Рассвет ближе, чем кажется

– В рубашке наш Котов родился, – звонил, конечно же, Ромашин. Сообщать хорошие новости доверяли и ему, – Горский этот его не тем шприцом уколол, представляешь? Перепутал впопыхах. – Что и требовалось, – Константин невнимательно слушает дальнейшие восторженные разглагольствования патологоанатома, в очередной раз убедившись в силе собственной интуиции. Хорошо, что Белозёров сообразил первым и подал Вале идею проверить сам шприц, а не кровь Котова, иначе месяца капитанского сплина и меланхолии было бы не избежать. Сам виновник на выезде, ему можно сообщить позже, а пока– кофе. Лисицын никуда особо не торопится, до конца смены еще пара часов, именно поэтому он становится легкой добычей. Его запястье оказывается в надежном захвате, инстинктивное движение плеча профессионально блокируется, а через мгновение его втаскивают в тёмное помещение и захлопывают дверь, перекрывая тем самым пути к отступлению. Если бы майор безошибочно не опознал "нападавшего", то кому-то бы натурально не поздоровилось – боевое прошлое отточило инстинкты до предела–, но эту надежную хватку сильных рук он не спутает с любой другой, пусть даже на идентификацию всего несколько мгновений. И потом, грубо прижать к стене–это еще похоже на захват, но вряд ли кто-то покушающийся на его жизнь, сразу после этого стал бы его целовать. Как-то не встречались ему до сих пор злоумышленники с таким экстравагантным почерком работы. – Костя, Ромашин звонил, – пользуясь званием, Лисицын между поцелуями пытался вернуть себе хотя бы видимость контроля над ситуацией, что было сделать непросто, ибо в этом помещении с видимостью как таковой были проблемы в принципе. –Знаю, мне тоже звонил, – Котов бесцеремонно избавляется от пиджака несопротивляющегося напарника. – Хорошо, что они нашли более быстрый способ диагностики, и двух дней не прошло. Кстати, мне кажется, что кто-то собирался выжидать месяц, – насмешливо напоминает Константин, отмечая, что его галстук постигла участь пиджака. Посягательства на его собственность закончились на первой же расстегнутой пуговице рубашки. Теперь, поймав в темноте чужие запястья и прижимая горячие ладони к своей груди, Лисицын смог осмотреться и понять где находится. Помещение за зеркалом Гезелла в допросной, само по себе не предполагающее наличие освещения, а если свет погасить в самой допросной, то темнота становилась практически идеальной. Раньше он думал, что несдержанность– это черта капитанов – некая доля экстрима в отношениях Гранина и Данилова тому доказательство–, а вот руководитель выездной группы, старший оперуполномоченный должен как-то сохранять ум холодным, что ли, но сейчас он плевать на это хотел и грубо сорвав опостылевший за эти дни пластырь, касается губами отметины на шее, которая скорее угадывается, чем чувствуется, а вот лихорадочно бьющийся пульс ощущается отчетливо. Костя кладёт руку ему на шею, заставляет поднять голову, целует властно и нетерпеливо, узел его галстука не поддаётся непослушным пальцам майора. В этой какой-то первозданной тьме и тишине почти не вериться, что за стеной существуют коридоры и кабинеты, где горит свет, шуршат бумаги, работает техника. Неожиданно именно эта мысль отрезвляет и останавливает. – Кость, еще полтора часа до конца смены и едем домой. Офис как- то не настраивает на романтический лад, ходят тут всякие. – Кому тут ходить? Из наших только Валя и Галина Николаевна остались, – Котов хоть и пытается спорить, но всё же пиджак возвращает. – Ну как знать, – Лисицын уже начинает жалеть о дурацкой привычке всё контролировать и вновь притягивает Костю к себе, –вдруг им срочно понадобится допросная. – В одиннадцать вечера? – Бывают же неотложные дела. Ему не отвечают, его вновь целуют. – Костя, – Лисицын перехватывает ладонь напарника на своем боку и порывисто прижимает его к себе, – я же говорил, что все будет хорошо? Надеюсь, теперь ты перестанешь оспаривать мнение старших по званию? – На себя, товарищ майор, намекаете? – В основном. – Так точно. – То-то же и оно. Время у них пока есть, и целуя Котова, который впервые за последние дни не оказывал сопротивления, а с готовностью отвечает, перехватывая инициативу и навязывая собственный энтузиазм, Константин был невероятно благодарен судьбе за