нелепо и стереотипно, но Винсенту это казалось жутко романтичным. Не помню, что было дальше. Помню, что было больно. Помню, как руки сами собой сжались в кулаки. Кажется, я поставила фингал Эмили и ударила Винсента в живот. Но мне все равно больнее, чем им.       После этого я с головой увязла в учебе. Я хотела вырваться, покинуть это чертово место под названием школа, где со мной так жестоко обошлись. И самое обидное, что жизнь продолжала идти своим чередом, как будто ничего важного не произошло. Как будто мое сердце не разбилось. Я хотела, чтобы что-то случилось — извержение вулкана, или, скажем, землетрясение. Чтобы сама жизнь оплакивала мое горе. Но в те дни в чертовом дождливом Лондоне не было даже чертового дождя. Мир не разрушился, мир остался прежним, и я, понимая, что миру плевать на мою печаль захотела как можно скорее сбежать отсюда как можно дальше. Но окончательно я бы никогда не смогла отсюда уехать — я бы никогда не оставила папу одного. Я слишком сильно его люблю, и он меня, и мы никогда друг друга не бросим. Жизнь непостоянна, ужасно непостоянна, но наша с ним связь отца и дочери будет жить вечно. И я верю в это больше, чем во что-либо еще в этом гадком мире.       И вот, мне семнадцать. Школа осталась давно позади [2], но моя учеба продолжается. После окончания школы мы с папой отдалились друг от друга, но не очень сильно. Он звонит мне каждый день и спрашивает, как прошел мой день, и я все ему рассказываю до малейших подробностей, а он внимательно слушает. Правда, я ему не совсем все рассказываю, но ведь это правило жизни — родители скрывают что-то от детей, дети что-то от родителей. У меня теперь новая жизнь, новые друзья, и я совсем не вспоминаю о школьных годах. Наверное, нужно было все же послушать папу и обучаться на домашнем обучении, но уже поздно о чем-то сожалеть. Сегодня папа не позвонил мне, но это не так важно — я уже еду к нему на своей любимой машине, которую он подарил мне за успехи в учебе, и везу ему кексы и печенье собственного приготовления. Мне пришлось переехать, так сказать, покинуть родительское гнездо, но я все еще частая гостья у папы. Надеюсь, так будет всегда.       И больше мне нечего рассказать. Правда нечего. Все в моей жизни наладилось, все в ней хорошо. И, как я уже говорила, наши отношения с папой неизменны. И так будет всегда. Всегда-всегда, даже если мир рухнет и развалится на кусочки. Аминь.