то, что она оказалась на их стороне и в этот раз. **** Вечера коварны. Почему это до сих пор не «отлито в граните»? Ещё какие-нибудь несколько часов назад там, в темноте рабочего помещения за допросной, казалось, что это лучший вечер за последнее время, но вот щёлкает меняясь что-то незримое и последние полчаса Лисицын наслаждается капитанским упрямством в полной мере. И началось-то всё с пустяка. Стоило только вскользь заметить, что лучше было бы пахнуть гарью и выездом, но доехать до дома, чем идти в душ в конторе, а теперь курить в окно с мокрой головой, как успокоившийся, окончательно взявший себя в руки Котов тут же начал проводить воспитательную работу среди некоторых несознательных майоров, которые «сами совершенно не думают о последствиях» и вообще «крайне безответственно себя ведут, игнорируя прямую опасность жизни и здоровью». Цитировалось почти дословно, хотя Константин и старался не особо вслушиваться в текст нравоучительной лекции, давая Котову возможность высказаться и сесть на любимого семейного конька – учить окружающих уму-разуму– этого у него и его матушки было не отнять–, а теперь воочию наблюдал последствия своего нераскаяния и наплевательского отношения к лекции. Увидев, что его наставления не принимаются всерьёз, Костя замолчал и до самого дома они ехали уже в полной тишине. А уже там, так же молча, он просто прошёл в спальню, включил один из матчей Суперсерии семьдесят второго года, – раньше, чем Лисицын успел хотя бы чайник поставить и из душа выйти, – и теперь непримиримо смотрел хоккей, не отрываясь от экрана. За последние несколько лет майор чётко усвоил правило: просмотр хоккея вечером вне рамок регулярных чемпионатов– признак того, что у капитана плохое настроение, пересматривание же Суперсерии семьдесят второго –признак того, что надо успеть найти укрытие перед бурей и желательно застраховать его. – Костя, – тихо зовёт Лисицын, покидая наконец свой наблюдательный пост у дверного косяка, – я там уже устал чайник по третьему кругу ставить. Идём? Ответом – бодрый голос комментатора, с искренней радостью сообщающий о том, что благодаря передаче Петрова сборная СССР смогла открыть счёт. Молодцы, им трудности нипочём. Вот и ему сейчас…Отступать не хотелось, да и некуда было. Он опускается на край застеленной кровати. – Ну, правда, Котов, ты который раз Суперсерию смотришь? Пятый? Шестой? Думаешь, что в этот раз по-другому сыграют? Пошли чаю попьём или пожрём чего, не пропустишь ты тут ничего важного. – А вдруг? – у Кости непривычная, натянуто-ироничная интонация и всё ещё прикованный к экрану взгляд. – Года идут, знаешь ли. Вдруг, они всё переосмыслили. От пережитого, тяжёлой смены, усталости, – но больше от закипающего внутри раздражения, – подрагивают пальцы и очень не хватает сигарет. – Значит, мы не закончили? Ну, давай поговорим. Я готов конструктивно обсудить всё, если обещаешь не препарировать в сотый раз очевидные факты. К изголовью укладываются ещё несколько подушек, и Лисицын ложится рядом с непреклонным капитаном. Молчание и непоколебимость. –Какая игра? Колкое напряжение хоть и выстужало воздух спальни, но в нём, – как в озоновом слое, – уже начинали появлялись дыры и бреши. – Пятая, – затянутый, щедро приправленный раздражением, настоянный на вспыльчивом характере, но всё-таки ответ. – Сентябрь. Первая в Москве. Хоть что-то, если разговаривать с ним не будут, то хоть матч можно посмотреть, ближе к концу там как раз самое интересное начнётся. Он скрещивает руки на груди и чуть склоняет вбок голову. – Ух, смотри, как они Кларка обвели, да? Давайте, ребята! – Нет, ты просто объясни, ты начнёшь думать когда-то? Тебе всё шутки, Константин? – ого, обращение «Константин» обычно означало, что даже если убежище перед бурей ты застраховал, то всё равно не по тому полису, – Неуязвимый майор у нас всегда на высоте и всё ему нипочём, да? Вот в этот раз всё было действительно серьёзно, и вместо того, чтобы рассудить здраво, ты … – что ж, видимо, сегодня как-то без хоккея – разговору быть, –…головотяпство это твоё, Лисицын, мне уже поперёк горла. Ты хоть начинай думать головой иногда, прежде чем эту самую голову подставлять. Со мной или без меня, но ты-то… Ах, вон оно что-о? А он-то всё думал – и не надумал. Ну, тут просто, даже речь продумывать не нужно. Что продумывать, когда это прописная истина, когда единственная постоянная, всегда неизменная, когда ответ был готов годы назад? Аксиомы всегда коротки и доказательств не требуют. – А уже не получится, Костя, – Лисицын спокойно – даже чрезмерно– поясняет основную константу в своей жизни. – _Без_ не получится. Уже нет. Уже давно как нет, Костя-я. Поэтому у моей головы вариантов было и будет немного. Вот и весь спич. Теперь только наблюдать за капитуляцией по всем фронтам. У Котова впервые за последнее время не хватает слов, –да что там слов?! воздуха не хватает, – от инстинктивного вдоха заметно вздрагивают крылья носа. Тишина всего на несколько мгновений, но за это время в прохладной спальне становится абсолютно нечем дышать. Как странно… когда это формировалось внутри, в мыслях, смешивалось с кровью, то казалось таким простым, привычным, обыденным и ежедневным, но оказавшись высказанным вслух, увеличилось до гигантских размеров, заполнило всё пространство, – не щадя ни говорившего, ни того, для кого предназначалось–, вытесняло воздух, ложилось на плечи, связывало по рукам. Даже звук телевизора больше не доносился, возможно, потому, что матч больше никто не смотрел. – Костя, – Котов смотрит цепко-растерянно, одновременно силясь понять и опровергнуть, предоставить факты, отыскать доказательства того, что майор погорячился. – Что давно? Не так уж и… –Помнишь четвёртый курс академии? Я как-то рассказывал Власовой ту историю с охмурением твоей барышни, она от души посмеялась. Вот, наверное, тогда я начинал понимать, что уже не смогу без. – То есть именно по причине твоих возвышенных чувств моя девушка пошла тогда на свидание с тобой? Плох тот оперативник, которого легко вывести из равновесия и лишить возможности рассуждать трезво. Котов хороший оперативник. –Конечно, – Константин позволяет себе улыбнуться и пожать плечами. – чтобы тебе неповадно было. Нужно было действовать быстро, а что я ещё мог в той ситуации? – Быстро действовать, говоришь? Ну да, быстро действовать –это хорошо, это правильно, – Котов _очень_ хороший оперативник. – поэтому объясняться ты пришёл только через столько лет спустя, когда мы уже перешли в ФЭС, а я, к тому же, лежал в больнице с ножевым? – А ты как думал? Нужно действовать быстро, но аккуратно. Правила оперативной работы помнишь ещё? Ты ж после наркоза был, так что возрастала вероятность того, что успею спастись бегством в случае чего. Фора, так сказать. – А оказалось, что спасаться не пришлось. – Не пришлось, – тихо отвечает Лисицын. Котов не уточняет деталей и больше ничего не спрашивает – смотрит невозможно тёмными, как северное небо полярной ночью, глазами. Уже вспомнил, сопоставил, проанализировал. Поверил. Но чувствовать на себе его осязаемое, удушливое осознание, накатившее разом за все прошлые годы, нет никаких сил. Остаётся только подвинуться ближе, приподняться на локте, протянуть руку, разгладить морщинки задумчивости на лбу, провести невидимую линию от виска до уголка губ, остановиться, – ещё вопросы? возражения? нет? – склонить голову ниже, заменяя пальцы губами. Ирреальное ощущение того, что всё хорошо, пьянит и обжигает, и вдруг становится невероятно важным растянуть его на максимально длительный промежуток времени. У Кости горячие руки, абсолютно нечитаемый взгляд и окончательно сбившееся дыхание. Он тянет майора на себя, не прерывая крепкий и пьяняще-терпкий, как выдержанный виски, поцелуй. А у Лисицына оглушающее бьётся сердце и срываются подрагивающие пальцы, когда он расстёгивает пуговицы чужой рубашки. – Ты хоть вообще сказать-то собирался? – Котов фиксирует его лицо в ладонях и смотрит пристально снизу вверх. Не избежать. – Сказать что? Что со времён академии уводил у тебя девушек не потому, что скотина или завидовал, а потому, что тебя, дурака, с ними видеть не мог? – Константин мягко освобождается из захвата и склоняется к капитанскому плечу, отводя рубашку и отмечая губами старый шрам от пулевого ранения, – свидетельство неуместной бравады того, кто и был им впоследствии награжден– по ключице переходя от него к бешено пульсирующей жилке на шее. Подаётся ближе, вжимается лбом в его висок, перехватывает запястье, переплетает их пальцы – Об этом сказать? Нет, не собирался. Ты же интеллигент в третьем поколении, ты бы и сам всё понял. На затылок майора ложится широкая горячая ладонь, не отпуская, собирая в горсть волосы, ещё влажные после душа, не оставляя ни малейшего шанса отстраниться. – А и я понял. Немного позже, правда. – А сказать? – праведный гнев шумит прибоем где-то в глубине, там, где и хранятся воспоминания о тех временах. – Сначала думал, что ошибаюсь, что я мог сказать? Потом тебя в горы за острыми ощущениями по контракту потянуло, потом мы пару лет не виделись, а потом уже в ФЭС, – Котов умолкает, удивляясь, что они ведут этот разговор именно сейчас, но его внимательно слушают, – в ФЭС я решил, что, наверное, не ошибался, но говорить что-то было уже не время. – Это почему же? – разговор внезапно оказывается всё интереснее, и хоть сейчас не то, чтобы очень подходящий момент, но дослушать нужно. Тем более, когда бездарно молчали столько лет. – Ты увлекся Юлей, –Костя сбавляет тон, отводит в сторону взгляд и ведёт рукой по спине напарника. – И... я решил, что ты собираешься жениться. – Жениться?.. – ещё немного и программа, ответственная за логику в мозгу, окончательно полетит со всеми драйверами – Я?! На Соколовой?!.. – Почему нет? – Котов сердито передёрнул плечами. – Ты не можешь отрицать, что всё было очень на это похоже. Ну и куда уж тут я с разговорами?. – А меня спросить не мог?! Она так-то отличный оперативник, надёжная, исполнительная, но жениться – это уже ни в какие ворота. Знаешь, я, наверное, с Майским на футбол больше ходить не буду, а то кто знает, что тебе ещё покажется. Женюсь я, видите ли! На Соколовой!..Ну знаешь ли… И Лисицын задыхается то ли от возмущения, то ли от ярости следующего поцелуя. Этот поцелуй более осмысленный, глубокий. Неестественно неторопливый, сдерживаемый на самом краю обрыва, за которым уже нет места логике и рассудительности. Окончательно решив вопрос с Костиной рубашкой, майор на секунду отвлекается, чтобы отправить её куда подальше, и лишь мельком бросает взгляд на экран. Второй номер? – Костя, Гусев с подачи Харламова забил. Ничья. – Знаю я, пять раз уже видел, – и капитан отводит с его лба упавшие взмокшие прядки. Рассмеявшись, Лисицын выключает никому не интересный сейчас телевизор, и полностью переключает своё внимание. С каждым прикосновением дыхание только учащается, и вот уже на его обнажённых плечах до воспалённой боли сжимаются Костины пальцы, но он продолжает бездумно вычерчивать на горячей груди всё новые невидимые, но обжигающие узоры. Кончики пальцев сменяются губами, и наоборот, дыхание учащается, сердцебиение сбивается. И почему-то очень важно сейчас спросить. Не утерпеть. – И как? Выиграют? – Конечно, Кость, это же Сборная! – в самые губы, на выдохе. Константин искренне улыбается в поцелуй, блаженно-яркий до исступления, и спортивная тема окончательно закрывается. ------ Предрассветный воздух ранней весны ещё по-зимнему хрустален и морозно-колок, но сейчас это даже приятно. Лисицын стоит на балконе, вот уже несколько минут задумчиво мучает пачку сигарет. Рассвет. Лазурная серость медленно, будто дорогим вином, наливается кармином. Недавно он видел один похожий. Хорошо, что сегодня не звонит Антонова. А Москва тем временем просыпается. Казалось, даже воздух её пропитался этим рассветом: морозный, колко-охровый, он оседает на дорогах и тротуарах, периллах и скамейках, домах и площадях, пробуждая спящий город от дрёмы зимних ночей. Чаяния москвичей, которых она любила и считала родными, передались и самой Москве. Всем своим существом, всеми проспектами и задворками, она стремилась к этой новой, ещё не проснувшейся, но уже приоткрывающей глаза весне. Лисицын не видит сам горизонт, – на восточную сторону выходят окна спальни, так что восходящее солнце, скорее всего, сейчас мешает спать Косте, – зато видит, как рассветные лучи, огибая его дом, причудливо меняют окраску приземистого двухэтажного здания под номером девять по Спиридоновке, – что напротив через дорогу, – делая его из жёлтого каким-то медно-оранжевым, отражаются в окнах, порождая слепящие оранжевые блики, заливают растопленным сиеновым светом дворик генерального консульства Греции по соседству. Он не реагирует на звук открываемой двери, не поворачивается и не говорит ничего даже тогда, когда Костя подходит вплотную, встаёт рядом и молча, больше не таясь, забирает у него из рук пачку сигарет, достаёт одну и так же молча возвращает владельцу. – Что, утро красит нежным светом? – надо же, у кого-то с утра поэтическое настроение. – Ага, только стен древнего Кремля отсюда не видать, – продолжает строчки старой песни Лисицын. – Чтобы из окна стены Кремля видеть, надо в Мавзолее жить, – глубокомысленно замечает Котов. – Типун тебе. И ты же куришь, кажется? – Константин бросает скептический взгляд, не сдерживая иронической ухмылки, и наконец сбрасывает морозное оцепенение, тоже подкуривая. – Нет, конечно, не курю, – в ответ тоже улыбка. – Свежо. – Ещё бы не свежо, – на капитане кроме спортивных домашних штанов нет ничего, – ты бы оделся. – Я закалённый. – Ага, когда в ночь погонишь меня в аптеку за панадолом и фурацилином, я тебе именно это и вспомню. – вдох-затяжка, выдох, –Знаешь, я подумал, – так просто, без перехода и вступления. – про академию. Я перед выпуском долго думал, и уже чуть было тебе всё не рассказал. – И что же помешало? Очередная моя девушка, которую тебе необходимо было пригласить на свидание? – Нет, я решил, что проще служить в горячей точке, чем с тобой поговорить, ещё и контракт подвернулся, я и поехал. Ну, ты помнишь. Котов заметно мрачнеет, и тоже затягивается глубже. – Ещё бы не помню, понесло же тебя, я чуть умом тогда не двинулся. – Ты? Да ладно, – Константин неверяще выгибает бровь, сдерживая улыбку. – подумать только. – Ну так кто мешает? Подумай. Дурак же ты, майор! – Не исключено, но я к чему: академия, война потом, после милиция, ФЭС вот сейчас, времени столько, а понял только что. – И что понял? – Костя не отрываясь смотрит на алеющий горизонт и к его тону не хватает только лампы в лицо, протокола допроса и чёрной папки. Не смотря на заиндевелость утра, надевать футболку он почему-то не спешит, поэтому Лисицын прижимается виском к его голому плечу. Над Москвой склоняется рассвет, и невидимым, причудливым покровом опускается на золотые московские купола, колокольни и острые шпили легендарных мистических высоток. – Да понял тут, что я же по уши….блин, – он устало трёт глаза, не привыкшие к такому яркому свету, и начинает смеяться первым. Котов какое-то время смотрит недоумённо, хмурясь, забывая затягиваться, потом недоверчиво улыбается, и улыбка переходит в смех. – Рано мне майора дали, да? С такими-то умственными способностями. – Определённо рано. Подам рапорт о пересмотре. - Всё, – не переставая смеяться, Лисицын тушит обе их сигареты, перехватывает за запястье и притягивает виновника внезапного откровения к себе. – Курение вредит. Даже Минздрав говорил, а я склонен ему верить. А Костя смотрит, смотрит уже серьёзно и внимательно, и пауза начинает кристаллизироваться в воздухе. – Пойдём. Он так же внезапно отмирает, но вместо слов просто подаётся ближе, и первым открывает дверь. За ней тепло, за ней пахнет свежесваренным кофе, за ней то, что называется домом. И, кажется, лучшего ответа на незаданный, но откровенно довлеющий над ними вопрос быть не может. Рассвет над Москвой тем временем набирает силу. Разгулявшийся день был похож на все предыдущие и одновременно не был. Кисть нового дня накладывает на ализариновое полотно аметистовую штриховку, быстро вытесняемую янтарно-жёлтыми мазками. Москва балует, нежит своих детей. Душа этого города нежная и тёплая, она любит и жалеет всех своих жителей и сочувствует им: ведь каждый из них по-своему испытывал горькие земные тяготы. Пары весенних надежд, смешанных с солнечным туманом клубятся над городом, восходящее солнце уже начало подсушивать вымокшую и продрогшую за зиму Москву, и она, просыпающаяся, преображалась и бодрилась на глазах, стряхивая хлябь со своих дорог и осушая густые ледяные лужи на тротуарах. Москва уже не спала – она вглядывалась в утреннее едва весеннее небо, и была готова встретить новый день. А за ним ещё и ещё. В жизни всё меняется. Быстро. Медленно. Всё. Важно знать, куда возвращаться. К совместным рассветам и несовместным выездам, к старым шрамам и новым делам, к утренним выпускам новостей и тёрпкому кофе, к неуверенно-счастливой улыбке, к ночам – как можно чаще совместным, к объятьям – неизменно крепким. Туда, где всегда на всё есть правильный ответ.